Премьера прошла с шумом. Вообще Павел Васильевич редко бывал в театре кукол и помнил его по спектаклям детства - то, что приходилось посещать позже, выветривалось, а те вот спектакли, грузные и рутинные, почему-то оставались в памяти. Что-то доброе, утреннее исходило от них, а может быть, с годами в душе сложилоась такая легенда и становилась все ярче и дороже на фоне поздних не очень радостных наслоений… было много цветов… все стоящие на сцене были уверены, как обычно, что именно благодаря им у спектакля такой успех… но больше всех досталось аплодисментов Татьяне… когда назвали ее фамилию, и все актеры поклонились ей своими персонажами, сидящими у них на руках, зал вспыхнул аплодисментами, и все даже вдруг встали. Татьяна сама не ожидала такого, смутилась несколько и поскорее скрылась в кулисе. Тут ее и перехватил Павел Васильевич.
- Поздравляю сказал он, выступая из полумрака…
- Ты? Здесь? Какими дорогами кривыми занесло тебя?
- Ну, весь город шумит - еле достал билетик…
- Ага! Ты хоть раз в театр ходил по билетику?
- Полно… уж… действительно, здорово… цветы за мной!
- Они уже благоухают! Чувствую их запах!
- А я твой!
- Так! Павел Васильевич! Прекрати…
- А где твой? Что-то я его не видел в зале…
- Он не ходит на мои премьеры. Слишком переживает. Но это не повод… может, у тебя здесь новая пассия…
- Как живете? Не вспоминаешь, как говорится, "минувшие дни".
- Вспоминаю. Отчего же… конечно, вспоминаю… а живем хорошо… прекрасно даже… а ты?
- Не очень…
- Краем уха слышала… за кулисами каждый шорох - гром…
- Да. А мог бы на его месте я быть… скажи…
- Скажу… Не мог.
- Почему? Ты ж меня любила… провинился?..
- Знаешь, Паша, ты слишком эпохой пропитан…
- Как это?
- Не живешь, а виноватых ищешь… и все на стороне…
- А он?
- Ну при чем здесь он. Завидуешь что-ли?
- Честно… завидую… чем он лучше меня? В койке? Это врядли!..
- Ты меня поздравить пришел или снова выяснять отношения… погоди… не перебивай… знаешь, чем он лучше? Он настоящий… погоди, Пал Силыч… я уж тебе к случаю все скажу, потому что сегодня мой день, так выходит… Он лучше тем, что настоящий…
- А я? - Все же врезался Павел Васильевич.
- Ты? - Татьяна склонила голову на бок и обвела его взглядом. - Мужик - классный… человек - современный… честно говоря…- и она усмехнулась…
- Ну, договаривай!
- Договорю. Режиссер - так себе… поэтому и начинаешь, как все нормальные люди, с лучшего, а потом… не обижайся, сам напросился: а кончить нечем… вот и все…
- Господи! И ты туда же! И что ж вы все сговорились? Настоящий! Чем же он настоящий?
- Писатель… А всех баб не перепробуешь…
- Ну, ладно. Спасибо за правду.
- А ты не обижайся. И не употребляй этого слова. Сам знаешь, нет его больше в русском языке…
- Господи, какой я был дурак!..
- Умней. Иду, иду…- крикнула она в темноту.
- Подожди… я ведь… умнеть еду…
- Ну…
- Надолго… в ссылку…- Потупился Павел Васильевич - Не поняла. - Татьяна сделала шаг обратно.
- В дружественную Болгарию спектакль ставить…
- Вот и прекрасно! Рада за тебя…
- Хотел тебя художником позвать… есть такая возможность…
- Нет, Паша, нет такой возможности… и забудь про это… тебе отдых нужен… опять же подумать… сосредоточиться… а я, честно скажу, в этом безвременье захлебнуться боюсь… вот и все… прощай Павел Васильевич…
Он так и остался стоять в кулисе. Монтировщики переругивались и кляли на чем свет стоит помрежа Светку, которая унесла куда-то ключ, мимо пробегали возбужденные актрисы, сменяя вокруг него резкие возбуждающие ароматы, шум переместился в коридор, где сейчас все готовились к "совещанию" - премьеру отмечали тут же, в репетиционном зальчике, в котором уже были накрыты столы…"А…- махнул рукой Пал Силыч, - по-русски: клин клином… кто такая Светочка? Завпост что ли?" - И он направился на шум голосов…
Странные события происходили вокруг Автора, и он убеждался вдруг, что при своем видимом врастании в эту жизнь по мере взросления, на самом деле, мало что в ней понимает, и эта дикая фраза "писатель должен изучать жизнь", которую приписывали советскому классику, вдруг перестала казаться ему такой нелепой и пошлой. "Что я знаю о душах и мыслях этих людей, с которыми нечаянно столкнулся? Пожалуй, больше всего о том, кого меньше всего видел - всего два раза… но у меня в руках… нет в памяти… его стихи… в памяти? Да если бы не они, и пьесы бы никакой не было - это все странные совпадения! Странные? А может, я прошел мимо тысячи таких странных совпадений в этой жизни, которая заставляет людей прежде всего заботиться о своей безопасности, т. е. о закрытости и о маске, с которой они живут денно и нощно, часто даже на миг, не снимая ее хоть перед кем, перед близким другом или любимой женщиной… Настроение у него было скверное. Он досадовал на свою сытость, хотя по-правде сказать, никакой сытости-то и не было… был, наоборот, голод… по общению, работе… публикациям, выходу на новых людей и новые непривычные замыслы, которые смутно тревожили его постоянно и никак не формулировались, потому что при попытках принять определенные контуры, сразу сталкивались с установленными нормами и возможностями и падали с высоты на землю, разлетаясь на мельчайшие осколочки, так что общее "не подлежало восстановлению", а удар и понесенные нарушения были "несовместимы с жизнью". Ура шаблонам! Он притащился домой совершенно разбитый и не предполагал никакого серьезного разговора, но Татьяна, увидев его и обернувшись через плечо, вдруг так его раскроила словами, что он просто рухнул в кресло:
- Можно подумать, что ты снова встретил своего поэта?
- Что??? Как ты могла… как ты догадалась???!!!
- Зачем гадать? В первый раз у тебя было такое же перевернутое лицо. Он что гипнотизер?
- Я его действительно встретил…
- И он потряс тебя новыми стихами?
- Нет. Совсем другим…- он начал рассказывать ей вперемешку сбивчиво и путанно, совершенно не в своей манере, все сразу растасовывать по папкам, о карпе и Соломоне, о неожиданной встрече с Сукиным, Солине, его перепуганной жене, ужине, молитве и…- ты знаешь, что меня больше всего поразило?…- он надолго замолчал, и Татьяна не прерывала тишины…- мне показалось, что когда он говорил Родина, о Родине… ну, словом это было не то, что я прочитал в его стихах!..
- Он врет?
- Не знаю…
- Может, тоже боится?
- Он? Чего?…читает молитву на древнееврейском…
- Это из детства…
- А может, его больше всего задело, что этот Солин его таким дуболомом представил… для таких людей…
- Солин? Не думаю, он для него чужой, получается, чуть не предатель… хочет уехать…
- А если он тоже чувствует, что ему здесь уже невмоготу, и вдруг эта мысль: уехать, а это так неожиданно для него, как предать самого себя?!
- Он? Уехать? Нееее-е-ет…- Он покрутил головой и уставился на Татьяну. Она сидела невозмутимо. Потом ответила, вставая…
- А что?…я бы…
- Что? - Удивился Автор…
- Надоело тут все до…- она крепко выругалась, махнула рукой и подступила к нему лицо к лицу…- ты что, слепой? Ты, бытописатель хренов? Слепой? Тебе нравится править пьесу, чтоб стала понятна этой бляди, с которой твой дружок никак расстаться не может?…
- Мой?…- скандал возник мгновенно и разрастался со скоростью взрыва.
- Уехала бы к… матери. Это тебе переводчик нужен, а ты там ни на фиг никому, а мне везде есть дело, и ни одна сука не будет считать петель в строчке, когда я платок для короля связала… и Сукин твой испугался…
- Он ничего не боится. - Автор покрутил головой.
- Себя. - Ткнула в него пальцем Татьяна. Нет страшнее зверя…- и ты тоже теперь, пока сам себе правду не скажешь, писать не сможешь…
- Ты прокурором не работала!? - Взорвался Автор…
- Что вдруг? - Сбила его Татьяна…
- Очень уж протокольно и безапелляционно… откуда знаешь?…
- Пока ты носишься, я с цельными натурами дело имею… с бесхитростными зайчиками и хвастливыми королями, с мудрыми шутами и прожорливыми людоедами, а они никогда не врут, потому что в сказках не надо мотивировать поступки… наоборот… их поступки - мотивы жизни… они совершают их… в отличие от нас, заменяющих все сомнениями, неврозами и таблетками…
- Господи, - он обнял ее и уткнулся в ее рыжую гриву, - только великим людям Бог посылал таких мудрых жен! Что же я должен сделать, чтобы оправдать это?!
- Ты же любишь тихие концовки… потому что в пафосе слишком много пустого места…
- У меня есть прозапас одна такая…
Утром он отправился к маме. Были у него в жизни маленькие открытия, которые со временем не теряли остроты новизны, и, каждый раз повторяясь, снова так же удивляли его. Он вошел в ворота кладбища и остановился - феномен возникающей тишины за оградой кладбища, монастыря - всегда поражал его. Вот - двадцать метров, пятнадцать даже, отделают его от шумной улицы… здесь другой мир. Здесь умиротворение, тишина, уравновешенный покой, хотя, казалось бы, должны царить скорбные ноты… кончается трагедия… течение жизни убеждает в неотвратимости произошедшего, и мысли сбиваются, и запахи одурманивают, и тишина убеждает… и жизнь становится понятнее, как даль на самом краю пропасти, ничем не заслоняемая и ничем более не отделенная от твоего глаза и следующего возможного шага…
Сукин
Рукопись учителя он теперь носил везде с собой. Перегнул листы пополам, вложил в обложку от "общей тетради". Их получилось две. И обе он еще вложил в папку из мягчайшей кожи с вытесненным золотом гербом в правом верхнем углу (два перекрещенных меча и в каждом секторе по картинке), которую захватил в каком-то немецком штабе… сначала она у него в планшетке хранилась, потом планшетку он подарил соседскому мальчишке, а папку эту оставил… она была размером чуть больше тетрадок… в нее же он сунул трофейную ручку-карандаш и свою тетрадочку в клеточку с переписанными набело стихами.
"Вот и все мое богатство. Даже проще - вот он, весь я… все, что сделал в жизни хорошего… чужую рукопись сберег и стихов накропал… впрочем, может, они никому и не нужны, а я тут хлопочу… спросить тоже не у кого… нет такого человека, который бы понимал, и которому я верю…
Иногда он открывал рукопись наугад и перечитывал, не вглядываясь в строчки, потому что многие абзацы и даже страницы знал наизусть…
"По снегу ползло синее одиночество. Туча набегала на луну, темнел мелко пупырчатый наст, потом свет снова наползал, тень пересекала двор легко и бесшумно. От этого движения затерянность в мире ощущалась особенно болезненно. Лоб холодило оконное стекло, колени упирались в теплые бревна сруба, мыши возились, укладываясь спать или отправляясь на промысел… некому было бросить слово. Некому. Оно падало в пустоту. В синюю тень. Скользило по насту, обходило стволы яблонь. Ничто его не задерживало… это слово катилось на круглых колесиках "о": о-ди-но-чест-во…
Эта рукопись была для него учебником. Читая и перечитывая ее, он однажды почувствовал, что стал улавливать ритм прозы, что, даже не вникая в суть слов, может почувствовать настроение по ее пульсу, как врач определяет болезнь, зажав пальцами вену на руке пациента, а уже потом, в дополнение к этому, глядя в его глаза и выстукивая и выслушивая…
И еще он понял, что эта рукопись - его крест. На свете она нужна больше всех ему, и так случилось, что доверена ему, а значит, он отвечает за нее и должен сделать все, чтобы ее прочли люди… он был уверен, что это необходимо… но как? Он снова открывал наугад:
- …Тогда он вдруг почувствовал, что полетел, потому что сильно любил. И когда долетел до луны, почистил ее, чтобы светлее на улице было и стал спускаться обратно. Ну, что летать одному… ночью… и он опустился под ее окно. Она бы его заметила, так светло стало. Но ее родители не умели летать… мать еще ничего, а отец - ни за что. Они в тот день повесили новые толстые шторы на окна. У него была контора, он держал лошадей, и балеголе у него их брали, а он складывал копки…- И Шейна разгладила скатерть ладошкой, которая до конца не разгибалась. Она поерзала немного на стуле и недоверчиво посмотрела на внука. - Тебе, правда, интересно? - Он кивнул головой. - Никто же не слушает. Кто старшие, сами все это знают, а молодым некогда, а маленьким… нет, ну ты не маленький, но внуки так часто видят своих бабушек…
- Так ты рассказывай, рассказывай, бобе…
- Но однажды, когда отца не было дома, она отодвинула штору и посмотрела в щелку… так он стоял там. Не летал, потому что одному невозможно летать. Он просто ждал. Тогда она потихоньку выскочила за калитку, и они взялись за руки. Это такая дерзость. И что ты думаешь: не успели они взяться за руки, как почувствовали, что полетели… Просто земля уплыла из-под ног, вот так, - Шейна показала, как ладошка поднимается медленно со скатерти и парит в воздухе выше и выше…- И они так и поплыли над улицей, потом над синагогой, потом над церковью у рынка и дальше над лесом…
- И ты видела, бобе…
- Ну, как тебе сказать?..
- А откуда же ты знаешь?.. - Шейна замялась и опустила руки на колени…- Это была ты, Шейна?! - Монька уткнулся в ее теплый живот лицом и почувствовал, что у него мокрые глаза. - А что было потом?
- Потом была жизнь. Когда приходили белополяки, нас прятали соседи Савченко от погрома, а когда приходили красные, мы прятали Савченко от разбоя, они все отбирали… а когда пришли немцы, мы вместе в лес ушли… там такая чаща, что мама за луг только на опушку ходила, и нас не пускала… там волки телят таскали и детей…
- И ты ни разу в лесу не была…
- Почти…
- Как это, бобе?
- Ну, мы полетали, полетали, и родилась твоя мама…
- Сразу?!
- Нет, не сразу… тебе рассказывать очень трудно… Потому что, - она так задумалась, - их дермон ди хупе, я вспоминаю, но как тебе объяснить… еврейская свадьба, это же такой целый… целый, ну, как вы ходите в театр, только по-настоящему. Я тебе каждый раз объясняю и потом забываю, с чего начала. Я же грамотная, еще с тех пор…
- С каких?
- Ну, с тех, когда еще мы без погромов жили, и мой папа, твой прадедушка учил детей в хедере. Это же не часто было. Не сапожник, не портной, не кошер… ну вот, теперь я стану рассказывать тебе про кошера и потом забуду, откуда свернула.
- Шейна, ты читала по-русски.
- Что ты, что ты… по-русски у нас только полицмейстер читал, Савченко и мой папа. А Фельдман еще умел и по латыни, он окончил университет в Варшаве, но он жил в соседнем местечке…
- И что? - Так зачем я тебе начала эту майсу?
- Ты сказала, что потом была жизнь. А что до того было?
- До того была жизнь, и потом была тоже… все стали уезжать… учиться. Все в город спешили цу зухен а глик - за счастьем… а кто остался, тот остался…
- И ты осталась…
- Нет, папа вовремя умер…
- Шейна, как можно умереть вовремя, он что будильник поставил?
- Нет, он просто знал, когда позвонят, и не стал ждать…
- А так можно?
- Если ОН захочет, (Шейна подняла кривой палец), все можно. А кто остался, тот остался, ведь опять пришли немцы и уже не погром сделали, а всех подряд убили.
- Зачем?
- Они устроили гетто - это такой город, обнесли колючей проволокой, собрали туда всех евреев и убили… Я думаю, им не нравится, когда кто-то лучше тебя.
Он проглотил ком, образовавшийся в горле, и потер ладонью лоб так крепко, что заломило виски, отложил рукопись и сжал кулаки…"как это напечатать?" Если бы его спросили, что же такого в этой… этой… прозе… он бы не смог ответить… надо было жить тут, внутри этого мира, чтобы понять, что можно и что нельзя, без объяснений, потому что самые простые и очевидные вопросы, "детские", как их называют, оказывается, самые трудные… а порой на них нет ответа…
Он снова уперся глазами в страницу.
Она поднялась со стула, еще раз провела горбатой ладошкой по скатерти и оправила передник.
- А сейчас ты можешь полетать?
- Знаешь, что, оставим до вечера.
- Не хочешь говорить…
- Летать можно только вдвоем, Моня, ты же знаешь: у птицы два крыла, у бабочки, у мухи и у самолета. А дедушка твой тоже вовремя умер.
- Что они все время вовремя умирали? - Зато дома. Умные были.
- А со мной ты полетать можешь вдвоем?
- Не знаю… но я тебе так скажу, что если бы не ты, я бы даже ходить не смогла… Почему? Потому что не за чем было бы…
- Как это, Шейна?
- Как? У нас в местечке жила семья, и когда поляки сделали погром, убили мать и отца, а детей спрятали люди, и старуха лежала на печке, ее тоже не заметили. Она лежала и умирала под старыми лапсердаками, уже все не могли дождаться, когда… а ее не заметили. Они совсем пьяные были… Кто, кто? Кто с топорами пришел. - Монька отвернулся и заплакал:
- Я больше не хочу. У тебя все майсы только про умер да умер.
- Наоборот, слушай. Так эта Двойра вылезла из-под тряпья и пошла к людям за детьми - их же накормить надо было после подвала…
Он вдруг почувствовал, что мысль его перебилась, свернула куда-то и внутренним зрением увидел почему-то мужчину в белых парусиновых туфлях… почему парусиновых?…кто этот мужчина?…он манит рукой, и Славка, еще совсем мальчишка в длинном не по росту мужском пиджаке хочет убежать, но притягательность жеста неотвратима, и он идет навстречу этому мужчине… это как сон, но все настолько реально, что даже рука, разгладившая листы с текстом, этот жест не отвлекает вниамния, и не исчезает видение… и мальчишка, или он, Славка, идет и идет навстречу и никак не может дотянуться до этой руки, он уже начинает бежать, но расстояние не сокращается… Нет. Никогда он до нее не дотянется, а ему так это необходимо, так хочется и вдруг слышится старый женский голос: "Дурачок, он же умер… это твой отец, умер он, умер… Глаза его снова уставились в страницу, и он сразу же наткнулся на начало той фразы, которую так неожиданно прервал:
- Наоборот, слушай. Так эта Двойра вылезла из-под тряпья и пошла к людям за детьми - их же накормить надо было после подвала, а потом спать им надо лечь - так постелить, а потом утром поднять… ну, и она забыла, что пора умирать…
- Опять?
- Нет. Она потом еще семь лет прожила и умерла на Хануку - не успела повеселиться.
- Не буду больше тебя слушать.
- Миленький ты мой… все же умирают - это тоже летать, только очень далеко, ей тогда сто лет было.
- Сто лет? Сто лет не бывает.
- Бывает. Только надо знать, что кому-то нужен. И все. А Богу мы всегда нужны. И он, как почувствует, что нам тут не очень рады, - забирает к себе. Это же хорошо.
- Ему то хорошо, а мы с кем остаемся?
- Знаешь, что я тебе скажу? Когда родители вернутся, ты попроси их отпустить нас полетать. Мы попробуем.
- Правда, бобе?
- А почему нет?
- Мне очень хочется с тобой полетать, ты меня научишь?
- Ты ничего не понял Моня. - Шейна задумалась. - Этому не научишь, но ты сам научишься обязательно. А я с тобой хочу полететь на самолете. Как думаешь, такую старую пустят?
- А куда?
- Ты настоящий еврей!