Повесть "Три жениха" впервые напечатана в составе сборника "Повести Михаила Загоскина" (1837)
Михаил Николаевич Загоскин
Три жениха
Провинциальные очерки
I
Тому назад, - так точно, - не более двух или трех лет... Но прежде, чем я расскажу вам эту повесть, мне хочется спросить вас, живали ли вы когда-нибудь в провинции? Не в деревне, не в маленьком уездном городке, но в губернском городе, - среди людей, которые говорят с гордостью, и почти всегда на французском языке, о своем большом свете, о своем хорошем и дурном тоне, даже о разных кругах, на которые разделяется их общество? Если вы никогда не живали в этих, подчас довольно забавных, образчиках нашей матушки Москвы белокаменной, и желаете знать хоть поверхностным образом, что такое провинциальный город, не двадцать лет тому назад, но теперь, в наше время, - так слушайте.
Далеко отсюда в низовом губернском городе в Дворянской улице, - почти в каждом губернском городе есть улица, которую зовут "Дворянскою", - возвышается крытый железом двухэтажный кирпичный дом, на самом том месте, где года два тому назад врастали в землю деревянные хоромы, выстроенные, как говорят старики, еще до Пугачева. Они тянулись в длину сажен шестнадцать, не считая двух подъездов с холодными сенями и небольшой пристройки, в которой помещалась русская баня с двумя предбанниками. Этот дом занимал всю глубину обширного двора, который с двух сторон был застроен развалившимися службами, а с третьей отделялся от улицы почерневшим от времени решетчатым забором. Сзади к самому дому примыкал большой плодовый сад, поросший высокой травой и почти непроходимый от бесчисленного множества кустов колючего крыжовника, барбариса и смородины. Разумеется, эти хоромы не были ни окрашены, ни обшиты тесом, и на дощатой их кровле росла преспокойно мурава шелковая и пробивались кой-где украдкою цветы лазоревые.
Однажды вечером в начале мая месяца, который, несмотря на восторги наших поэтов, почти всегда хуже апреля, погода стояла самая осенняя, дождь лил как из ведра, и хотя еще не было восьми часов, однако на дворе сделалось так сумрачно, что в одном из окон описанных мною развалин замелькал огонек. Он светился в диванной, в которой хозяйка, пожилая вдова, статская советница Анна Степановна Слукина, сидела за ломберным столом и раскладывала гран-пасьянс; насупротив ее, расположась покойно в широких креслах и понюхивая табак из огромной серебряной табакерки, сидел человек лет шестидесяти в коричневом долгополом кафтане, с бронзовою медалью в петлице и в черных плисовых сапогах. К ним спиною, подле растворенного окна, стояла миловидная девушка лет семнадцати в простом белом платье. Широкий пояс со стальною пряжкою обхватывал гибкий стан ее; светло-русые волосы, завитые и убранные á l'enfant, рассыпались густыми кудрями по ее плечам, полным и белым, как пушистый снег в первозимье. Попытаюсь, удастся ли мне описать вам наружность хозяйки. Не совсем еще увядшее лицо высказывало не более сорока пяти лет. Большие черные глаза, довольно правильные черты, прекрасный цвет лица - все это заставило бы подумать каждого, что она была некогда очень хороша собою; но вот беда - эти большие черные глаза походили на красивые фонари без свеч, а румяное ничего не выражающее лицо ее было просто
Бело и красно, -
И точно херувим на вербе восковой!
Впрочем, я ошибся, сказав, что лицо ее ничего не выражало: нет, в нем заметно было беспрестанное усилие казаться "горькой, беззащитной вдовою", какое-то подленькое притворное смирение, едва прикрывающее невежественную спесь и чванство провинциальной барыни пятого класса. Эта беззащитная вдова успела, по собственным словам ее, - при помощи господа бога и добрых людей, - укрепить за собою две тысячи душ покойного своего супруга, выиграть три процесса, пустить по миру несколько сирот, разорить вконец родного брата и выплакать себе шестьсот рублей пожизненного пенсиона.
Самый пошлый мадригал щеголя Демутье, столкнувшись нечаянно с самой высокой творческой мыслью великого Ньютона или Гердера, не представил бы такой резкой противуположности, какую представляло почти безобразное лицо пожилого господина в коричневом кафтане с румяным и правильным лицом хозяйки: огромный нос Николая Ивановича Холмина, - так звали этого гостя, - его изрытые оспой багровые щеки, его узкие калмыцкие глаза, крутой лоб, покрытый морщинами, и в то же время ум и веселость, которые блистали в его маленьких серых глазах, и улыбка по временам насмешливая, но всегда добродушная, и приятный звук голоса, и то, чему нет названия, - это неизъяснимое что-то такое, что пленяет нас с первого взгляда, - все это вместе составляло одну из тех загадочных физиономий, которые нравятся, не спросясь у эстетики и вопреки всем условным понятиям о красоте и безобразии человеческом.
- Опять не вышло! - сказала Анна Степановна, бросив с досадою карты, которые остались у нее на руках. - А все этот проклятый валет! Нейдет, как нейдет!.. Эй, девка!.. Дашка, поди сюда, подыми платок! Возьми, положи карты в комод, в третий ящик!.. Да что это, мать моя, - никак в корсете? Смотри пожалуй, уж и они стали затягиваться!.. Эй, мальчик! Сними со свечи... Дурак, чуть не погасил!.. Варенька!
Девушка в белом платье вздрогнула и обернулась торопливо к своей мачехе.
- Ну что, мой друг, - продолжала Анна Степановна, - дождик перестал?
- Перестал, маменька!
- Так на дворе прочистилось?
- Прочистилось, маменька!
В эту самую минуту проливной дождь загудел сильнее прежнего, и в соседнем покое вода, пробив оштукатуренный потолок, с шумом полилась на пол.
- Помилуй, матушка, - вскричала Анна Степановна, - дождь ливмя льет, а ты говоришь!.. Да что ты, ослепла, что ль? Эй, мальчик! Андрюшка!.. Ну, что стоишь? Ведро в гостиную! Подставить там, где протекло. Да верно на чердаке нет ушатов? Вот я вас, разбойники!.. То-то вдовье дело! Обо всем изволь сама думать... Смотри, пожалуй, - прочистилось, дождь нейдет! Да чего ж ты в окно-то смотрела, сударыня?
Варенька вспыхнула и не отвечала ни слова, а гость, как будто бы не нарочно, повернулся и взглянул на окно, подле которого она стояла. Прямо через улицу в небольшом домике мелькал огонек и хотя слабо, но вполне освещал гусарский кивер, небрежно кинутый на окно. Николай Иванович улыбнулся.
- Что это, Анна Степановна, - сказал он, обращаясь к хозяйке, - никак против вашего дома военный постой?
- Да, Николай Иванович! Вон в том домике дней пять тому назад отвели квартиру гусарскому офицеру... как бишь его?.. Дай бог память!.. Да! Тонскому!
- Александру Михайловичу? Отличный молодой человек!
- И, батюшка! Да что ж в нем отличного? Конечно, собой он молодец изрядный; говорят, не пьет, в карты не играет. Да и то сказать, что ему, сердечному, проигрывать? Ведь, чай, за ним души нет христианской: гол, как сокол; а как поглядишь иногда, так, Господи Боже мой, весь облит золотом! Ну, право, фунта три выжиги будет! А небось, дома перекусить нечего. Вот то-то и есть! Служил бы себе, да служил в пехоте. Так нет, все в гусары лезут!
- Он не так беден, как вы думаете. Его дядя, Александр Алексеевич Тонский, оставил ему небольшое, но прекрасно устроенное именье.
- Право? А сколько душ, батюшка?
- Конечно, немного. Душ тридцать...
- Тридцать душ! И ты, Николай Иванович, называешь это именьем?
- Да они дают без малого две тысячи рублей в год доходу.
- Две тысячи? Ну, батюшка, подлинно несметное богатство!
- Нельзя же всякому, как вам, Анна Степановна, иметь тысяч пятьдесят в год доходу. Разумеется, в сравнении с вами, Тонский беден, но зато какой образованный, воспитанный малый...
- Да, Николай Иванович, что правда, то правда: воспитан хорошо, знает себя и разумеет других. Вот хоть со мной: всегда обходится весьма политично - и, нечего сказать, услужлив! Прошлое воскресенье, кабы не он, так не знаю, что было бы со мною: на руках вынес из собора.
- А что такое с вами было?
- Вот что, батюшка, Николай Иванович. Я прошлое воскресенье была, как следует всякой христианке, у обедни в соборе; сам преосвященный изволил служить, и хоть в трапезе было довольно просторно, но зато в настоящей, а особливо кругом амвона, и сказать нельзя, что за давка была. Ну нельзя же, мой отец, статской советнице стоять позади Бог весть кого! Вот я, где бочком, где локотками, продралась и стала впереди. Тесно, батюшка, душно, а делать нечего - стою! Вот, под конец голова стала у меня кружиться, и начало в глазах зеленеть, - а я все-таки стою! Когда преосвященный вышел с крестом, я, пропустя мимо себя губернаторшу, хотела было по моему чину вслед за нею, как вдруг откуда ни возьмись дворянская предводительница, - шмыг из-под меня, да шасть первая ко кресту! Коллежская асессорша!.. Ну, батюшка, хоть я и беззащитная вдова, хоть за меня, круглую сироту, вступиться некому, а уж не стерпела бы я ни от кого такого афронта, и если б это было не в соборе, так подняла бы такую аларму, что и Боже упаси! А тут, - делать нечего, - смолчала; да уж каково-то было моей душеньке! Начало меня подергивать, подкатилось к сердцу, схватило удушье, и если б не подвернулся этот Тонский, дай Бог ему здоровье, так я бы со всех ног грянулась о пол.
- Знаете ли, Анна Степановна, - сказал Холмин, помолчав несколько времени, - что если б Александр Михайлович Тонский был побогаче, так этакого жениха поискать!
- Да, если б у него было тысяч тридцать в год доходу.
- Погодите, будет и больше. Он отличный офицер, служить охотник и пойдет далеко.
- Статься может, батюшка! Да ведь это еще буки.
- Я уверен, что и теперь любая невеста в нашем городе за него пойдет.
- Любая не любая, а может быть и найдутся охотницы. Ведь дураков и дур везде много, Николай Иванович! Их не орут, не сеют - сами родятся.
- Знаете ли что? - продолжал Холмин вполголоса. - Я иногда думаю - что, если б вышла за него ваша Варвара Николаевна?
- Что, что, батюшка?
- То-то была бы парочка!
- Эх, Николай Иванович, охота тебе такой вздор говорить!
- Почему же вздор? Он не богат, зато у вас прекрасное состояние.
- Что ты, что ты? Перекрестись, батюшка! Тридцать душ!.. Да этак всякий однодворец жених моей падчерицы.
- Так, Анна Степановна, так, не спорю: по состоянию Тонский не жених Вареньке; но если б он успел ей понравиться...
- Что? Понравиться?.. Без моего ведома?.. Да если б она смела подумать об этом! Если б только заикнулась! Да сохрани ее, Господи! Да разве она может выступить из моей воли? Разве не я ее опекунша? Да хоть бы за нее вся родня вступилась! Да хоть бы сам покойник встал из гроба!..
- Ну, полноте, матушка, полноте, не сердитесь! Ведь это один только разговор.
- Добро бы еще он был в чинах - четвертого или пятого класса; а то простой офицерик, нищий... Да чему же ты смеешься, батюшка?
- А тому, что мне удалось вас рассердить. Эх, матушка, Анна Степановна, ну как вы могли подумать, чтоб я стал сватать не шутя вашу Вареньку, мою крестную дочь, за какого-нибудь гусарского поручика с тридцатью ревизскими душами, потому только, что он умен, молодец собою и добрый малый?
- Ну то-то же, мой отец! А то было я совсем перепугалась. Да и я дура: как будто бы не знаю, что ты всегда подшучиваешь. А мне бы надобно с тобой о серьезном поговорить, батюшка, да вот видишь ты какой - опять начнешь балагурить! Варенька, что ты, мой друг, иль забыла, что мы сегодня с визитами едем! Поди, матушка, надень свое гриделеневое платье... Ну, что стоишь? Ступай, сударыня!.. Теперь, Николай Иванович, поговорим-ка о деле.
- Поговоримте, Анна Степановна.
- Ох, дети, дети! - продолжала хозяйка, смотря вслед за уходящей Варенькой. - Сколько с ними горя и хлопот! Вот говорят, мачехи не заботятся о своих падчерицах: неправда, мой отец! Видит Господь Бог, - только и думаю о том, как бы пристроить Вареньку. Ты человек умный, батюшка, - посоветуй мне; что ты, родной мой, скажешь, так тому и быть.
- Даже и тогда, Анна Степановна, когда мой совет будет не согласен с вашей волею?
- И, батюшка! Да разве у меня есть какая-нибудь воля? Что скажут добрые люди, то и делаю. Вот изволишь видеть: твоя крестная дочка уж на возрасте.
- А что, разве вы хотите ее выдать замуж?
- Пора, мой отец. Ведь уж ей скоро семнадцать лет.
- Да это что еще за года, Анна Степановна!
- Полно, полно, Николай Иванович! Я сама по четырнадцатому году за первого мужа вышла замуж - так что тут говорить! Да и не об этом речь.
- А что, разве кто-нибудь сватается?
- Кто-нибудь! - повторила с гордой улыбкой хозяйка. - Нет, батюшка, - продолжала она, поправляя свой чепец, - женишки-то давно уже около нас увиваются, и в старину бы мне от свах отбою не было. Вот теперь дело другое: за это ремесло взялись наши сестры дворянки. Да полно, лучше ли? Бывало от свахи узнаешь всю подноготную, отберешь все до копеечки и коли заметишь, что она начала лисой лисить да переминаться, так ее, голубушку мою, в три шеи со двора долой: ведь дело-то было торговое. А теперь, прошу покорно: сама губернаторша приедет сватать; с ней много говорить не станешь, - верь на честное слово. "У такого-де, сударыня, тысяча душ, да столько-то доходу, да то, да се". А попробуй сказать: "Нельзя ли матушка, ваше превосходительство, документики сообщить?" - так пойдут истории, претензии, расстанешься навсегда домами, и нашей сестре, беззащитной вдове, от этой губернаторши и всех ее прихвостниц житья не будет.
- А что, разве губернаторша делала вам предложение?
- Вот то-то и есть, батюшка! Она говорила мне о своем племяннике.
- Об Иване Степановиче Вельском?
- Да, Николай Иванович! Я уж давно заметила, что этот отставной камер-юнкер имеет виды на мою Вареньку. Конечно, он человек порядочный, - с лишком тысяча душ, прекрасный дом, отличная услуга, музыка, - все это хорошо; да вот о чем его тетушка не рассудила со мной распространиться: говорят, что у него до пятисот тысяч рублей долгу, так это почти все равно, что он ничего не имеет.
- Следовательно, вы ему отказали?
- Уж тотчас и отказать! Погоди, батюшка; пусть посватается порядком. Ведь его тетушка стороной только мне об этом намекала. Вот как он сделает формальное предложение и весь город будет знать, что он ищет в Вареньке, так успею еще и тогда. Небольшая беда, если станут говорить, что у нее много женихов было.
- Так какого же, матушка, вы просите у меня совета?
- А вот постой, мой отец: это еще один жених.
- А кто ж другой?
- Алексей Андреевич Зорин.
- Председатель гражданской палаты?
- Да, батюшка.
- Пожилой вдовец...
- Да, батюшка.
- С большой семьей...
- Так что ж?
- Да кстати ли ему свататься за Вареньку? Она ему в меньшие дочери годится.
- Это ничего, Николай Иванович! И мой покойник был вдвое меня старее. Да вот что худо: ведь у него наследственного имения нет, а все благоприобретенное куплено на имя покойной жены; так он из него только и может взять законную седьмую часть, то есть много-много душ сто. Конечно, он человек умный, - нажил бы еще; да времена-то не те, батюшка: ко всему придираются! Судья возьмет по дружбе какой-нибудь подарочек, а его назовут взяточником. Не бери ничем: ни деньгами, ни натурой; да этак скоро вовсе служить нельзя будет!
- И, матушка Анна Степановна, ну что Господа Бога гневить! И теперь еще так-то себе деревеньки и домики наживают, что на поди!
- Да, небось, ты скопил именьице? Шесть лет был дворянским предводителем, сколько раз заседал в рекрутском присутствии - а что нажил?
- Да покамест честное имя, Анна Степановна.
- Честное имя! Да ведь честное имя доходу не дает; его ни продать, ни в опекунский совет заложить нельзя; так с ним далеко не уедешь. А сверх того, вы все честные люди - гордецы, а гордым Бог противится... Ну, что ухмыляешься?
- Радуюсь, матушка Анна Степановна, что вы так хорошо знаете и так ловко толкуете священное писание.
- Да что об этом говорить! Всякий молодец на свой образец. Скажи-ка лучше, что мне делать? Я сама вижу, что Зорин не жених Вареньке.
- Так откажите ему.
- А про мое тяжебное дело-то, батюшка, ты, верно, забыл?
- Нет, помню. Так что ж?
- А то, что коли испортят его здесь в палате, так еще Бог весть, поправишь ли в Москве. Нет, мой отец, успею ему отказать и тогда, как дело будет решено в мою пользу.
- Ну вот уж два жениха забраковано. Нет ли еще третьего?
- Есть, Николай Иванович, есть женишок! Да и дело-то почти совсем слажено.
- Вот что! Как же мне Варенька ничего об этом не намекнула?
- Да она еще сама не знает.
- Право? Так вы заранее уверены, что этот жених ей понравится?
- Как ему не понравиться, батюшка? Ведь у него - легко вымолвить - четыре тысячи душ.
- Четыре тысячи? Так это...
- Князь Владимир Иванович Верхоглядов. Что, батюшка, каков женишок?
- Да хорошо ли вы знаете этого человека?
- Я знаю, батюшка, наверное, что у него четыре тысячи душ и ни копейки долгу.
- Конечно, после этого и говорить нечего. Вот если бы у него не было ста тысяч в год доходу...
- Полтораста, батюшка.
- Неужели?.. Смотри, пожалуй! Так что ж это говорят, будто он самый пустой человек; будто у него нет никаких правил; будто он на словах сумасшедший либерал, а на деле трех-бунчужный паша; будто он толкует беспрестанно о потребности века, о вышних взглядах, о правах человечества... и разоряет своих крестьян; будто у него давно уже ум за разум зашел и что, рано или поздно, ему не миновать опеки?
- И, что ты, мой отец! Да разве отдают под опеку людей, у которых полтораста тысяч в год доходу и ни копейки долгу?
- Вот то-то и есть. Говорят также, что будто бы у него такой причудливый и скверный характер, что с ним ужиться нет никакой возможности.
- Вздор, батюшка, вздор! То же самое говорили и про моего покойника; да ведь жили же мы кое-как? Ну, конечно, как без того: бывало, пошумим, погрыземся, а все-таки он, дай Бог ему царство небесное, сделает, так сделает по-моему. Нравный муж не беда, мой отец; лишь только не поддавайся да кричи громче его, так все пойдет своим чередом.
- Правда, Анна Степановна, правда; это самый лучший способ жить в ладу с мужем. Дурака запугаешь, умному надоешь, так и тот и другой будут поневоле делать все, что жена захочет. Да Варенька-то, кажется, у нас не такого характера: она уступчива, добра, самого кроткого нрава...
- Переменится, мой отец, переменится. Ведь нужда чему ни научит!
- Конечно, Анна Степановна, конечно. Да и материнские ваши советы, быть может, на нее подействуют. Так это дело кончено; племяннику губернаторши Вельскому...
- Я ничего решительного не сказала; однако же, признаюсь, надеждою польстила.
- Председателю палаты Зорину...
- Его поневоле приголубливаю, батюшка, вот так изредка намеки делаю, обиняки говорю.
- А князю Владимиру Ивановичу Верхоглядову?
- И ему еще формального слова не давала.