- Понял, понял, понял, - горестно закачался Соломон… - ой, а за ер аф мир, я все понял, понял, понял, понял… а за ер аф мир… он меня не хотел… бедный мальчик… как меня можно подвести… меня подвести нельзя… он что же такой маленький, что ничего не понял… он же… Готеню…- Собеседник уже испугался не на шутку, что этот старик впал в безумие, и не понятно, что с ним делать… Но тут Соломон остановился и сказал совсем твердо по-мужски. - Скажи ему, что он а нар Понимаешь, ду форштест?…- дальше его речь была такой путанной и быстрой, что казалось он знает, что через минуту смерть настигнет его, а он не сказал самого, может быть, главного в жизни. - Их хоб фарлорен… я потерял все… алц… и мне… их вейс нит, я не знаю, что я еще кен я не могу бояться… мне нечего их бояться… поэтому они меня боятся, что не могут меня напугать… мне нечего бояться унд их хоб алц фарлорен ин майн жизнь… их хоб гемейнт… я думал… я хочу уехать в Иерусалим. Это моя мечта… а сосиски придется вам везти назад… а! Такие сосиски? Ви спросите, почему? - Я вам отвечу: у меня нет холодильника!.. - и он чуть наклонившись вперед, развел руки.
Порой случайные встречи значат в жизни больше, чем ожидаемые, и, как нам кажется, важные, поворотные…
Кто он был для писателя, этот Соломон? Человек с исковерканной судьбой. Точный отпечаток эпохи на человеческой жизни - просто в пьесу. Готовый персонаж. Но Автор уже давно понял, что это легкость, которая ведет к пустоте. Этот персонаж не из себя. Он снаружи. Он чужой. Он пришел и уйдет бесследно, когда захочет. Каждый пишет одну книгу всю жизнь. Эта книга про себя. Про свою судьбу - другого никому не дано. Все ты видишь своими глазами и берешь из своей души - будь то стихи о Нероне, или повесть о Гагарине.
Но этот старик никак не хотел покидать его мысли. Он снова и снова возвращался к разговору с ним. Он снова и снова слышал его слова, его своеобразный разговор… почему?…Что-то цепляло его в их беседе, и он никак не мог сформулировать, что?" Они меня боятся, потому что не могут меня напугать… эти слова звучали скрипучим голосом всю обратную дорогу… потом вдруг выплыло: "Я хочу там посидеть на горячем пыльном камне и потом можно умереть… у меня такая мечта". Вот это и возвращало к разговору с Соломоном… и каким-то необъяснимым образом он чувствовал, что после этого одного визита, выполненного по необходимости, чтобы не нарушить обещание, он привязался к Соломону, и ему теперь совсем не безразлично, есть ли этот человек на свете и как он живет… Удивительно! Удивительно… и прекрасно… но как помочь ему?…
"Посидеть на камне… Это что, генетически заложено? Или это наносное… при слове "мечта" его коробило… это слово было не из его лексикона, да и не Соломона тоже… он полез в Энциклопедию… но она же была Большая Советская… тогда он поехал в библиотеку и почитал Брокгауза… и в этой энциклопедии случайно нашел список других, выпущенных этими издателями, и среди них оказалась Еврейская… он добрался и до этой Энциклопедии…
И по мере того, как приобретал новые знания, как это часто бывает с людьми образованными и любознательными, он понял, что ничего не знает! Ничего о том, с чего начинался сам, откуда его корни, откуда самая великая Книга… и не столько стыд, сколько досада и обида разъедали его…
Накануне
Наташа ждала ребенка. Она сначала робко завела разговор со Славой о переезде на "землю", но он даже не понял, зачем. Нищенствовать на сто двадцать рублей и "доставать" он не хотел, а здесь все к его услугам - деньги есть, а с продуктами не хуже, чем на "земле", даже мандарины и апельсины на Новый год завозят… Наташа возражала ему, что он все свои деньги и просаживает тут, потому что продукты-то стоят в пять раз дороже, а солнца и тепла и за деньги не купишь, а девчонке нужен другой климат, чтобы была здоровой… Сукин, во-первых, не понимал, почему "девчонке", во-вторых, не понимал, что он там будет делать… но мудрая Наташа все предусмотрела - она поставила цель: выбраться отсюда… ей хотелось в тепло и на свою землю… она была домовитая… ей хотелось жить, как в далеком детстве, на Украине, а больше в целом свете - никого, значит, надо выбираться…
- Знаешь, что я придумала?
- Говори, мудрая голова…
- Ты будешь работать в школе.
- Где? - Слава так расхохотался, что не мог остановиться…
- Ладно тебе, - обиделась Наташа, - Я не так глупа, как ты хочешь представить… я же говорю, что придумала…
- И что я там буду препо-да-вать? - Мрачно уставился на нее Слава. - Скажи!
- Военруком будешь.
- Кем???
- Военруком. Военное дело обязательный предмет в программе средней школы. И у нас было… военруком… очень неплохо можно зарабатывать…
- Военруком, значит… да?
- Да. - Подтвердила Наташа, ничего не подозревая…
- Ага. И что же я им буду рассказывать? Как ходил в разведку? Как замерзал на морозе и захлебывался в грязи? Да?…Как открывал трофейные консервы ножом, которым до этого убил фрица, и которые у него же в сумке нашел… как особисты шли сзади штрафбата и по ним палили? Что? - Он уже не говорил, он шипел и хрипел сдавленным горлом…- Или мне им преподать, как с деревянной палкой бороться с танками? А?! Или мне им преподать науку выхода из окружения, когда свои драпают с такой скоростью, что их догнать невозможно? Что? Ты что-нибудь видела? Ты видела когда-нибудь, как от человека, с которым только что разговаривал, остался один сапог… и все… а генералов ты видела, которые "брали высотку", чтобы отрапортовать, что взяли, а она и не нужна никому была ни на… а там мои друзья под этой высоткой теперь навсегда… это им рассказать, деткам? - Он не мог остановиться. Наташа не на шутку напуганная жалела, что завела такой разговор. Она не подозревала, что он может быть таким, и теперь понимала, что все, кто "оттуда" вернулся, никогда уже не будут нормальными. А Слава не мог успокоиться, он, покачиваясь и больше обычного, припадая на одну ногу, метался по комнате и шопотом уже доказывал ей, на мгновение приостанавливаясь, - Я убежал оттуда, убежал! Понимаешь? Я не хочу, чтобы меня расспрашивали, я не хочу, чтобы меня награждали и вспоминали, что я делал и называли то героем, то инвалидом, то участником, я не хочу больше о войне… потому что нечем гордиться… потому что… потому что…- он вдруг стих, сел на стул и уронил голову на руки, поставленные локтями на колени…- я думал, что освобожусь от этого, если все сброшу на бумагу…- заговорил он после долгой паузы, напрасно… еще хуже стало… потому что каждая твоя строчка, как ребенок… и не бросишь его на произвол судьбы… ты же сама об этом хлопочешь…- он вдруг улыбнулся и подошел к Наташе…- Я ж тебя предупреждал, а ты не поверила мне… может, другие не так все воспринимают… прости, пожалуйста, прости… давай отложим этот разговор…
- Давай, - согласилась Наташа, - вот Олька родится, тогда у нее сам спрсишь, где кому лучше…
- Я тебе сейчас объясню все… Ты умная… ты… ты знаешь… любовь бывает один раз в жизни… второй раз тоже можно полюбить, но он уже второй, понимаешь… а та, которую полюбил, уже не может исчезнуть… и второй раз, когда это случается, а первой уже нет, то все от первой на вторую переходит - само… от ненависти забыть нельзя… от любви забыть - невозможно… понимаешь?…
- Я чувствую… а понимаю… не очень…
- Ну, как тебе сказать… еще вот… видишь - слов не хватает… я наверное, поэтому в стихи и прячусь - там проще обобщать, а чтобы тебе рассказать - нужны детали, а умения не хватает… или сердца… не знаю… я кругом самоучка… ни специальности, ни образования, ни культуры… у меня был учитель… Петр Михайлович… не знаю, где он теперь… найти хотел - не получилось… на том месте, где мы жили в колонии, нашел только одного старика, который вроде его помнит, а что толку… ни следов… ни… ничего… они так выкорчевывали все, что даже место не определишь… и хоронили так же, что на могилку не придешь, не поплачешь… чтобы больше трех не собирались, понимаешь…
- Ничего я не понимаю… ты совсем свихнулся… так я тебя опять потеряю, а мне никак нельзя без тебя, понимаешь… я же всю жизнь тебя ждала…
- Я понимаю. Только мне сказать…- некому. Даже бумаге боюсь. Раньше на фронте - ничего не боялся. Теперь боюсь. Я поэтому и от тебя бегал. Думаешь мне дома не хочется? А каково?.. Ты знаешь… нет, лучше тебе не знать… чем меньше знаешь, тем легче удар держать… а когда терять некого, жить легче…
- Эх, ты… воин… герой… это я понимаю. А когда защитить некому и ждать некого - вообще лучше не жить. Ни легко. Ни трудно. Вообще…
Зачем? Ты об этом думал? Или ты по-другому устроен… с автоматом спать хотел всю жизнь… а что напоследок вспомнишь…
- Напоследок я вспомню, как Петр Михайлович… ну, учитель мой… да ладно… у него там, в тетради, фраза одна была. Я ее наизусть знаю. Один раз всего перечитал. "Каждый имеет право на жизнь. Но в жизни бывает такой момент, когда это право не совпадает с желанием. Только инстинкт удерживает нас на той грани, через которую переступит каждый, но день этот определяется одним лишь Б-гом".
Он хотел еще сказать ей, что происходит нечто страшное или прекрасное - он сам еще не разобрался… Маша… Машка Меламид словно переместилась в пространстве, времени, в его памяти… и… она стала совпадать с Наташей… он хотел ей сказать об этом, но не знал, как это сделать, как объяснить ей, что он, когда ее целует, это, конечно, она, его Наташа, но это и Машка Меламид… сначала, почувствовав это первый раз, он решил, что предал свою любовь, что он потерял самое дорогое, что вело его через такие страхи и боли, о которых уж он точно никогда и никому не расскажет… потом он вдруг был совершенно ошарашен другой мыслью - теперь Маша всегда с ним… раньше приходила и уходила, т. е. все равно была с ним, но на часы, а иногда и дни куда-то уплывала. Теперь все время была с ним. Может быть, он и к Наташе был поэтому так привязан. Они обе соединились. И не то чтобы покой снизошел на его душу, но некое удовлетворение или вернее сказать - примирение с судьбой, хотя он себе верил больше, чем судьбе… ему казалось, что у Маши были такие же точно губы… и груди… а большего он не знал. Не успел. Война все оборвала… а главное, запах. Все что угодно можно спутать - только не запах… смешанный запах женского тела и духов… этого он не мог спутать. И хоть он точно знал, что запахи неповторимы, как отпечатки пальцев, но очень уж похожий запах заместил ему тот, давнишний, родной и тоже слился с ним, и теперь остался навсегда на его губах… он хотел обо всем этом сказать Наташе. Давно хотел. Сначала стеснялся. Он обнаружил вдруг, что стесняется ее… Потом засомневался: не обидит ли этим женщину. Потом, когда уже совсем было собрался с духом, вдруг понял, в то самое мгновение, что не сумеет словами передать свои чувства… и этот запах… про запах, главное, как сказать… женщины очень ревнивы… болезненно ревнивы… это они про других легко рассказывают со вздохами: муж ушел, развелись, сошлись… но не про себя… Так и не решился. И теперь долго помолчав, вдруг сказал, уже вовсе как бы не к месту, а только отвечая своим мыслям: "Дочку назовем Машей". Наташа посмотрела на него, сначала не понимая, о чем он, потом опустила глаза и только вздохнула.
Во имя
Павел Васильевич позвонил Автору и просил встречи. Они не виделись давно. Премьера отработала, возместила все душевные и материальные затраты… обиды затушевались… дороги вели в разные стороны… время не сводило их… но что-то притягивало их друг к другу. Деньги за постановку давно были пропиты. Премию тоже спустили в общей театральной складчине. Диплом о присвоении звания висел на стенке и стал предметом неодушевленным, а как о нем мечтал Павел Васильевич! Даже гладил первые дни, как женщину ласкал. Теперь ему было не до этого. Он просил Ава (так он называл Автора в минуты лирических соглашений), чтобы тот помог ему. Он выглядел растерянным, даже убитым… и слезы наворачивались на глаза у него поминутно…
"Обясни ей, - Говорил он, не поднимая глаз. - Я не могу уже без нее… понимаешь… А она говорит: "Бросай свою грымзу и женись на мне. Все равно я лучше - хоть где хошь… что в доме, что в койке, что на службе. Ты же, - говорит, - меркантильный! Я тебе карьеру сделаю… а она что?"… Понимаешь?" Автор не понимал.
Автор не понимал, потому что не знал ничего о Надежде Петровне. Его же общение с ней говорило ему: "Будь от нее подальше!" Он не знал всего, а Павел Васильевич нарочно не договаривал, или, как это обычно бывает, излагал все видимым со своей колокольни. Он не повторил, например, последнюю фразу Наденьки: "Я же тоже не свободна. Я же тоже должна принести жертву! Но во имя любви… Она любила красиво выражаться, и это уживалось в ней вполне с лексиконом того ведомства, которому она служила. Сознательно и осторожно. Обычная девочка, из обычной семьи, как писали в анкете, "служащих", которые в первом поколении оторвались от своиз деревенских корней. Лето она проводила под Рязанью у бабушки. Школа была рядом с домом, и большинство ребят отличалось друг от друга не биографиями, а фамилиями. Лица тоже были похожи. Мораль усваивалась на уроках и по радио. Когда купили телевизор, она начала копировать любимых актеров. Этот мир с детства манил ее, как и всех подружек. Они, может быть, были более прагматичными, или, может быть, жили труднее - стали готовить себя к более прозаическим профессиям, а она так и не "одумалась". Бегала в драмкружок, пела в районном хоре и даже грамоты получала за смотры самодеятельности, а когда подошло время выбирать институт - как же можно было прожить без высшего образования! - она пошла пробоваться в разные театральные ВУЗы. Стихотворение. Отрывок прозы. Басня. Этюд на заданную тему. Вокальное прослушивание… после третьего захода нервы ее не вывдержали конкуренции - она видела вокруг себя таких, кому хотела бы подражать, но не состязаться с ними. Благо было еще не поздно, подала документы в Институт Культуры. Ее приняли сразу. Тут ей и происхождение помогло. Партия, как раз в это время, решила сблизить город с деревней. Нести в село культуру в самом широком смысле этого слова. Культуру во всем: в производстве, общении, жизни… Культуру в массы. Наденька очень соответствовала этому лозунгу.
Педагоги в институте были замечательные. Они невольно сосредоточились тут повыгнанные из других учебных заведений, редакций, "культурных учреждений" за свои взгляды, что, само собой, подразумевало их высокий профессиональный уровень. Так уж получалось в те годы: способности давали человеку возможность приобрести высокий профессиональный уровень (и учебой и самообразованием, в большей степени). Высокий же профессионализм неизбежно требовал своей точки зрения на события, явления, существующие теории и гипотезы, что с трудом переносилось властью, когда дело касалось технических, естествоиспытательских дисциплин, и категорически отвергалось в вопросах гуманитарных, будь то аспекты общей философии или сугубо специальные проблемы. Скажем, "гармонического в музыке" или "восприятия мира Клаузиусом". Студенты, как и всегда, не были однородной массой, хоть их тщательно отбирали, и главный голос в Приемной комиссии имел начальник отдела кадров, а не ректор. Одни рьяно брались за учебу и достигали больших успехов не по меркам Института, к которому профессионалы смежных областей - в музыке, актерском мастерстве или литературной учебе - относились пренебрежительно, предполагая низкий уровень преподавания и контингента, что было весьма сомнительно и в том, и в другом случае. Тот, кто хотел, приобретал многое у своих педагогов… но были и такие, которых вполне устраивало место массовика-затейника на больших стадионах и елках в заводских клубах…
Наденька находилась где-то посредине. Хорошенькая, быстрая, смешливая блондиночка была симпатична и педагогам и сокурсникам. Как-то легко она сдавала все предметы, не проявляя ни к какому из них особого рвения, как-то просто и легко собирала взносы, когда выбрали профоргом, и очень просто умела собрать ребят на субботник, когда выбрали комсоргом. Ей нравилось, что ее поддерживают - она не отказывает, не обещает и не подводит потом… и само собой получалось, что на все общественные посты выбирали и назначали ее… Сначала она, как и все, отнекивалась, потом постепенно то ли привыкла, то ли какой то внутренний голос поддакивал и понукал ее - она уже не представляла себе, как жить без этого: чтобы не огранизовывать, собирать, командовать… Она перестала отказываться даже для виду, потом уже сама искала себе "общественную нагрузку". Ее ценили наверху. Она, как представитель студенчества, запросто могла попасть к Секретарю парткома, Ректору, похлопотать за кого-то, добиться успеха, и ребята ее тоже ценили за это. Очень важно было в своей среде иметь защитника, заступника, человека, который мог помочь в отношениях с властями - проблем у каждого во время обучения возникало много…
Как-то на третьем курсе ее вызвали в партком и издалека завели разговор о вступлении в партию. По опыту было известно, что многие, особенно" творческие личности" с большой неохотой даже разговаривали на эту тему, а райком требовал "омоложения рядов" - это был важный показатель в работе парторганизации. Наденька покраснела, но даже не застеснялась и не стала кокетничать - согласилась серьезно и обдуманно. Она сказала, что это очень правильно, что старшие ей доверяют, потому что, когда это произойдет, ей легче станет "работать с молодежью". Эти точные формкулировки, которые не требовали объяснений, очень ей нравились - облегчали жизнь. Они ей казались такими емкими и проверенными десятилетиями, что смешно было ими не пользоваться, да и в современных книгах, которые ей приходилось читать, правда не много, было совершенно то же самое. А раз пишут в книге, значит, это правильно, - это она усвоила еще со школы. Ведь "книга - источник знания"! Разве не этот лозунг висел у них в школе во всю стену прямо при входе.