- Он всегда такой бегемот? - осведомилась Волжина.
- Иногда, - пробормотал Швейцер.
Вальс быстро свернули; оркестр изготовился к польке.
- Какой вы скучный, - презрительно сказала Волжина. - Принесите мне пирожное!
- Сию секунду, - Швейцер почтительно поклонился и поспешил к столику, радуясь короткой передышке. Блюдо с пирожными успело опустеть, все было съедено.
"Вот оно!" - сверкнула молния.
Швейцер вернулся бегом.
- Обождите немного, - он натянуто улыбнулся барышне. - Сейчас я сгоняю на кухню и принесу.
Его усердие было встречено с благосклонностью; Волжина вздернула носик и чопорно прикрыла глаза: ступайте, и поскорее.
Швейцер выскочил из зала. За спиной затопотали, но это была не погоня, а танец.
"Маловероятно, - стучало его сердце. - Маловероятно. Маловероятно."
Он кубарем скатился с лестницы и бросился к столовой. У входа замедлил шаг, изобразил - довольно бездарно - невинность, пригладил растрепавшиеся волосы.
В столовой никого не было; за окошечком раздачи клубился пар. Что-то звякало и глухо гремело, но не рядом, а вдалеке. Швейцер прошел между столами, осторожно повернул дверную ручку. Дверь подалась, и он шагнул в просторное помещение, загроможденное плитами и баками. В топках трещало пламя, пахло капустой и гречкой.
Хотелось бы знать: он уже преступник, или еще нет? Шагнул ли он за грань?
В ту же секунду он увидел то, что искал: железную дверь, которая вела в какое-то другое место. Она была одна, и выход мог быть только через нее. Амбарный замок был отперт и висел, зацепившись дужкой за отверстие засова. Из замка торчал ключ. Это означало, что побег возможен лишь днем, ночью дверь запрут.
- Что вы здесь делаете? - послышался сзади злобный голос.
Этого следовало ожидать. Швейцер подпрыгнул и обернулся: перед ним стоял повар, усатый мужчина лет пятидесяти, завернутый в грязно-белые тряпки и с мятым колпаком на голове.
В Лицее, помимо преподавателей, было много людей, занятых на хозяйственных службах - механиков, уборщиков, поваров. И, разумеется, вооруженных охранников. Они никогда не общались с воспитанниками, это строго запрещалось. Лицеистам говорили, что все эти люди так или иначе пострадали от Врага и могли навредить молодому рассудку случайно оброненным словом.
Наивно было думать, что бал остановит их работу, все были на местах.
- Я за пирожным, - ответил Швейцер, удивляясь собственной наглости. - У нас кончились пирожные.
- Ну, и нечего здесь делать! - повар распахнул дверь, в которую тот только что прошел. - Извольте удалиться! Пирожные сейчас подадут.
- Спасибо, - Швейцер, не дожидаясь повторного приглашения, прошмыгнул мимо повара.
- Моду взял шастать, - проворчали за спиной. И тут же крикнули кому-то: - Эй, умерли, что ли? Пирожных господам!
Не веря в свое спасение, Швейцер взвился по лестнице и вновь очутился в зале. Полька сменилась новым вальсом; Волжина, красная от смущения, что-то объясняла своей наставнице. Монашка смотрела то на нее, то на вход; при виде Швейцера она указала на него пальцем и опять задала какой-то вопрос. Волжина проследила за пальцем и с явным облегчением закивала: это он!
- Сейчас принесут! - выпалил Швейцер, останавливаясь перед ними. И страшное напряжение не замедлило сказаться: он схватился за виски, застигнутый уже знакомой аурой, похожей на предвестницу эпилептического припадка. Дверь с табличкой "В. В. Сектор" распахнулась, из-за нее вышел сердитый человек с птичьим лицом. При виде таблички он рассвирепел и начал орать: "Снова? Достали своим стебом, придурки! Здесь же ходят посторонние, черт вас возьми! Шутники хреновы, оторвы…" Он дернул табличку, швырнул ее в угол и начал таять.
"Только б не упасть", - пронеслось в мозгу Швейцера. Новый припадок поставит крест на всей затее.
В зал вкатили тележку, нагруженную сластями.
- Вы так побледнели, - донесся голос Волжиной. - Вы больны?
Швейцер взял себя в руки.
- Нет, что вы! - он чуть ли не взвизгнул, и его партнерша слегка отпрянула. - Что там у нас, вальс? Позвольте вашу руку, сударыня.
Та неохотно подчинилась.
Но музыка тут же стихла.
- Антракт! - с притворной строгостью крикнул ректор, обмахиваясь цилиндром. - Угощайте дам, господа лицеисты. И говорите только по-французски!
- Вот еще, - Волжина сморщила нос, но тут же сказала: - Tenez, on a bien vu quelque chose?
- Permettez-moi de vous demander ce que vous avez vu?
Она взяла Швейцера под руку, и они медленно двинулись к тележке.
- Вертолет, - шепнула та, подавшись к его уху.
- Как? - Швейцер не поверил. - C'est pas possible.
- Si, c'est bien possible. Mais ne dites rien: on ne peut pas parler.
- Но вертолетов давно уже нет. Враг уничтожил всю авиацию, - он окончательно перешел на русский язык.
- А может, это Враг и был. Он пролетел прямо над нами, похож на стрекозу. Страшный! А на боку - звезда, красная.
Швейцер остановился.
- Он же мог вас расстрелять, - проговорил он испуганно. "Значит, все-таки через тайгу шли, по поверхности".
- Но не расстрелял же.
- Или облучить чем-нибудь.
Теперь побледнела Волжина.
- Что вы такое говорите! Не надо так, со мной может быть обморок!
- Простите, - смешался Швейцер.
Но Волжина уже раскаивалась, что рассказала.
- Поклянитесь, что это не пойдет дальше! Если мать Саломея узнает, меня посадят в карцер.
- Я вам клянусь. А что - у женщин тоже есть карцер? - Швейцер сменил тему.
Они дошли до тележки, Волжина взяла эклер.
- Есть, - ответила она с набитым ртом. - Вообразите - там крысы!
- Это ужасно.
Швейцер удивлялся своему спокойствию. Все было за то, что он уже привык и его не проймешь даже сногсшибательной новостью о вертолете.
- Знаете, - сказал он, отпивая ситра, - очень возможно, что это наши. Господин ректор сообщил нам о крупных победах. У нас недавно было Устроение, и Бог укрепился в желании помочь правому делу. Врага оттеснили, а вертолет счастливый трофей…
- Тише вы! - прошипела Волжина. - Кричите на весь зал!
Швейцер, спохватившись, прикрыл рот. В уме он просчитывал, не мог ли его микроавтобус на деле оказаться вертолетом. Нет, они ехали по земле. Если потом и летели, то в памяти это не сохранилось.
Он посмотрел в сторону оркестра: отцы перекусывали за отдельным столом, и ректор что-то разливал из маленькой фляги. Все шло к тому, что перерыв затянется надолго - так шло из бала в бал. Другие лицеисты стояли группками и отдельными парами; они вели вымученные разговоры с подругами. Мать Саломея сидела на женской половине, как изваяние. Отец Савватий несколько раз звал ее к столу, показывая зачем-то фляжку (что в ней было?) но та лишь качала головой и оставалась сидеть.
Швейцер почувствовал, что уже ненавидит Волжину. Вот жаба! Жаба, безмозглая.
Волжина вовсе не была похожа на жабу, но он упрямо твердил про себя: жаба! жаба!
Однако светскую беседу полагалось продолжить.
- А вам уже делали операции? - с фальшивым интересом спросил Швейцер.
- О да, - Волжина прикрылась веером и сделала глупые, страшные глаза.
12
… Разошлись к полуночи.
Мать Саломея ударила в ладоши, и барышни, вмиг бросив кавалеров, слетелись к ней и выстроились в строй.
- Прощайте! - крикнул кому-то Берестецкий, маша платком.
Ему не ответили. Дамы перешли в иное измерение.
Швейцер вытирал лоб. Танцы его утомили; несколько раз он - без особой надежды - принимался задавать партнерше наводящие вопросы, упоминая невзначай то табличку, то наркоз, то посторонних врачей и сестер. Реплики Волжиной были скучны и бесцветны; Швейцер понял из них одно: в женском Лицее есть своя каморка, медицинский кабинет сродни тому, где хозяйничал Мамонтов, и воспоминания гостьи не выходили за рамки этого кабинета. Тогда Швейцер прекратил расспросы, и остаток вечера они танцевали молча, как куклы, следуя раз и навсегда установленному канону. Волжина выглядела разочарованной, хотя было непонятно, на что она рассчитывала и чего ждала от кавалера.
Швейцер, конечно, читал и слышал многое о надеждах и ожиданиях дам, но в Лицее о том невозможно было помыслить. Невозможно настолько, что никто и не мыслил, а пришлые барышни не воспринимались как объекты последних в своем роде желаний, за которыми - тьма; они будоражили воображение, возбуждали тревожное волнение, будили предчувствия, но все дальнейшее содержалось за семью печатями.
На этот случай каждый лицеист вел секретный альбом, в котором, впрочем, не было никакого секрета, и даже напротив - вести его в свое время деликатно подсказали отцы. Они не приказывали, они осторожно намекнули, сообщили воспитанникам мягкий толчок. В альбом переписывались любовные стихи, туда же срисовывались сердечки, рыцарские эмблемы и гербы, которые хоть сколько-то ассоциировались с ухаживанием. Альбомы прятались от чужих глаз; лицеисты показывали их только самым верным друзьям, поверяя им невинные, смешные тайны и мучаясь раздумьями, что бы еще такое втиснуть в альбом, чтобы достроить некое призрачное здание, замок. На самом деле замки строились - и никогда не достраивались - в душах; альбомы были зыбким отражением этого беспомощного долгостроя, а может - руин.
Музыкантов как ветром сдуло. Пробей часы - и вышло бы как в сказке про Золушку, когда кареты превращаются в тыквы, лакеи - в крыс, и все такое, но сказка, как вечно бывает со сказками, прошла стороной, и все обернулось прозой. Швейцер ушел с бала ни с чем - если брать один бал, в прочем смысле его знание умножились. Табличка, кухонная дверь, вертолет: отлично, будет, с чем разобраться, но это - завтра. Когда на тайгу упадет тьма, он попытает счастья.
В спальне он сел на кровать, достал из тумбочки альбом и сразу положил обратно. Волжина не стоила специальной записи. Вместо альбома он вынул другой предмет: маленькую черно-белую фотографию. На снимке была мать Швейцера: призрак, незнакомка, существо из другого мира. Белокурая женщина лет тридцати смотрела прямо перед собой. Саллюстий, когда Швейцер показал ему снимок, сказал, что фотография была сделана для документа - паспорта. Этим объяснялись невыразительность взгляда, строгость прически, нетронутый белый фон. Швейцер слыл счастливцем: у него была целая фотография, другие не имели и того. У Коха, к примеру, сохранилась только отцовская перчатка, правая. Недодоев носил на шее образок, доставшийся от родителей; Берестецкий владел дешевым портсигаром, в котором еще оставались табачные крошки.
"Не было времени, - говаривал Саллюстий и тяжко вздыхал. - Хватали, что под руку попадется. Берегите, чада, эти драгоценные предметы, в них - ваша память".
И они берегли. Листопадов - так тот вообще располагал каким-то странным лоскутом, оторванным то ли от платья, то ли от сорочки, и что же: лелеял его, ложился с ним спать и даже, как слышали некоторые, разговаривал.
Среди лицеистов существовал строгий уговор, закон: не трогать собрата в минуты созерцания фамильных реликвий. Этим и воспользовался Швейцер: воспитанники, входившие в спальню, видели, с чем он сидит, и не смели его беспокоить. Он ничего не обдумывал, не строил планов, оставляя все дело на завтра и доверяясь судьбе, ему всего-то и хотелось, чтобы его не тормошили, оставили в покое, он не хотел разговаривать. Как случалось всегда, лицо на снимке вскоре заворожило Швейцера, и от лицеиста остался голый разум, проросший и воплотившийся в глаза, прочее тело исчезло. Он всматривался в фотографию, готовый взглядом прожечь ее насквозь. В какой-то миг ему почудилось, что та уже стала дымиться, но дело было в навернувшихся слезах, размывавших контур. Он и в мыслях не допускал, что женщина, изображенная на снимке, могла где-то жить, ходить, произносить слова. Швейцер, несомненно, верил в это, но вера - одно, мысли - совсем другое. И уж всяко не надеялся он встретить ее вовне, за Оградой, не к ней он собрался. Цели и задачи должны быть реальными, скромными - хотя какая тут скромность.
"А зачем я все это делаю? Может, к черту?.. Неубедительные галлюцинации плюс какие-то важные дела во внешнем мире, до которых ему не должно быть дела. Он не знает такого слова: "стеб" - что это? Может быть, это не имеет значения, и знание с незнанием тоже обманчивы? И страшно, конечно, тоже. Вот только непонятно, чего больше страшно - собственной наглости или…"
Второе "или" было гораздо хуже. Болезнь, вполне возможно, зашла слишком далеко и стала неизлечимой. А он молчит, рискуя заразить остальных. Где же тут честь? Какое ему мнится самопожертвование? Ведь мнится же, господа, маячит на заднем плане, бездарно притворяясь героическим горизонтом. Гордыня в крайнем выражении, греховная закваска.
- Куколка, ложитесь, - предупредил его Остудин. - Сейчас пойдут с проверкой.
Не выпуская из рук фотографии, Швейцер разделся и спрятался под одеяло.
Дурак, он опять забыл поговорить с Вустиным. Важна любая мелочь, а Вустин мог умолчать о какой-то детали, которая изменит все. Что мелочь - он даже не спросил про злополучный лаз.
В спальне шептались.
- Я, когда клал ей на талию руку, нарочно провел повыше и дотронулся…
- Стыдитесь! И что она?
- Причем тут стыд? Я же не про вашу даму рассказываю. Она - ничего, словно и не заметила. Начала говорить про погоду, про уроки…
- И не покраснела?
- Да я не посмотрел, волновался очень.
- Вустин! Эй, Вустин!. Как это вас угораздило повалить даму?
- Отвяжись.
- О-о, господа, ну и хам! Мы с вами брудершафт не пили, Вустин. Откуда такая фамильярность?
- Оставьте его, не видите - он сейчас вспыхнет, как спичка.
- Потушим. Вустин! Вам надо было танцевать с матерью Саломеей.
- Вот! Тогда бы он так просто не встал.
- Господа, живот у всех в порядке? У меня что-то крутит.
- Вы бы больше эклеров ели. Сожрали штук пять! Это из-за вас подвозить пришлось.
- Вам-то что? Вы зато по части напитков… Смотрите, не напрудите в постель.
- Оштрах, киньте подушку, я его…
- Тише вы! Сейчас в карцер пойдете!
- И отлично - Листопадова помучаем.
- Раевский не даст.
- А там нет никакого Раевского. Вустин! Признайтесь - вы все сочинили?
- Ему пригрезилось. Он сохнет по Раевскому.
- Тьфу!
- Да, да! Вустин! Вы оглохли? Вам надо было танцевать с Раевским.
- Лучше сразу с ректором.
- О-о-о! Вот был бы номер!..
- Ага. Руку на талию, голову на грудь…
- Господа, перестаньте! Меня сейчас стошнит.
- Нет, лучше с Саллюстием. Вустин! Здорово-то как: борода в рот лезет, козлом попахивает!
- Полный рот шерсти!
- Ме-е-е!..
- И сразу в альбом - любовную лирику. Потом показать, и сразу пятерка будет. В отличниках будете ходить!
- Заглохните, сволочи, надоели!..
- Что за выражения. Вы что, Вустин - с лакеями говорите?
- Известно, он груб. Он сыграл бы активную партию.
- А ректор - мазо.
- Где вы такого нахватались?
- Не ваше дело. Идеи витают в воздухе, господа. Александр Блок.
- Ваши идеи витают в каком-то своеобразном воздухе.
- Верно. И знаете, где такой воздух?
- Молчите лучше.
- Нет, знаете?
- Молчите, убью!..
- Такими идеями, сударь мой, пахнет в…
Удар подушкой. Еще один. Пыхтенье, писк. Луна, прожектор, черное небо.
Часть вторая. ИМЕЮ ЧЕСТЬ
1
Наивный Швейцер недалеко ушел в своих колебаниях, он не знал, что в юности чувства склонны господствовать над разумом. Швейцера утвердило в решении событие, которым именно чувства и хотели возбудить - правда, совсем не те.
До солнечного затмения оставалось три часа, и он все еще не знал окончательно, пойдет ли в кухню, заглянет ли за дверь - дальше его фантазия не простиралась. За доводы разума Швейцер принимал обычный страх. Немного отвлекала муштра, которой заведовал отец Коллодий: шел урок строевой подготовки.
Коллодий был человеком небольшого ума: ать-два - вот все, что он знал, не считая скверной игры на скрипке. Имя очень шло ему: нечто аморфное, разбухшее из коллоидной химии. Такими в старину рисовали прожорливых монахов-католиков: брюхо, гладкие щеки, круглые глазки, тонзура.
- Между шапкой и бровями должен оставаться зазор в два сантиметра, учил Коллодий. - Пятки вместе, носки врозь! Между носками должна помещаться ступня - не больше и не меньше.
Коллодия не любили. Не удовлетворяясь существующими нормами, он сочинял свои собственные: например, наказал воспитанникам носить при себе ровно по сорок сантиметров туалетной бумаги. И лично проверял, ходил с рулеткой - не дай Бог, где-то выйдет сорок один! Разгильдяй - он и есть разгильдяй, подмога Врагу. Все начинается с малого. Столь же скрупулезно подходил отец Коллодий к вопросам военной терминологии.