IX
Странное чувство овладело Иваном Афанасьичем, когда он вдруг очутился на улице.
"Да что это я словно во сне хожу? - думал он про себя, - с ума я сошел, что ли? Ведь это наконец невероятно. Ну, черт возьми, разлюбила меня, ну и я ее разлюбил, ну и… Что ж тут необыкновенного?"
Петушков нахмурил брови.
- Надобно это кончить наконец, - сказал он почти вслух, - пойду и объяснюсь решительно, в последний раз, чтоб уж и помину потом не было.
Петушков скорыми шагами отправился в булочную. Племянник работника Луки, маленький мальчишка, друг и наперсник проживавшего на дворе козла, проворно вскочил в калитку, лишь только завидел издали Ивана Афанасьича. Прасковья Ивановна вышла навстречу Петушкову.
- Племянницы вашей нету дома? - спросил Петушков.
- Никак нет-с.
Петушков внутренне обрадовался отсутствию Василисы.
- Я пришел с вами объясниться, Прасковья Ивановна.
- О чем это, батюшка?
- А вот о чем. Вы понимаете, что после всего… произошедшего… после подобного, так сказать, поступка (Петушков немного смешался)… словом сказать… Но, однако, вы на меня, пожалуйста, не сердитесь.
- Так-с.
- Напротив, войдите в мое положение, Прасковья Ивановна.
- Так-с.
- Вы женщина рассудительная, вы сами поймете, что… что мне уже больше нельзя к вам ходить.
- Так-с, - протяжно повторила Прасковья Ивановна.
- Поверьте, я очень сожалею; признаюсь, мне даже больно, истинно больно…
- Вам лучше знать-с, - спокойно возразила Прасковья Ивановна. - В вашей воле-с. А вот, позвольте, я счетец вам подам-с.
Петушков никак не ожидал такого скорого согласия. Он вообще и не желал "согласия"; он хотел было только напугать Прасковью Ивановну и в особенности Василису. Ему становилось жутко.
- Я знаю, - заговорил он, - Василисе это нисколько не будет неприятно; напротив, я думаю, она будет рада.
Прасковья Ивановна достала счеты и начала стучать костяшками.
- С другой стороны, - продолжал все более и более взволнованный Петушков, - если б, например, Василиса объяснила мне свое поведение… может быть… я… хотя, конечно… я не знаю, может быть, я бы увидал, что тут, собственно, нет никакой вины.
- За вами, батюшка, тридцать семь рублей сорок копеек ассигнациею, - заговорила Прасковья Ивановна. - Вот, не угодно ли поверить?
Иван Афанасьич не отвечал ни слова.
- Восемнадцать обедов, по семи гривен за каждый: двенадцать рублей шесть гривен.
- Итак, мы расстаемся с вами, Прасковья Ивановна?
- Что ж, батюшка, делать? Такие ли бывают случаи? Двенадцать самоваров, по гривенничку…
- Но скажите хоть вы мне, Прасковья Ивановна, куда это ходила Василиса, и зачем это она…
- А я, батюшка, ее не расспрашивала… Рубль двадцать копеек серебряною монетой. Иван Афанасьич задумался.
- Квасу и кислых щей, - продолжала Прасковья Ивановна, отделяя костяшки на счетах не указательным, а третьим пальцем, - на полтину серебром. К чаю сахару и булок на полтину серебром. Четыре картуза табаку куплено по вашему приказанию: восемь гривен серебром. Портному Куприяну Аполлонову…
Иван Афанасьич вдруг поднял голову, протянул руку и смешал кости.
- Что ж это вы, батюшка, делаете! - заговорила Прасковья Ивановна. - Али мне не верите?
- Прасковья Ивановна, - возразил Петушков, торопливо улыбаясь, - я раздумал. Я так, знаете, пошутил. Останемся-ка лучше приятелями, по-старому! Что за пустяки! Как можно нам с вами расстаться, скажите пожалуйста?
Прасковья Ивановна опустила голову и не отвечала ему.
- Ну, повздорили - и кончено, - продолжал Иван Афанасьич, похаживая по комнате, потирая руки и как бы снова вступая в прежние права. - Аминь! а вот я лучше трубочку закурю.
Прасковья Ивановна все не трогалась с места…
- Я вижу, вы на меня сердитесь, - сказал Петушков. - Я, может быть, вас обидел. Ну, что ж? простите великодушно.
- Какое, батюшка, обидел! Какая тут обида?.. Только уж вы, батюшка, пожалуйста, - прибавила Прасковья Ивановна, кланяясь, - не извольте больше к нам ходить.
- Как?!
- Не след нам, батюшка, с вами знаться, ваше благородие. Уж, пожалуйста, сделайте милость…
Прасковья Ивановна продолжала кланяться.
- Отчего же? - пробормотал изумленный Петушков.
- Да уж так, батюшка. Окажите божескую милость.
- Да нет, Прасковья Ивановна, надобно объясниться…
- Василиса, батюшка, вас просит. Говорит: "Благодарна, очинно благодарна и чувствую"; только уж вперед, ваше благородие, увольте.
Прасковья Ивановна чуть не в ноги поклонилась Петушкову.
- Василиса, вы говорите, меня просит не ходить?
- Именно так, батюшка, ваше благородие. Как вы сегодня изволили пожаловать, да как заговорили, что, дескать, не желаете больше посещать, то есть нас, я так, батюшка, и обрадовалась, думаю: вот и слава богу, вот как оно ладно пришлось. А то у меня у самой язык бы не повернулся… Окажите милость, батюшка.
Петушков покраснел и побледнел почти в одно мгновенье. Прасковья Ивановна все продолжала кланяться…
- Очень хорошо, - резко воскликнул Иван Афанасьич. - Прощайте.
Он круто повернулся и надел фуражку.
- А счетец-то, батюшка…
- Пришлите ко мне… Мой человек вам заплатит.
Петушков вышел твердой поступью из булочной и даже не оглянулся.
Х
Прошли две недели. Сначала Петушков храбрился чрезвычайно, выходил, посещал своих товарищей, исключая, разумеется, Бублицына, но, несмотря на преувеличенные похвалы Онисима, чуть не сошел наконец с ума от тоски, ревности и скуки. Одни разговоры с Онисимом о Василисе доставляли ему некоторую отраду. Начинал разговор, "задирал" всегда Петушков; Онисим неохотно отвечал ему.
- А ведь странное дело, - говорил, например, Иван Афанаеьич, лежа на диване, меж тем как Онисим, по обыкновению, стоял, прислонившись к двери, скрестив руки за спину, - как подумаешь: ну что я нашел в этой девушке? Кажется, ничего необыкновенного в ней нет. Правда, она добра. Этого нельзя у ней отнять.:
- Какое добра! - с неудовольствием отвечал Онисим.
- Ну, нет, Онисим, - продолжал Петушков, - надо правду говорить. Теперь оно дело прошлое; мне теперь все равно, но что справедливо, то справедливо. Ты ее не знаешь. Она предобрейшая. Ни одного нищего не пропустит так: хоть корку хлеба, а даст. Ну, и нрава она веселого-это тоже надобно сказать.
- Вот еще что выдумали! Где нашли веселый нрав!
- Я тебе говорю… ты ее не знаешь. И бессребреница тоже она… это тоже. Не интересанка, нечего сказать. Ну, хоть бы я ей - ничего ведь не давал, ты сам знаешь.
- Оттого-то она вас и бросила.
- Нет, не оттого! - со вздохом отвечал Петушков.
- Да вы в нее до сих пор влюбимши, - ядовито возражал Онисим. - Вы бы рады опять за прежнее.
- Вот уж это ты пустяки сказал. Нет, брат, ты меня тоже, видно, не знаешь. Меня же прогнали, да я же пойду кланяться. Нет, извини. Нет, я тебе говорю, поверь мне, это все теперь дело прошлое.
- Дай бог! дай бог!
- Но почему ж мне теперь и не отдать ей справедливости наконец? Ну, что ж, я скажу, что она собой нехороша, - ну кто ж мне поверит?
- Вот нашли красавицу?
- Ну, найди мне, - ну, назови кого-нибудь лучше ее…
- Ну, так пойдите к ней опять!..
- Эка! Да я разве для того это говорю, что ли? Ты меня пойми…
- Ох! понимаю я вас, - с тяжелым вздохом отвечал Онисим.
Прошла еще неделя. Петушков перестал даже разговаривать с своим Онисимом, перестал выходить. С утра до вечера лежал он на диване, закинув руки за голову. Стал он худеть и бледнеть, ел неохотно и торопливо, трубки вовсе не курил. Онисим только головой покачивал, глядя на него.
- А ведь вам нехорошо, Иван Афанасьич, - говорил он ему не раз.
- Нет, ничего, - возражал Петушков.
Наконец, в один прекрасный день (Онисима не было дома), Петушков встал, пошарил у себя в комоде, надел шинель, хотя солнце пекло порядком, украдкой вышел на улицу и через четверть часа опять вернулся… Он что-то нес под шинелью…
Онисима не было дома. Целое утро он все сидел у себя в каморке, рассуждал сам с собой, ворчал и ругался сквозь зубы и, наконец, отправился к Василисе.
Он застал ее в булочной. Прасковья Ивановна спала на печи, мерно и томно похрапывая.
- Ах, здравствуйте, Онисим Сергеич, - с улыбкой проговорила Василиса, - что давно не видать?
- Здорово.
- Что вы такие невеселые? Чайку не хотите ли?
- Не обо мне теперь речь, - с досадой возразил Онисим.
- А что?
- Что! Не понимаешь меня, что ли? Что! Что ты наделала с моим барином, вот что мне скажи.
- Что такое я наделала?
- Что такое ты наделала… Поди-ка посмотри на него. Ведь он того и гляди что занеможет аль и совсем умрет.
- Чем же я виновата, Онисим Сергеич?
- Чем! Бог тебя знает. Вишь, он в тебе души не чает. А ты с ним, как с своим братом, прости господи, обошлась. Не ходи, дескать: надоел. Ведь он хоть и неважный, а все же господин. Ведь он благородный… Понимаешь ты это?
- Да он такой скучный, Онисим Сергеич…;
- Скучный! А тебе все веселых нужно.
- Да и не то что скучный: такой сердитый, ревнивый такой.
. - Ах ты, астраханская царевна Миликитриса! Вишь, он обеспокоил тебя!
- Да вы сами, Онисим Сергеич, помнится, на него сердились, зачем, дескать, знается, зачем все ходит?
- А что ж, хвалить его надо было за это, что ли?
- Ну, так за что же вы теперь на меня осерчали? Вот и ходить перестал.
Онисим даже ногою топнул.
- Да, что ж мне с ним делать, коли он такой сумасшедший, - прибавил он, понизив голос.
- Так чем же я виновата? Чем же я помочь-то могу?
- А вот чем: пойдем-ка со мной к нему.
- Сохрани господи!
- Отчего ж ты не пойдешь?
- Да зачем же я пойду к нему? помилуйте.
- Зачем? А затем, что вот он говорит, что ты добрая; посмотрю я, какая ты добрая.
- Да какое же добро я могу ему сделать?
- Ну, уж про это я знаю. Стало быть, плохо, коли я к тебе пришел. Видно, уж другого средства не придумал. Онисим помолчал немного.
- Ну, пойдем, Василиса, пожалуйста, пойдем.
- Да, Онисим Сергеич, я не желаю с ним опять знаться…
- Да и не нужно - кто тебе говорит? Так, слова два скажи: дескать, что изволите печалиться… полноте… Вот и все.
- Право, Онисим Сергеич…
- Да что ж, мне кланяться тебе, что ли? Ну, изволь - вот тебе и поклон… на тебе поклон.:
- Да право же…
- Ведь экая! И честь-то ее не берет!.. Василиса наконец согласилась, накинула платок на голову и ушла вместе с Онисимом.
- Постой-ка немного здесь, в передней, - сказал он ей, когда они пришли на квартиру Петушкова. - А я пойду барину доложу…
Он вошел к Ивану Афанасьичу.
Петушков стоял посреди комнаты, заложив обе руки в карманы, преувеличенно растопырив ноги и слегка покачиваясь взад и вперед. Лицо его пылало, глаза сияли.
- Здравствуй, Онисим, - дружелюбно залепетал, он, очень плохо и вяло выговаривая согласные буквы, - здравствуй, братец. А я, брат, без тебя… хе-хе-хе… - Петушков засмеялся и клюнул носом вперед. - Вот уж подлинно, хе-хе-хе… Впрочем, - прибавил он, стараясь принять важный вид, - я ничего. Он поднял было ногу, но чуть не упал и для контенансу проговорил басом:-Человек, дай трубку!
Онисим с изумлением посмотрел на своего барина, взглянул кругом… На окне стояла пустая темно-зеленая бутылка с надписью: "Ром Ямайский самый лучший".
- Хватил, брат, да и только, - продолжал Петушков. - Взял да хватил. Хватил, да и все тут. А ты где был? расскажи… не стыдись… расскажи. Ты хорошо рассказываешь.
- Иван Афанасьич, - помилуйте, - завопил Онисим.
- Изволь. И это изволь. Милую, милую и прощаю, - возразил Петушков, неопределенно помахивая рукой. - Всем прощаю, и тебе прощаю, и Василисе прощаю, и всем, всем прощаю. А я, брат, хватил… Хва-атил, брат… - Кто это? - внезапно вскрикнул он, указывая на дверь передней, - кто там?
- Никого там нет, - торопливо ответил Онисим. - Кому там быть… куда вы?
- Нет, нет, - повторял Петушков, порываясь из рук Онисима, - пусти, я видел, ты не говори, я там видел, пусти… Василиса! - закричал он вдруг.
Петушков побледнел.
- Ну… ну, что ж ты не входишь? - заговорил он наконец. - Войди, Василиса, войди. Я очень тебе рад, Василиса.
Василиса взглянула на Онисима-и вошла в - комнату. Петушков приблизился к ней… Он дышал глубоко и редко. Онисим наблюдал за ним. Василиса боязливо косилась на обоих.
- Садись, Василиса, - заговорил опять. Иван Афанасьич, - спасибо тебе, что пришла. Извини, что я… как бы это сказать?.. этак в неприличном виде. Я не мог предвидеть, никак не мог, согласись сама. Ну, садись же, вот хоть здесь, на диване… Так, кажется, я выражаюсь?
Василиса села.
- Ну, здравствуй, - продолжал Петушков. - Ну, как поживаешь? что делала хорошего?
- Я слава богу, Иван Афанасьич. Как вы?
- Я? Как видишь! Убит. И кем убит? Тобой убит, Василиса. Но я на тебя не сержусь. Только я убит. Вот, спроси хоть у этого. (Он указал на Онисима.) Ты не гляди, что я пьян. Я точно пьян; только я убит. Оттого и пьян, что убит.
- Помилуй бог, Иван Афанасьич!
- Убит, Василиса, уж я тебе говорю. Ты мне верь. Я тебя никогда не обманывал. Ну, что твоя тетка, здорова?
- Здорова, Иван Афанасьич. Много благодарны. Петушков начинал сильно покачиваться.
- Да вы-то нездоровы сегодня, Иван Афанасьич. Вы бы легли.
- Нет, я здоров, Василиса. Нет, ты не говори, что я нездоров, а ты лучше скажи, что в разврат я вдался, нравственность потерял. Вот это будет справедливо. Против этого я спорить не буду.
Ивана Афанасьича качнуло назад. Онисим подскочил и поддержал своего барина.
- А кто виноват? Хочешь, я скажу тебе, кто виноват? Я виноват, я первый. Мне бы что следовало сделать? Мне бы следовало тебе сказать: Василиса, я тебя люблю. Ну, хорошо. Ну, хочешь за меня замуж? Хочешь? Правда, ты мещанка, положим; ну, да это ничего. Это бывает. Вот и у меня там был знакомый: тоже этак женился. Чухонку взял. Взял да я женился. А со мной тебе было бы хорошо. Я человек добрый, ей-богу! Ты не гляди на то, что я пьян, а взгляни лучше. на мое сердце. Вот, спроси хоть у этого… человека. Стало быть, виноват-то выхожу я. А теперь я, разумеется, убит.
Иван Афанасьич более и более нуждался в подпоре Онисима.
- А все-таки тебе грех, большой грех. Я тебя любил, я тебя уважал, я… да уж что! Я и теперь готов хоть сейчас под венец. Хочешь? Ты только скажи, а уж там мы сейчас. А только ты меня обидела кровно… кровно. Хоть бы сама отказала, а то через тетку, через толстую эту бабищу. Ведь только у меня и было радости что ты. Ведь я бездомный человек, ведь я сирота! Кому теперь приласкать меня? кто мне доброе слово молвит? Ведь я кругом сирота. Гол как сокол. Спроси хоть у эт… - Иван Афанасьич заплакал. - Василиса, послушай-ка, что я тебе скажу, - продолжал он, - позволь мне этак по-прежнему ходить к тебе. Не бойся… я буду, того, смирнехонько. Ты ходи, к кому там знаешь, я - ничего: этак без возражений, знаешь. Ну, соглашаешься? Хочешь, я на коленки стану? (И Иван Афанасьич согнул было колени, но Онисим подхватил его под мышки.) Пусти меня! Не твое дело! Тут идет речь о счастье целой, понимаешь, жизни, а ты мешаешь…
Василиса не знала, что сказать…
- Не хочешь… Ну, как хочешь! Бог с тобой. В таком случае прощай! Прощай, Василиса. Желаю тебе всякого счастия и благополучия… а я… а я…
И Петушков зарыдал в три ручья. Онисим из всех сил поддерживал его сзади… сперва перекосил лицо, потом сам заплакал… И Василиса тоже заплакала…
XI
Лет через десять можно было встретить на улицах городка О… человека худенького, с красненьким носиком, одетого в старый зеленый сюртучок с плисовым засаленным воротником. Он занимал небольшой чуланчик в известной нам булочной. Прасковьи Ивановны уже не было на свете. Хозяйством заведовала ее племянница Василиса вместе с мужем своим, рыжеватым и подслеповатым мещанином Демофонтом. За человеком в зеленом сюртучке водилась одна слабость: любил выпить, впрочем вел себя смирно. Читатели, вероятно, узнали в нем Ивана Афанасьича.
1847