IV
Знакомство Ивана Афанасьича с Прасковьей Ивановной началось следующим образом. Дней через пять после разговора с Онисимом Петушков отправился вечером в булочную. "Ну, - думал он, отпирая скрипучую калитку, - не знаю, что-то будет…"
Он взошел на крыльцо, отворил дверь. Пребольшая хохлатая курица с оглушительным криком бросилась ему прямо под ноги и долго потом в волнении бегала по двору. Из соседней комнаты выглянуло изумленное лицо толстой бабы. Иван Афанасьич улыбнулся и закивал головой. Баба ему поклонилась. Крепко стиснув шляпу, Петушков подошел к ней. Прасковья Ивановна, по-видимому, ожидала почетного посещенья: платье ее было застегнуто на все крючки. Петушков сел на стул; Прасковья Ивановна села против него.
- Я к вам, Прасковья Ивановна, более насчет… - проговорил наконец Иван Афанасьич - и замолк. Судороги подергивали его губы.
- Милости просим, батюшка, - отвечала Прасковья Ивановна нараспев и с поклоном. - Всякому гостю рады. Петушков немного приободрился.
- Я давно, знаете, желал иметь удовольствие с вами познакомиться, Прасковья Ивановна.
- Много благодарны, Иван Афанасьич.
Настало молчанье. Прасковья Ивановна утирала себе лицо пестрым платком; Иван Афанасьич с большим вниманием глядел куда-то вбок. Обоим было довольно неловко. Впрочем, в купеческом и мещанском быту, где даже старинные приятели не сходятся без особенных угловатых ужимок, некоторая напряженность в обращении гостей и хозяина не только не кажется никому странной, но, напротив, почитается совершенно приличной и необходимой, в особенности при первом свиданье. Прасковье Ивановне понравился Петушков. Он держал себя чинно и добропорядочно и притом все же был человек не бесчиновный.!
- Я, матушка Прасковья Ивановна, очень люблю ваши булки, - сказал он ей.
- Тэк-с, тэк-с.
- Очень хороши, знаете, очень даже.
- Кушайте, батюшка, на здоровье, кушайте. С нашим удовольствием.
- Я и в Москве не едал таких.
- Тэк-с, тэк-с.
Опять настало молчанье.
- А скажите, Прасковья Ивановна, - начал Иван Афанасьнч, - это у вас ведь, кажется, племянница живет?
- Родная племянница, батюшка.
- Что ж она, как… у вас?..
- Сирота, так и держим-с.
- И что ж она, работница?
- Ра-аботница, батюшка, ра-аботница. Такая работница, что и… и… и!.. Как же-с, как же-с.
Иван Афанасьич почел за приличное не распространяться более насчет племянницы.
- Это у вас в клетке какая птица, Прасковья Ивановна?
- А бог ее знает. Птица.
- Гм! Ну, а впрочем, прощайте, Прасковья Ивановна.
- Просим прощения вашему благородию. В другой раз милости просим. Чайку откушать.
- С особенным удовольствием, Прасковья Ивановна. Петушков вышел. На крыльце ему попалась Василиса. Она засмеялась.
- Куда вы это ходить изволили, голубчик мой? - сказал Петушков не без удальства.
- Ну, полноте, полноте, балагур, шутник вы этакой.
- Хе, хе. А письмецо мое изволили получить? Василиса спрятала нижнюю часть лица в рукав и ничего не отвечала.
- И на меня уже не гневаетесь?
- Василиса! - задребезжал голос тетки, - а, Василиса!
Василиса вбежала в дом. Петушков отправился восвояси. Но с того дня он часто стал ходить к булочнице, и недаром. Иван Афанасьич, говоря слогом возвышенным, достиг своей цели. Обыкновенно достижение цели охлаждает людей, но Петушков, напротив, с каждым днем более и более разгорался. Любовь-дело случайное, существует сама по себе, как искусство, и не нуждается в оправданьях, как природа, сказал какой-то умный человек, который сам никогда не любил, но отлично рассуждал о любви. Петушков страстно привязался к Василисе. Он был счастлив вполне. Его душа согрелась. Понемногу перетащил он весь свой скарб, по крайней мере все чубуки свои, к Прасковье Ивановне и по целым дням сидел у ней в задней комнате. Прасковья Ивановна брала с него за обед деньги и пила его чай, следовательно не жаловалась на его присутствие. Василиса привыкла к нему, работала, пела, пряла при нем, иногда молвила с ним слова два; Петушков поглядывал на нее, покуривал трубочку, покачивался на стуле, посмеивался и в свободные часы играл с нею и с Прасковьей Ивановной в дурачки. Иван Афанасьич был счастлив… Но на земле нет ничего совершенного, и как ни малы требованья человека, судьба никогда вполне не удовлетворит его, даже испортит дело, если можно… Ложка дегтю попадет-таки в бочку меду! Иван Афанасьич испытал это на себе. Во-первых, со времени своего переселения к Василисе Петушков еще более раззнакомился с своими товарищами. Он видал их только в необходимых случаях и тут, для избежания намеков и насмешек (что, впрочем, не всегда ему. удавалось), принимал отчаянно суровый и сосредоточенно-запуганный вид зайца, который барабанит посреди фейерверка. Во-вторых, Онисим не давал ему покою, потерял всякое к нему уважение, ожесточенно преследовал, стыдил его. В-третьих, наконец… Увы! Читайте далее, благосклонный читатель.
V
Однажды Петушков (которому, по вышеозначенным причинам, вне дома Прасковьи Ивановны приходилось плохо) сидел в задней, Василисиной, комнате и хлопотал над каким-то доморощенным снадобьем, не то вареньем, не то настойкой. Хозяйки не было дома. Василиса сидела в булочной и попевала песенку.
Постучались в форточку. Василиса встала, подошла к окошку, слегка вскрикнула, засмеялась и начала с кем-то перешептываться. Вернувшись на место, она вздохнула и принялась петь громче прежнего…
- С кем ты это разговаривала? - .спросил ее Петушков.
Василиса продолжала "ломать калину".
- Василиса, слышишь? а, Василиса?
- Что вам?
- С кем ты разговаривала?
- А вам на что?
- Да так.
Петушков вышел из задней комнаты в пестром архалуке, с засученными рукавами и с ливером в руках.
- Ас хорошим приятелем, - отвечала Василиса.
- С каким хорошим приятелем?
- Ас Петром Петровичем.
- С Петром Петровичем?.. С каким Петром Петровичем?
- А он тоже ваш брат. Прозвище такое мудреное.
- Бублицын?
- Ну да, да, Петр Петрович.
- И ты его знаешь?
- Еще бы! - возразила Василиса, качнув головой. Петушков молча прошелся раз десять по комнате.
- Послушай, Василиса, - сказал он наконец, - то есть ты как его знаешь?
- Как знаю?.. Знаю… Он барин такой хороший.
- Как, однако ж, хороший? как хороший? как хороший? Василиса посмотрела на Ивана Афанасьевича.
- Хороший, - проговорила она медленно и с недоумением. - Известно какой.
Петушков закусил губы и начал опять ходить по комнате.
- О чем же ты с ним разговаривала? а? Василиса улыбнулась и потупилась.
- Говори же, говори, говори, говорят тебе, говори!
- Какой вы сегодня сердитый, - заметила Василиса. Петушков молчал.
- Ну, нет, Василиса, - начал он наконец, - нет, я сердиться не буду… Ну, скажи же мне, о чем же вы говорили? Василиса засмеялась.
- Такой, право, шутник этот Петр Петрович!
- А что?
- Уж такой!
Петушков опять помолчал.
- Василиса, ты ведь любишь меня? - спросил он ее.
- Ну, и вы туда же!
У бедного Петушкова защемило на сердце. Вошла Прасковья Ивановна. Сели обедать. После обеда Прасковья Ивановна отправилась на полати. Сам Иван Афанасьич прилег на печи, повертелся и заснул. Осторожный скрип разбудил его. Иван Афанасьич приподнялся, оперся на локоть, смотрит: дверь отворена. Он вскочил - Василисы нет. Он на двор - и на дворе ее нету; на улицу - глядь туда, сюда: Василисы не видать. Без шапки пробежал он до самого рынка: нет, не видать Василисы. Медленно вернулся он в булочную, взлез на печь, повернулся лицом к стене. Тяжело ему стало. Бублицын… Бублицын… это имя так и звучало у него. в ушах.
- Что с тобой, батюшка? - спросила его сонливым голосом Прасковья Ивановна. - Чего охаешь?
- Ничего, матушка, так. Ничего. Давит что-то.
- Грибы, - пролепетала Прасковья Ивановна, - все грибы. О господи, помилуй нас, грешных!
Час прошел, другой-Василисы все нет. Петушков двадцать раз порывался встать и двадцать раз с тоской забивался под тулуп… Наконец, однако ж, он слез с печи и хотел было домой пойти и на двор уже вышел, да вернулся. Прасковья Ивановна встала. Работник Лука, черный, как жук, хотя и булочник, заложил хлебы в печь. Петушков опять вышел на крыльцо и задумался. Проживающий на дворе козел подобрался к нему и слегка, дружелюбно толкнул его рогами. Петушков посмотрел на него и-, бог знает почему, сказал: "Кысь, кысь". Вдруг низенькая калитка тихо распахнулась и появилась Василиса. Иван Афанасьич отправился к ней прямо навстречу, взял ее за руку и довольно хладнокровно, но решительно, сказал ей:
- Ступай за мной.
- Да позвольте, Иван Афанасьич… я…
- Ступай за мной, - повторил он.
Она повиновалась.
Петушков привел ее к себе на квартиру. Онисим, по обыкновению, спал врастяжку. Иван Афанасьич разбудил его, велел зажечь свечку. Василиса подошла к окошку и молча села. Пока Онисим возился с огнем в передней, Петушков неподвижно стоял у другого окна и глядел на улицу. Вошел Онисим, с свечкой в руках, начал было ворчать… Иван Афанасьич быстро обернулся.
- Ступай вон, - сказал он ему. Онисим остановился посреди комнаты…
- Ступай вон сейчас, - повторил Петушков грозно. Онисим посмотрел на барина и вышел. Иван Афанасьич закричал ему вслед:
- Вон, совсем вон. Из дому. Придешь через два часа. Онисим убрался.
Петушков дождался, пока стукнула калитка, и тотчас же подошел к Василисе.
- Где ты была? Василиса смешалась.
- Где ты была? говорят тебе, - повторил он. Василиса посмотрела кругом…
- Тебе я говорю… Где ты была? И Петушков поднял было руку…
- Не бейте меня, Иван Афанасьич, не бейте… - с испугом пролепетала Василиса. Петушков отвернулся.
- Бить тебя… Нет! я тебя бить не стану. Бить тебя? Извини, извини, голубушка. Бог с тобой. Когда я думал, что ты меня любишь, когда я… когда…
Иван Афанасьич умолк. Он задыхался.
- Слушай, Василиса, - сказал он наконец, - я, ты знаешь, человек добрый; ведь ты знаешь, Василиса, знаешь?
- Знаю, - проговорила она запинаясь.
- Я никому зла не делаю, никому, никому на свете. И никого не обманываю. Зачем же ты меня обманываешь?
- Да я вас не обманываю, Иван Афанасьич.
- Не обманываешь? Ну, хорошо. Ну, хорошо. Ну, говори же, где ты была?
- Я ходила к Матрене.
- Врешь!
- Ей-богу, к Матрене. Вы спросите у ней, коли мне не верите.
- А Буб… ну, как его… черта этого видела?
- Видела.
- Видела? Видела? а! видела? Петушков побледнел.
- Так ты с ним, поутру-то, у окошка сговаривалась… а? а?
- Они меня просили прийти.
- А ты и пошла… Спасибо, матушка, спасибо, родная! - Петушков поклонился Василисе в пояс.
- Да, Иван Афанасьич, вы, может, думаете…
- Уж ты бы лучше не говорила! Да и я, дурак, хорош. Чего раскричался? Да ты, пожалуй, с кем там хочешь знайся. Мне до тебя дела нет. Вот еще! Я тебя и знать-то не хочу.
Василиса встала.
- Воля ваша, Иван Афанасьич.
- Куда ты идешь?
- Да ведь вы сами…
- Я тебя не прогоняю, - перебил ее Петушков.
- Нет уж, Иван Афанасьич… Что ж уж мне у вас оставаться?..
Петушков дал ей. дойти до двери.
- Так ты уходишь, Василиса?
- Вы меня все обижаете…
- Я тебя обижаю! Бога ты не боишься, Василиса! Когда же я тебя обижал? Ну, нет, нет, скажи, когда?
- Да как же? Вот и теперь чуть меня не побили.
- Василиса, грешно тебе. Право, грешно!
- И еще попрекали, что я, дескать, с тобой знаться не хочу. Я, дескать, барин.
Иван Афанасьич начал молча ломать себе руки. Василиса дошла до середины комнаты.
- Что ж? Бог с вами, Иван Афанасьич. Я сама по себе, а вы сами по себе…
- Полно, Василиса, полно, - перебил ее Петушков. - Ты лучше рассуди, посмотри на меня. Ведь я на себя не похож, Ведь я сам не знаю, что говорю… Хотя бы ты меня пожалела.
- Вы меня все обижаете, Иван Афанасьич…
- Эх, Василиса! кто прошлое помянет, тому глаз вон. Не правда ли? Ведь ты на меня не сердишься, не правда ли?.
- Вы меня все обижаете, - повторяла Василиса.
- Не буду, душа, не буду. Прости меня, старого человека. Я вперед уже не буду никогда. Ну, простила меня, что ли?
- Бог с вами, Иван Афанасьич.
- Ну, засмейся, засмейся… Василиса отвернулась.
- Засмеялась, душа, засмеялась! - закричал Петушков и запрыгал на месте, как ребенок…
VI
На другой день Петушков, по обыкновению, отправился в булочную. Все пошло по-прежнему. Но в сердце у него засела заноза. Он уже не так часто посмеивался и иногда задумывался. Настало воскресенье. У Прасковьи Ивановны болела поясница; она не слезала с полатей; через силу сходила к обедне. После обедни Петушков позвал Василису в заднюю комнатку. Она все утро жаловалась на скуку. Судя по выражению лица Ивана Афанасьича, в его голове вертелась мысль необыкновенная и для него самого неожиданная.
- Сядь-ка ты вот здесь, Василиса, - сказал он ей, - а я тут сяду. Мне нужно с тобой поговорить маленько. Василиса села.
- Скажи мне, Василиса, ты писать умеешь?
- Писать?
- Да, писать?
- Нет, не умею.
- А читать?
- И читать не умею.
- А кто ж тебе письмо-то мое прочитал?
- Дьячок. Петушков помолчал.
- А хотела бы ты знать грамоте?
- Да на что нам грамоте знать, Иван Афанасьич?
- Как на что? Книги можно читать.
- А в книгах-то что стоит?
- Все хорошее… Послушай, хочешь, я тебе принесу книжку?
- Да ведь я читать не умею, Иван Афанасьич.
- Я буду тебе читать.
- Да ведь, чаи, скучно?
- Как можно! скучно! Напротив, оно против скуки хорошо.
- Разве сказки читать будете?
- А вот увидишь завтра.
Петушков к вечеру возвратился домой и начал рыться у себя в ящиках. Нашел он несколько разрозненных томов "Библиотеки для чтения", штук пять серых московских романов, арифметику Назарова, детскую географию с глобусом на заглавном листе, вторую часть истории Кайданова, два сонника, месяцеслов за 1819 год, два нумера "Галатеи", "Наталью Долгорукую" Козлова и первую часть "Рославлева". Долго думал он, что бы выбрать? и наконец решился взять поэму Козлова и "Рославлева".
На другой день Петушков поспешно оделся, сунул обе книжонки под лацкан сюртука, пришел в булочную и, как только улучил свободное время, усадил Василису и начал читать ей роман Загоскина. Василиса сидела неподвижно; сперва улыбалась, потом как будто призадумалась… потом нагнулась немного вперед; глаза ее съежились, рот слегка раскрылся, руки упали на колени: она задремала. Петушков читал скоро, невнятно и глухим голосом, поднял глаза…
- Василиса, ты спишь?
Она встрепенулась, потерла себе лицо и потянулась. Петушкову досадно стало на нее и на себя…
- Скучно, - лениво проговорила Василиса.
- Послушай, хочешь, я тебе стихи почитаю?
- Как?
- Стихи… хорошие стихи.
- Нет, уж будет, право.
Петушков проворно достал поэму Козлова, вскочил, прошелся по комнате, стремительно подбежал к Василисе и принялся читать. Василиса закинула голову назад, растопырила руки, вгляделась в лицо Петушкова-и вдруг залилась звонким и резким хохотом… так и покатилась.
Иван Афанасьич с досадой швырнул книгу на пол. Василиса продолжала хохотать.
- Ну, чему ты смеешься, глупая?1 Василиса заливалась пуще прежнего.
- Смейся, смейся, - ворчал Петушков сквозь зубы. Василиса взялась за бока, заохала.
- Да чему ты, сумасшедшая?
Но Василиса только руками махала. Иван Афанасьич схватил фуражку и выбежал из дому. Быстро, неровными шагами шел он по городу, шел, шел и очутился у заставы. Вдоль улицы вдруг застучали колеса, затопали лошади… Кто-то кликнул его по имени. Он поднял голову и увидал просторную старинную линейку. В линейке, лицом к нему, сидел г. Бублицын между двумя девицами, дочерями господина Тютюрева. Обе девицы были одеты совершенно одинаково, как бы в ознаменование их неразрывной дружбы; обе улыбались задумчиво, но приятно, и томно наклоняли головки набок. На другой стороне линейки виднелась широкая соломенная шляпа почтенного господина Тютюрева и отчасти представлялся взорам его полный и круглый затылок; рядом с его соломенной шляпой возвышался чепец его супруги. Самое положение обоих родителей служило явным доказательством их искреннего благоволения и доверенности к молодому Бублицыну. И молодой Бублицын, видимо, чувствовал и ценил их лестную доверенность. Конечно, он сидел непринужденно, непринужденно разговаривал и смеялся; но в самой развязности его обращения замечалась нежная, трогательная почтительность. А девицы Тютюревы? Трудно выразить словами все, что внимательный взор наблюдателя открывал в чертах обеих сестриц. Благонравие, и кротость, и скромная веселость, грустное понимание жизни и непоколебимая вера в самих себя, в высокое и прекрасное призвание человека на земле, приличное внимание к юному собеседнику, по дарованиям умственным, может быть, не вполне им равному, но по сердечным свойствам совершенно достойному снисхожденья… вот какие качества и чувства изображались в это время на лицах девиц Тютюревых. Бублицын кликнул Ивана Афанасьича по имени так, без всякой причины, от избытка внутреннего довольства; поклонился ему чрезвычайно дружелюбно и приветливо; сами девицы Тютюревы поглядели на него ласково и кротко, как на человека, с которым они бы не прочь даже познакомиться… Маленькой рысцой пробежали добрые, сытые, смирные лошадки мимо Ивана Афанасьича; плавно покатилась линейка по широкой дороге, разнося добродушный девический смех; в последний раз мелькнула шляпа г-на Тютюрева; пристяжные закинули головы набок, щепотко запрыгали по короткой зеленой травке… кучер засвистал одобрительно и бережно; линейка исчезла за ракитами.
Долго простоял на месте бедный Петушков.
- Сирота я, сирота казанская, - прошептал он наконец… Оборванный мальчишка остановился перед ним, робко посмотрел на него, протянул руку…
- Христа ради, барин хороший.
Петушков достал грош.
- На тебе на твое сиротство, - проговорил он через силу и пошел опять в булочную. На пороге Василисинон комнатки остановился Иван Афанасьич.
"Вот, - подумал он, - вот с кем я знаюсь! Вот оно, мое семейство! вот оно!.. И тут Бублицын и там Бублицын".
Василиса сидела к нему спиной и, беззаботно попевая, разматывала нитки; платье на ней было ситцевое, полинялое; волосы она заплела кое-как… В комнате, невыносимо жаркой, пахло периной, старыми тряпками; кой-где по стенам проворно мчались рыжие, щеголеватые прусаки; на дряхлом комоде, с дырочками вместо замков, лежал, подле разбитой банки, стоптанный женский башмак… На полу еще валялась поэма Козлова… Петушков покачал головой, скрестил руки и вышел. Он был обижен.
Дома он приказал подать себе одеться. Овисим поплелся за сюртуком. Петушкову весьма хотелось вызвать Онисима на разговор, но Онисим молчал угрюмо. Наконец Иван Афанасьич не вытерпел:
- Что ж ты меня не спрашиваешь, куда я иду?
- А на что мне знать, куда вы идете?