В одном она точно не ошиблась. Она даже не думала об этом, а просто чувствовала: такого любовника у нее никогда не было, столько нежности, жадной ненасытности и деликатности в одном человеке!?. Она не спросила, куда они едут, и не поинтересовалась, почему они идут в дом с пустыми руками. Она ничего не говорила, ничего не спрашивала, и в знак полного отупелого согласия время от времени терлась щекой о его плечо и плотнее прижимала к себе его локоть и в электричке, и потом в автобусе, который крутил и качал их по разбитым окраинным улицам.
Когда они вышли, она оглянулась вокруг, удивилась полному отсутствию домов, но опять ничего не спросила и не отпустила его руку. Они шли по тропинке через пустырь мимо торчащих из земли прутьев строительной арматуры, каких-то огромных брошенных бетонных колец и полуразломанных плит перекрытий, старых проржавленных бочек, почерневших от времени досок, вросших в землю, сквозь деревья брошенных садов, обозначавших границы дворов некогда существовавшей здесь деревни. Наконец, они перепрыгнули, так и не отпуская руки, через неширокую канаву и оказались на дороге с остатками асфальта, положенного здесь лет тридцать назад, прямо перед воротами, в створе которых, перегораживая проход и проезд, валялись огромные лохматые и равнодушные собаки. Он, не выбирая, взял букет из ведра, на ходу протянул деньги, и они вошли в ворота…
Татьяна и тут не удивилась. Они перешагнули псов, свернули с главной аллеи и через двести метров свернули еще раз на узкую тропинку. Теперь надо было идти боком. Но они снова не отпустили рук. Перед невысокой свежевыкрашенной оградой он остановился, стянул с головы берет и передал спутнице букет. Татьяна, наконец, отпустила его локоть, внимательно осмотрела цветы, поправила, открыла калитку, помедлила входить и стала рассматривать фотографию. Ей показалось, что она давно знает это лицо. "Почему, почему? - Думала она, - почему?.. А!.. Он удивительно похож на мать!" Она наклонилась, положила цветы, перекрестилась и снова поклонилась в пояс.
- Мама, познакомься! - Он долго молчал. - Извини, что долго не приходил. Мне надо столько тебе сказать. - Он ничуть не стеснялся чужого присутствия и говорил легко и неспеша. - Это Таня… познакомься, пожалуйста…- он снова замолчал надолго, а потом закончил фразу, - моя жена…- и повернул голову. Таня внимательно смотрела в его глаза и ничего не отвечала…- Знаешь, мама, я, кажется, напал на его стихи… такие совпадения бывают только раз в сто лет… я приду к тебе потом, в другой раз… может быть, это и есть та пьеса, которую ищет…- но имя он не произнес, пресекся… взял Таню за локоть, и они пошли к выходу.
Тут он отпустил ее руку и двинулся назад, бросив на ходу, "Я сейчас". Таня осталась стоять, как шла: лицом к выходу. Она слышала скрип гравия под его подошвами, потом скрип калитки и тихий голос:
- Ты знала, что я приду сегодня?! Но мама… да, да, ты мне говорила это много раз, что за три дня по глазам определяла, когда я заболевал - ни один врач и прибор не были способны на такое… но сегодня, мама… я, конечно, не спорю. - Пауза тянулась довольно долго. - Я сам не знал, что так будет. Прости, мама. Эта мысль… нет, нечто такое внедрилось в меня, и я не мог сопротивляться! Ну, ты же понимаешь?! Это, это, как возникшее стихотворение! Оно же падает на тебя откуда-то, и все! Ты же это знаешь! От него ни избавиться, ни сопротивляться его появлению… нет. Ты не права, мама… без боли ведь ничего не рождается!..
И вдруг Татьяна вздрогнула. Она явно услышала женский голос и невольно обернулась на него. Он стоял, опершись двумя руками на черную ограду, и, казалось, стремился туда в глубину холмика, или его невольно тянуло, а он не в силах был раздвинуть дерн и серую плотную поверхность…
- Ты не прав, сын мой. Ты не прав. Ты еще не знаешь настоящей боли. Ты еще не рожал - это все были потуги. А когда придет настоящее, главное - тебя свалит с ног, свет потемнеет и исчезнет, и когда ты очнешься - все уже свершится, будто помимо твоей воли. Вот это будет та великая боль, которая спасает тебя от смерти и дает жизнь новому, потому что сознательно прожить ее невозможно. Иди… ты ведь не один. Иди…
* * *
"Что это было?" С этим вопросом Таня прожила несколько следующих дней и не могла ответить на него. "Господи, - молилась она в душе, - за что ты так караешь меня. Я обыкновенная женщина. Дал бы ты мне обыкновенную жизнь! Но ты испытал меня уже к десяти годам всеми болями, унижениями и потерями, которые есть на свете, а, если я выдержала, почему ты не награждаешь меня за эти жертвы? Или для этого надо быть рядом с тобой, поближе, предстать пред очи твои? Дай мне мужика на ночь, дом на день и детей на всю жизнь! Почему я опять в западне, из которой мне, чувствую, теперь никогда не выбраться!.. "У нее было много мужчин в жизни. Многим льстило, что они с такой талантливой, красивой, известной женщиной. Часто это оказывалось случайно. Некоторые добивались ее месяцами… годами… она никогда не задумывалась, "что потом"? Жизнь доказала ей, что часто "потом" вообще не бывает. Отсутствует. То, что происходило с ней сейчас, было впервые…"наверное, не даром в йоговской иерархии, поэты на самой вершине пирамиды в одиночестве. Очевидно, у них свое поле существования… и если художник видит мир и себя в нем, то у них все наоборот: они видят весь мир в себе?!?.. "И она утонула в нем, в этом мире, в его непознанной нежности и ненасытности, вечном сладком беспокойстве и тяге к нему. Она изменилась в лице, у нее стала другая походка, движения, и что самое удивительное - она это чувствовала, понимала и знала, что ничего для этого не предприняла. Так пришла другая жизнь, в которой она оказалась не одна, и теперь в отместку за все предыдущее неопознанный червячок беспрерывно стал точить ее - надолго ли и как бы не потерять. Она знала, нет, ощущала, что окончание этого всего, она не хотела называть это счастьем, будет означать ее конец. Ее деревенская хваткая натура с обостренным чувством опасности и самой жизни говорила это помимо ее воли, в ушах звучало материнское: "Танька, держись!"
Надежда Петровна
Надежда Петровна оказалась блондинкой, если и крашенной, то очень "квалифицированно", лет… неизвестно, сколько ей было лет: пухленькая, вкусненькая, с коком на голове (как у главной начальницы - госпожи министерши, ведавшей культурой). Ямочки на щеках заманчиво плясали в зависимости от широты улыбки, и глаза были всегда голубыми: и в радости и в гневе, и никогда не выдавали душу - они не были "зеркалом души". Грудь она поправляла незаметным движение плеч - приводила ее в равновесие. Мужчин любила и презирала одновременно за то самое, что они мужчины, и без них никак не обойтись. До цинизма она не доросла, а прагматичной стала еще в школе, как только "вступила в ряды" и поняла, что по жизни стоит продвигаться самым быстрым и верным путем - "по общественной линии". Ей это удавалось - и чем дальше и выше - тем безошибочней и скорее. И объяснить это было просто: она прошла самые первые многолюдные туры и теперь, приобретя номенклатурный статут, в принципе могла не волноваться за дальнейшую карьеру. Она была "нужным кадром", а уж как направить взгляд человека, от которого "зависит", на себя, она знала отлично. Муж сначала играл, потом тренировал, теперь руководил, дочка ходила в спецшколу, и жизнь налажено, сыто и без особых отрыжек ползла, "как у всех". В тот момент, когда Татьяна так неожиданно захлопнула дверь перед носом Пал Силыча, и он, побесившись немного и обидевшись на Автора, отошел в сторону, поняв, что ничего не изменишь, и обделав обоих любовников фразой, брошенной в лицо: "Отчего не поделиться с другом", возникла неожиданно Наденька Петровна. Татьяна на прощанье сказала ему свое излюбленное, что он не знает, где рампа, а они все не актеры, и жизнь не пьеса, а потому, по-русски говоря, пошел бы он на… Он так и сделал, переметнувшись на Наденьку, потосковав три дня, и подумав: "Одни Наденьки - надежды. Зачем мне столько? Надежд… Собственно говоря, все само собой получилось - вызвали в Управление по поводу подготовки к юбилею Победы - теперь гуманно предупреждали: зачем? Чтобы творцы не глотали зря валидол по ночам. Он оказался в кабинете Надежды Петровны. Она была любезна, сладковата, внимательна к его планам и переживаниям и, конечно, не настаивая, выразила уверенность, что он непременно подберет материал, отражающий великую борьбу, Победу… тем более, что она знает о его отце, тоже человеке театра, погибшем на фронте. И он, вздохнув, поделился с ней заботой - не может найти пьесу… никак… хотя давно уже стал думать об этом празднике и готовиться к нему… и, мол, есть один автор, очень талантливый, - вот если бы его уговорить. Так замкнулся круг. Павел Васильевич сказал это от чистого сердца, а больше по привычке друзей тащить друг друга. Сказал, проглотив навсегда обиду, и решив, что ему надо выбить из Автора пьесу - всем хорошо: ему звание, Автору - слава, Татьяне - заработок, театру премия на всех и т. д. может, хорошие гастроли и перспективы, перспективы…
Павел Васильевич пригласил Надежду Петровну на спектакль, и та не только пообещала, но и пришла, и, как не часто бывает, спектакль очень удачно прошел. Искра все время проскакивала между залом и сценой, и разряды смеха и аплодисментов послушно раздавались следом. А потом руководители еще сидели в его кабинете и обсуждали прошедшее с директрисой, и потные, не размытые актеры заходили предстать пред глаза начальства и выпить премиальную, а когда все разошлись, Пал Силыч на "штабной машине" повез Надежду Петровну домой. Как оказалось, не в самый престижный район и в обыкновенный дом "с улучшенной планировкой", отчего ее недоступность как-то сильно поколебалась в глазах режиссера, и он решил, что очень удачно, что муж часто мотает по заграницам.
Дальше все шло по обычной стезе, Наденька сначала купалась в придуманном романтизме - она всегда стремилась наверх, в мир интеллигенции, художников, артистов, и ей вдруг показалось, что она достигла его… но скоро привыкла и поняла, что ничего нового не узнала ни ночью, ни днем, что Пал Силыч хороший человек, но за юбку ее держаться не будет, а потом закралось сомнение - не за должность ли ее он держится, но пока это была только версия, одна из возможных. Она за него не держалась, но и не прогоняла, и дни ползли однообразно с перерывами на краткосрочные побывки мужа. Он приезжал, как всегда спокойный, уравновешенный, с подарками, плоскими шуточками. По ночам словно служил обедню - может, у него баба какая, думала равнодушно Наденька и тоже выполняла свой долг. Грустная история. Но все так живут - успокаивала она себя, и ей становилось легче.
Случайно на литературном вечере Надежда Петровна встретила Автора. Он чинно раскланялся, но она не дала ему пройти мимо, остановила, стала интересоваться, как дела, какие планы, и не хотел ли бы он зайти - "Есть разговор. Ничего особенного - успокоила она, - но хотела бы посоветоваться с ним по важному вопросу!"
Она оценивающе смотрела ему вслед, как он спускается по лестнице, и подумала, что с ним говорить будет трудно - больно уж твердо он ставил ноги на ступени… и легко. Она оценивала людей по походке. Кто-то по рукам, ногтям, по морщинам на руке и лбу - она: по походке.
Перед самым разговором Наденька поделилась с Пал Силычем о предстоящем к ней визите, и тот, ничего не сказал, только пожал плечами. Не стал ни опираться на свою личную обиду, ни нахваливать Автора, чтобы потом, не дай Бог, не оказаться в глупом положении, если разговор у нее в кабинете кончится ничем. Это вполне могло случиться, и тогда бы Пал Силыч вроде нес ответственность за наденькину неудачу, а как это обернется для их отношений, даже он, который считал себя психологом и знатоком женщин, предсказать не мог. Вообще, Автор при своей неуравновешенности мог встать и уйти посреди разговора, или не явиться вовсе, несмотря на обещание…
Он и не хотел идти, но одна мысль не давала ему покоя. Он смутно помнил войну, бомбежку, эвакуацию, холод, голод - все ужасы тех лет… но что-то теплое накрывало эти воспоминания, и каждый раз ему становилось стыдно этого. Потом однажды в каком-то интервью он вычитал слова ветерана, который признался, что вспоминает годы войны, как самые счастливые в жизни - наполненные чувством удовлетворения, дружбы и веры в людей. Каких людей, думал Автор, - тех, что убивали мирных жителей, стирали с земли города, проводили опыты над такими же хомо сапиенс в концлагерях, которые создали для "неполноценных"? Каких людей? На войне обе стороны хороши, и что мы знаем о тех людях? Газеты? Книги? Кино? Те, кто воевал тяжко - молчат, они все молчат… Тогда вся пропаганда в газетах казалась правдой, но непонятно было: на чьей стороне победа. Кто же в результате прав? И дальше шла такая крамола с точки зрения окружающей морали, что он не вступал туда - боялся. И даже с мамой этими сомнениями не делился. Нелепая мысль бродила в его голове и никак не могла окончательно сформироваться: ему казалось, что есть какая-то связь между стихами, которые так неожиданно попали в его руки и тем человеком, о котором о долго и подробно разговаривал с мамой, и чьи записки мечтал найти. Он боялся сказать себе, что это один и тот же человек, но такие совпадения по времени и содержанию строчек о еврейской колонии подталкивали его - ну, не бывает таких поразительных совпадений!
Тогда выходило, что человеку этому лет семьдесят, он вполне мог погибнуть на войне, мог попасть в лагерь и остаться там навсегда, мог и выжить, вернуться, конечно, но мало вероятно… и где его искать, и как?.. А может, это совсем не он писал стихи… но все равно очень хотелось его найти - ведь мама так хорошо и увлеченно о нем говорила, а он верил ее чутью… может быть, от него что-то осталось, если не эти стихи, может быть…
II
Наташа
"На сколько твой полтинник тянет, С. Сукин? - Он смотрел на свое лицо в круглое зеркало для бритья. - Дерево не посадил. Дом не построил. Семьи нет. Вообще никого нет. Что от тебя останется, какой след на земле? Чужая авоська с пачкой пожелтевшей бумаги бывшего любимого учителя. И на кой хрен он спасал и учил меня? Был бы беспризорником - давно бы не коптил небо, а сидел на нем. Он устал. Вот уже несколько недель чувствовал какую-то необъяснимую апатию и тонко тошнотный страх вдруг заболеть и остаться беспомощным и неспособным осуществить то, на что всегда надеялся: на последний патрон. Маленький браунинг, который он вытряс из кармана тощего фрица перед тем, как тащить его по болоту к своим, так и остался у него навсегда. К нему еще было несколько обойм. Единственная ценность, как называл он сам. Браунинг был маломощный, но очень удобный. И в случае чего, он знал, что последняя пуля спасет от мучений, угрызений, позора… а сил, слава Богу, хватит. Вот теперь он больше всего на свете боялся, что "не хватит", и это отравляло его жизнь. Он просыпался рано, под утро, и потом не мог уснуть. В голове начиналось такое бурление, что ему казалось: стоит шум в ушах от бешенного вращения "шариков". В такие моменты картины явственно возникали перед закрытыми глазами, и это был не сон, не полудрема, а своеобразный кинематограф. Эти картины требовали, чтобы их как-то зафиксировали, они не пропадали, а наслаивались, и при его памяти их можно было снова просматривать - листать, как страницы книги, существующей только в его воображении. Иногда они отталкивались от прожитого в годы войны - и шел подробный рассказ о тех днях - с красками, "словечками", запахами! Иногда картины начинались с обиды и сожаления сегодняшнего дня и рисовали подробно и уверенно то, чего ему пережить не пришлось и не доводилось видеть. Это были фантазии о давней мечте, и он напевал, сопровождая, как тапер в кинозале, свой сеанс одной и той же темой: "Тянет нас неодолимо/ На холмы Ерусалима… и видел, как бредет в хламиде и сандалиях на босу ногу с автоматом, прижатым локтем с ребрам, а небо свинцовое, Подмосковное, октябрьское, и одурманивающий запах опят… полная ерунда. И он резко мотал головой, стряхивая наваждение. А последнее время он просматривал самые страшные свои "альбомы" - о завтрашнем дне, где был беспомощен, никому не нужен и не способен на "последний патрон".
"Сукин, ты не тронулся ли, часом"? - Он смотрел на себя в зеркало и не знал, что ответить и как быть.
С некоторых пор игра в прятки стала тяготить его. Он уже настолько поверил в свои литературные силы, что мог вполне объективно, как ему казалось, оценить то, что делал.
Машка бы, конечно, покритиковала, и он бы злился, а потом наверняка согласился бы с тем, что она говорила. Это ведь главное, кто и как скажет…
Выйти из засады? Что толку? Что толку… выйти и взорвать себя гранатой, и уложить десяток окруживших тебя и протягивающих руки… никто даже не услышит голоса, и взрыва никакого не будет… упакуют так, что и следов никаких не останется… все в дырки в авоське просочится… это они умеют… никто не услышит ни взрыва, ни стонов умирающего гения… ага! Раз еще можешь хохмить - не все так плохо…
Так. Теперь по порядку. Первым делом надо разыскать Его. Сколько, Сукин, ты не писал ему?…выходит лет семь. Не меньше… семь лет в нашем возрасте! В нашем! Он усмехнулся и резко тряхнул головой… а ведь на самом деле, он не намного старше меня… лет на восемь! Нет, пожалуй, побольше… ну, на десять… хотя… у него уже тогда были дети… а я еще не знал, с какой стороны к бабе подходят… от него осталось… он родил сына… насчет дома… не уверен… а дерево посадил и не одно - все мы обожали его… думаю, что много из этих деревьев повалили уже - вот тебе и возраст… но в нем мудрость была с рождения… мудрость и бесхитростность… он бы в разведке пропал… Слава даже улыбнулся, представив себе Учителя в маскхалате и с автоматом…"Спрячь крестик. - Услышал он вдруг его голос и вздрогнул. - Не надо никому доказывать свое знакомство с Б-гом. Особенно здесь. Это еврейский дом. Твой Б-г- сын Б-жий, а стало быть еврей. Но не всем это нравится… Он засунул шнурок за ворот и на мгновение ощутил холодок медной пластинки на груди.
Теперь он тотчас же потянул за все тот же сохранившийся шнурок и, упершись подбородком в грудь, рассматривал свой крестик. Довольно. Разведка, вперед!.. Надо его найти. Прежде всего письмо и обратный адрес такой, чтобы не засветиться, и он не мог найти, а то ведь сорвется с места…
Обратный адрес. Он выглянул в низенькое окошко. Одна только пижма нарушала цветовую серую гамму. Она и на снегу желтеет, не сдаваясь, пока ее не занесет вовсе или не склюют в феврале оголодавшие синицы… Охлопов, Дугин, Фишман и Остапчук, выходим в четыре - сдать документы и ни грамма в рот. Час на сборы и немедленно спать… он проверил оружие - похлопал себя по вшитому на внутренней стороне брючины карману, взял стоявшую у двери на полу коричневую дерматиновую сумку, кинул в нее три порожние водочные бутылки - мужик пошел в сельпо - обычное дело. Путь был неблизкий - вест двадцать пять - не мерил. Чуть заметная хромота не мешала ему идти быстро и легко - главное легко, тогда одна нога работает, поддерживая тело, а вторая - отдыхает… надо уметь ходить легко. Мысль его никак не сосредоточивалась, или не хотела сосредоточиться на одном. Мысль, мысль. Он стал думать о том, что такое мысль, и что когда-нибудь наступит время и научатся фиксировать мысль, так что можно будет ее измерить, взвесить, определить глубину. Наверное, это все уже было - ну, откуда это: "глубина мысли!" "Плоская шутка"! Было все, но потеряли… возможно, вместе с цивилизацией…