Жестокое сладострастие разлито в нашей природе, земной и темной. Несовершенство человеческой природы смешало в одном кубке сладчайшие восторги любви с низкими чарами похоти и отравило смешанный напиток стыдом, и болью, и жаждою стыда и боли. Из одного источника идут радующие восторги страстей и радующие извращения страстей. Мучим только потому, что это нас радует. Когда мать дает пощечину дочери, ее радует и звук удара, и красное на щеке пятно, а когда она берет в руки розги, ее сердце замирает от радости.
После ужасов дороги, после обыска многих отправили в тюрьму. Иных отпустили. Сабурову и Светилович отдали родителям.
Утро взошло над городом тревожное, мутное, злое. Из-за города, из леса, тянуло противно-сладким запахом лесной гари.
Узнали об убитых: Кирилл и другой рабочий, Клюкин, семейный. Рабочие волновались.
Убитых отвезли в покойницкую при городской больнице. Рано утром около покойницкой собиралась толпа, угрюмая, молчаливая, решительная. Преобладали рабочие, их жены и дети. Широкая площадь перед больницею томилась утреннею влажною истомою, - сорная, серая почва, примятые былинки, серые, кислые лавчонки. Косые лучи поднимающегося на небо Змия, подернутые легкою дымною вуалью, падали на хмурые лица пришедших так же равнодушно, как на забор и на замкнутые ворота. Древний Змий - не наше солнце.
Были хмурые лица у стоявших перед замкнутыми воротами. В больницу никого не пускали. Собирались тайно похоронить убитых. В толпе возрастали гневные шумы.
Показался отряд казаков. Они быстро примчались и остановились близ толпы. Сухие, красивые лошади чутко вздрагивали. Всадники были красивые, загорелые, черноглазые, чернобровые; черные волосы, не по-солдатски остриженные, виднелись из-под высоких шапок. Женщины в толпе засматривались на них с невольным любованием.
Толпа шумела, не расходилась. Приходили еще люди, - толпа росла. И уже вся площадь была залита людьми. Казалось, что близко кровавое столкновение.
Триродов утром ездил к исправнику и к жандармскому офицеру. Он уверял, что тайные похороны только усилят раздражение рабочих. Исправник тупо слушал его и повторял:
- Нельзя. Не могу-с.
Он упрямо смотрел вниз, причем его красная шея казалась тугою, вылитою из меди, и вертел около пальца перстень с такою тихою настойчивостью, словно это был талисман, оберегающий от вражьего наговора.
Жандармский полковник оказался понятливее и сговорчивее. Наконец Триродову удалось-таки добиться разрешения на выдачу семьям тел убитых.
Исправник приехал на площадь. Толпа встретила его нестройным, но грозным шумом. Он встал на своей пролетке и махнул рукою. Замолчали. Исправник заговорил:
- Желаете хоронить сами? Ну что же, можете. Только позаботьтесь, чтобы не было ничего такого… лишнего. А впрочем, казаки будут на случай чего. А теперь я распоряжусь, чтобы тела ваших товарищей вам выдали.
Глава шестнадцатая
Уже высоко сиял пламенный, когда Елисавета проснулась. Она быстро вспомнила все, что было ночью, проворно оделась и через полчаса уже ехала в шарабане к Триродову, томимая каким-то неясным волнением. Она встретила Триродова у ворот. Он возвращался из города; рассказал ей наскоро о своих переговорах с властями. Елисавета сказала решительно:
- Я хочу видеть семью убитого.
Триродов сказал:
- Я сам не знаю, где это. Нам придется заехать к Воронку. К нему сходятся все сведения.
- А мы его застанем теперь? - спросила Елисавета.
- Должно быть, - сказал Триродов. - Если он дома, мы вместе с ним пройдем.
Они поехали. Пыльная под быстрыми колесами влеклась дорога, открывая унылые виды тусклой обычности. Вздымалась под колесами легкая, взвеянная в знойном воздухе пыль и длинною сзади экипажа влачилась змеею. Высокий, в недостижимом небе пламенеющий Дракон смотрел ярыми глазами на скудную землю. В знойном сверкании его лучей была жажда крови и сияла высокая радость о пролитых людьми каплях многоценного живого вина. Среди обвеянных зноем просторов, уносясь в тесноту городской жизни, Триродов рассказывал скучными обычными словами:
- Рано утром обыски были в нескольких домах. У Щемилова нашли много литературы. Он арестован.
Рассказывал слухи об избиениях в полицейском доме. Елисавета молчала.
Квартира Воронка помещалась в очень удобном месте - между серединою города и фабричными кварталами. На эту квартиру приходили многие, потому что Воронок много работал для местной социал-демократической организации. Главным его делом было - развивать подростков и рабочих и попутно внушать им партийные взгляды и верные понятия о целях рабочего класса.
К Воронку приходили мальчики, его ученики из городского училища и их товарищи и знакомые по семьям и по уличным встречам. По большей части это были пареньки милые, искренние, рассуждающие и понимающие, но непомерно лохматые и необычайно самолюбивые. Воронок развивал их очень усердно и успешно. Они очень отчетливо усваивали сочувствие к рабочему пролетариату, ненависть к сытым буржуям, сознание непримиримости интересов того и другого класса, и кое-какие факты из истории. Каждую свою беседу с Воронком лохматые парни из городского училища начинали неизменно все теми же жалобами на училищные порядки и на инспектора. По большей части они жаловались на пустяки. Они говорили с обидою:
- Форменные значки заставляет носить на фуражках.
- Точно мы - малые ребята.
- Чтобы всякий видел, что идет малыш из городского училища.
- Волосы стричь заставляет, помешали ему наши волосы.
Воронок им вполне сочувствовал. Этим он поддерживал в подростках протестующее настроение. Их друзья, такие же лохматые парни, но не ходящие в школу, жаловались тоже - на родителей, на полицию, на что придется. Но жалобам их все же не хватало того яда и того постоянства, которые школьникам внушались всем строем школы. Воронок раздавал тем и другим книжки копеечной цены, но очень строгие в своей партийной чистоте.
Приходили к Воронку и взрослые рабочие, из молодых. Подбирались тоже почему-то все лохматые, шершавые и такие угрюмые, что казалось, как будто они обижены навсегда и уже навеки утратили способность улыбаться и шутить. Воронок читал с ними книжки посерьезнее и делал объяснения непонятого. Были назначены часы для этих чтений и бесед. Этими беседами Воронку очень удавалось развить своих слушателей в желательном направлении: все партийные шаблоны усваивались ими очень скоро и очень прочно. Давал он им также книги для чтения на дом. Многие сами покупали кое-что.
Таким образом через квартиру Воронка постоянно протекала река книжек и брошюр. Иногда он подбирал целые библиотеки, и рассылал их с верными людьми по деревням.
Елисавета и Триродов застали Воронка дома. Он казался мало похожим на партийного работника: любезный, неречистый, он производил впечатление сдержанного, благовоспитанного человека. Он всегда носил крахмальное белье, высокие воротники, нарядный галстук, шляпу котелком, стригся коротко, бородку причесывал волосок к волоску.
Воронок любезно сказал:
- Я с удовольствием пойду с вами.
Он взял тросточку, надел котелок, мельком глянул в зеркало, висевшее в простенке, и сказал опять:
- Я готов. Но вы, может быть, отдохнете?
Они отказались и пошли вместе с Воронком.
Жуткая тишина светлых улиц притаилась и ждала чего-то. Эти три казались чужими среди деревянных лачуг, скучных заборов, на мостках скрипучих и шатких. Хотелось спросить:
- Зачем идем?
Но казалось, что это сближает и делает дружным быстрый стук сердец. Вся картина бедной жизни была здесь во всей скучной повседневности, и те же играли грязные и злые дети, и ругались, и дрались, - шатался пьяный, - и качались серые ведра на сером коромысле на плече серой женщины в сером заношенном платье.
Повседневно скучною казалась нищета этого дома, где на столе, наскоро обряженный, лежал желтый покойник. Бледная баба стояла у изголовья и выла тихо, протяжно, неутомимо. Откуда-то подошли трое ребятишек, беловолосых и бледных, и смотрели на вошедших, - странные, тупые взоры без радости и без печали, взоры, навсегда отуманенные.
Елисавета подошла к женщине. Цветущая, румянолицая, стройная девушка стояла рядом с тою бледною, заплаканною женщиною, и тихо говорила ей что-то, - та качала головою и причитала ненужные, поздние слова. Триродов спросил тихо:
- Нужны деньги?
Воронок так же тихо ответил:
- Нет, товарищи хоронят, сложимся. Потом семье понадобятся деньги.
Настал день похорон. На фабриках работы стали. Было ясное небо, и под ним торжественно-шумная толпа, и легкие струйки ладана, пышное благоухание которого смешивалось с легким запахом лесной гари. Гимназисты забастовали и пошли на похороны. Пришла и часть гимназисток. Робкие девочки остались в своей гимназии.
Дети из триродовской колонии решили идти на похороны. Они принесли два венка - речные желтые травы, еще сохранившие на своих восковых лепестках переливные огоньки ранней влаги. Пришли и тихие дети. Они держались отдельно и молчали.
Вся полиция города была на похоронах. Даже из уезда были вызваны стражники. Как всегда, в толпе вертелись мелкие провокаторы.
Торжественно и спокойно двигалась толпа. Над толпою колыхались венки, - пестрели красные цветы, красные веяли ленты. Вокруг ехали казаки. Они смотрели угрюмо и подозрительно, - были готовы усмирять. Слышалось пение молитвы. Каждый раз, когда затихшее пение возобновлялось, казаки чутко прислушивались. Нет, опять только молитва.
Елисавета и Триродов шли в толпе за гробом. Они говорили о том, что восторгает жаждущих восторга и ужасает жаждущих покоя. Остры были Елисавете все впечатления на острых щебнях пыльной и сорной мостовой.
Длинная была дорога. И строгое, и стройное длилось пение. Потом кладбище, - унылое ожидание на паперти, - поспешное отпевание.
Казаки спешились, но по-прежнему держались тесным кольцом вокруг толпы.
Вынесли гроб из церкви. Опять заколыхались венки. И опять несли долго и пели.
Вдруг усилился женский плач, - женский плач над раскрытою могилою. Учитель Бодеев встал у изголовья. Своим визгливо-тонким, но далеко слышным голосом он начал было:
- Товарищи, мы собрались здесь, у этой братской могилы…
Подошел жандармский офицер и сказал строго:
- Нельзя-с. Прошу без речей и без демонстраций.
- Но почему же?
- Нет, уж очень прошу-с. Нельзя-с, - сухо говорил офицер.
Бодеев пожал плечами, отошел и сказал досадливо:
- Покоряюсь грубой силе.
- Закону, - строго поправил офицер в голубом мундире.
Теснясь у могилы, подходили один за другим и бросали землю. Сырая и тяжелая, земля гулко ударялась о тесные гробы.
Засыпали могилу. Стояли молча. Молча пошли.
И вдруг послышался чей-то голос.
И уже вся толпа пела слова гордого и печального гимна. Угрюмо смотрели казаки. Послышалась команда. Казаки быстро сели на коней. Пение затихло.
За кладбищенскою оградою Елисавета сказала:
- Я хочу есть.
- Поедемте ко мне, - предложил Триродов.
- Благодарю вас, - сказала Елисавета. - Но лучше зайдемте в какой-нибудь трактир.
Триродов глянул на нее с удивлением, но не спорил. Понял ее любопытство. В трактире было людно и шумно. Триродов и Елисавета сели у окна, за столик, покрытый грязноватою, в пятнах, скатертью. Они заказали холодного мяса и мартовского пива.
За одним из столов сидел малый в красной рубахе, пил и куражился. За ухом у него торчала папироска, там, где приказчики носят карандаш. Малый приставал к соседям, кричал:
- Пьян-то кто?
- Ну, кто? - презрительно спрашивал от соседнего стола молодой рабочий.
- Пьян-то я! - восклицал пьяница в красной рубахе. - А кто я, знаешь ли ты?
- А кто ты? Что за птица? - насмешливо спрашивал молодой рабочий в черной коленкоровой блузе.
- Я - Бородулин! - сказал пьяница с таким выражением, точно назвал знаменитое имя.
Соседи хохотали и кричали что-то грубое и насмешливое. Малый в красной рубахе сердито кричал:
- Ты что думаешь? Бородулин, по-твоему, крестьянин? Рабочий в черной блузе почему-то начал раздражаться.
Его впалые щеки покраснели. Он вскочил с места и крикнул гневно:
- Ну, кто ты? Говори!
- По паспорту крестьянин. Запасной рядовой. Так? Только и всего? - спрашивал Бородулин.
- Ну? Кто? - наступая на него, гневно кричал рабочий.
- А по карточке кто я? знаешь? - спрашивал Бородулин.
Он прищурился и принял значительный вид. Товарищи тянули молодого рабочего назад, и шептали.
- Брось. Нешто не видишь.
- Сыщик! Вот я кто! - важно сказал Бородулин.
Рабочий в черной блузе презрительно сплюнул и отошел к своему столу. Бородулин продолжал:
- Ты думаешь, я сбился с толку? Нет, брат, шалишь, - я - бывалый. Как ты обо мне понимаешь? Я - сыщик. Я всякого могу упечь.
За соседними столиками прислушивались, переглядывались. Бородулин куражился.
- А в полицию хочешь? - сердито спросил из-за среднего стола купец, сверкая маленькими черными глазами.
Бородулин захохотал и крикнул:
- Полиция у меня в горсти. Вот где у меня полиция.
Посетители роптали. Слышались угрозы:
- Уходи, пока цел.
Он расплатился и ушел. Вдруг стало слышно, что на улице собирается толпа. Елисавете и Триродову из окна видно было, как малый в красной рубахе слоняется взад и вперед по улице, не отходя далеко от трактира, и пристает к прохожим. Слышались его крики:
- Донесу! Арестую! Давай гривенник.
Многие давали - боялись. Каждого встречного задевал Бородулин, - с мужчин сбрасывал шапки, женщин щипал, мальчиков драл за уши. Женщины с визгом шарахались от него. Мужчины, кто поробче, бежали. Посмелее останавливались с угрожающим видом. Тех Бородулин не смел трогать. Мальчишки толпою бегали сзади, хохотали и гукали. Бородулин бормотал:
- Ты у меня смотри! Знаешь ли ты, кто я?
- Ну, кто ты? - спросил парень, которого он толкнул. - Кабацкая затычка!
Вокруг них собралась толпа. Лица были хмуры и неприветливы. Бородулин трусил, но храбрился и куражился. Он кричал:
- Надо человек двух, трех забрать!
На Бородулина вдруг напали. Молодой, дюжий парень выскочил из толпы. В руке его был громадный булыжник. Парень крикнул:
- Что эта собака тут кочевряжится?
Он ударил Бородулина булыжником по голове. Несчастливо-меток был удар. Что-то мягкое и упругое хрустнуло. Бородулин упал. Его продолжали бить. Тот рабочий, который ударил его булыжником, убежал.
Елисавета и Триродов смотрели из окна. Триродов крикнул:
- Казаки!
Люди на улице бросились во все стороны. На окровавленной мостовой остался растерзанный труп.
Глава семнадцатая
Много забот доставил Триродову Остров. Триродов не раз возвращался мыслями к обстоятельствам своего знакомства с Островым и к последним своим встречам с ним в Скородоже.
Остров был второй раз у Триродова через неделю после первого своего посещения. Всю ту неделю Остров не мог отделаться от странного чувства неловкости и смущения. В его памяти как-то нелепо путались подробности того посещения и разговора с Триродовым. Почему-то он постоянно забывал, какой сегодня день. Неделя прошла как-то слишком для него быстро. Может быть, это было потому, что за неделю он свел много интересных для себя знакомств. Он даже начал делаться заметным в городе человеком.
Во вторник поздно вечером Остров пришел к Триродову. Ждать ему пришлось недолго. Его тотчас же приняли и провели в одну из комнат первого этажа. Через минуту Триродов к нему вышел. Триродов казался слегка удивленным и спросил несколько принужденно:
- Что скажете, Денис Алексеевич?
Остров сказал сумрачно:
- За деньгами пришел. Получить обещанное вспомоществование от щедрот ваших.
Триродов сказал:
- Я ждал, что вы придете в среду.
Остров свирепо усмехнулся и сказал:
- Зачем же в среду, если можно и во вторник? Или уж очень трудно с денежками расставаться? Обуржуазились, Георгий Сергеевич?
Триродов, казалось, вдруг вспомнил что-то. Улыбаясь слегка насмешливо, он говорил:
- Извините, пожалуйста, Денис Алексеевич. Я думал, что вы придете завтра, как было условлено. Я еще не приготовил для вас деньги.
Острову стало досадно. Его широкоскулое лицо потемнело. Глаза его стали свирепо-красны. Он сказал сердито:
- Вы сказали мне прийти через неделю, - я через неделю и пришел. Мне сорок раз ходить некогда. У меня и другие дела есть. Обещали дать денег, - и давайте. Как ни жалко, а надо раскошелиться.
С каждым словом он все более и более свирепел и наконец застучал дюжим кулаком по стоявшему перед ним белому круглому столику на тонких ножках. Триродов спокойно сказал:
- Сегодня у нас вторник. Стало быть, неделя еще не прошла.
Остров грубо возражал:
- Как так не прошла! Я у вас во вторник и был. Что ж вы, неделю в восемь дней считаете, на французский лад? Так это мне не с руки.
Триродов так же спокойно ответил:
- Вы были у меня в среду. Вот потому я сегодня и не приготовил вам денег.
Остров не мог понять, в чем дело. Он с недоумением посмотрел на Триродова и досадливо сказал:
- Не приготовили! Что их готовить! Вынули из несгораемого шкапа, отсчитали и отдали - вот и вся процедура. Не великие капиталы - сущие пустяки.
Триродов спокойно возразил:
- Ну, как для кого. Для меня это вовсе не пустяки.
Остров с грубым хохотом крикнул:
- Нечего бедниться! Подумаешь, сирота казанская! Так мы вам и поверили.
Триродов встал, внимательно и строго посмотрел прямо в глаза Острова и сказал решительно:
- Одним словом, сегодня я не могу дать вам этих денег. Потрудитесь прийти ко мне завтра, приблизительно в такое же время.
Остров нехотя поднялся со стула. У него было такое ощущение, словно кто-то поднял его за шиворот и сейчас поведет насильно к выходу. Остров сказал грубо:
- Только не думайте, что и завтра проведете меня за нос. Я не таковский, чтобы меня завтраками кормить.
Его маленькие глазки засверкали от злости. Широкие челюсти свирепо дрожали. А ноги словно сами собою несли его к выходной двери.
Триродов спокойно ответил ему:
- Нет, я не думаю вас обманывать. Завтра вы получите деньги.
Остров пришел на другой день, опять в тот же час вечером. Теперь его провели в кабинет Триродова. Остров спросил грубо:
- Ну, что же, сегодня-то будут деньги? Или опять будем ломать комедь?
Триродов достал из ящика письменного стола приготовленную пачку кредитных билетов, подал ее Острову и сказал:
- Пожалуйста, пересчитайте деньги. Здесь две тысячи.
Остров свистнул и угрюмо сказал:
- Этого мало. Я просил у вас гораздо больше.
Триродов сказал решительно:
- Больше не дам. Этого вам очень хватит.
Глупо ухмыляясь, Остров попросил:
- Может быть, прибавите хоть малость.
- Не могу, - холодно сказал Триродов.
Остров сказал угрожающим тоном:
- С этими деньгами я не смогу отсюда уехать.
Триродов нахмурился и строго посмотрел на Острова. Какие-то новые соображения пришли ему в голову, и он сказал: