Мать и дочь с удивлением посмотрели друг на друга. Петр Григорьевич тоже смотрел на фокус с глубокомысленным вниманием.
– Возвращаю прежние четыре карты, – продолжал Корнеев: – и прибавляю к ним еще четыре, перекладываю и считаю: тут девять, тут, тут и тут!..
– Но как же это? – воскликнула как бы вышедшая наконец из терпения Надежда Павловна.
– Удивительно! – сказала Соня.
– Прибавляю к этим картам еще восемь, – продолжал удивлять их Корнеев: – раскладываю и считаю, девять, девять и девять.
– Вы зачем боковые-то считаете по два раза?.. Ужасно как замысловато!.. – вмешался вдруг в разговор Александр. Голос его был в одно и то же время голосом разьяренного тигра и цыпленка. Корнеев ничего не отвечал ему, а Соня и Надежда Павловна потупились; но Петр Григорьевич окончательно дорезал молодого человека.
– Давно ли вы получали письма от вашей маменьки? – спросил он его вдруг.
– Давно-с… я сам к ней завтра еду… – отвечал грубо Александр.
Соня при этом вскинула на него свои глаза и несколько времени не спускала их с него… Вскоре потом Корнеев взялся за каску и поднялся; все хозяева устремились к нему.
– Если Марья Николаевна ужо поедет кататься и заедет за вами, вы примете участие в нашем partie de plaisir? – сказал он Соне.
– Да, – отвечала та, выпрямляясь своим тонким станом и складывая ручки на груди.
– Она сочтет это за счастье для себя! – подхватила Надежда Павловна. "Дочь поедет кататься с губернаторшей; право, недурно для первых разов!" – подумала она в припадке материнского честолюбия.
По отъезде Корнеева, Александр тоже встал, у него готовы были слезы брызнуть из глаз, так что Надежда Павловна, вряд ли не догадавшаяся об его чувствах к дочери, сжалилась над ним.
– Куда же вы?.. Оставайтесь обедать, – сказала она, когда он брался за фуражку.
– Оставайтесь, – повторила и Соня.
Студент, при этом магическом голосе, не мог устоять. Рука его как бы невольно опустила фуражку, и он сел. За обедом он протянул-было ногу, чтобы, по обыкновению, пожать ею ножку Сони, и уже коснулся конца ее башмака; но ножку сейчас же отняли. Вообще Соня была заметно церемонна и только после стола, когда они остались вдвоем, она сказала Александру.
– Зачем вы так скоро уезжаете?
– Что ж мне здесь оставаться… очень весело!
– А, так вам скучно здесь; я и не знала! – сказала жестокая девочка.
У Александра дыхание застывало.
– Не всем здесь так весело, как вам! – сказал он дрожащим голосом.
Соня грустно усмехнулась.
– Желаю вам, – продолжал он, снова берясь за фуражку: – выйти замуж, народить кучу детей…
– Ну да, выйду замуж, нарожу кучу детей, – повторила за ним Соня.
– Adieu! – сказал Александр и, когда Соня подала ему ручку, он крепко сжал ее и проговорил несколько трагическим тоном: – Если я не нашел в прекрасном, так найду в дурном.
– Не понимаете вы меня! – сказала ему на это со вздохом Соня.
Александр шибко хлопнул дверьми и ушел.
Через минуту серый рысак пронесся мимо окон, с седоком.
Соня села. На глазах ее навернулись слезы. Это были первые розы, которые она вырвала из своего сердца.
12. Взор героя устремляется в другую сторону
Возвратясь домой, Александр увидел, что дорожный экипаж его был уже вывезен из сарая, а в комнатах он застал Венявина.
– Помилуй, братец, – говорил тот, топорщась, по обыкновению, волосами и руками: – после того приятного вечера… уж именно приятного, за который я тебе душевно благодарен!.. (при этом он пожал у приятеля руку) я захожу к тебе раз, два… дома нет… Сам тоже не присылаешь…
Александр нарочно не присылал и не принимал Венявина. Ему казалось, что тот непременно заметил его унижение в собрании.
– Я сейчас совсем уезжаю, – сказал он, садясь в мрачной позе.
– Как так? А разные эти намерения и планы? – сказал Венявин, изобразив из своей особы удивление.
Александр грустно усмехнулся.
– Какие тут планы! Такие пошлости и гадости пошли!
– Что такое? – спросил Венявин.
– Мать тут все крутит и мутит, – отвечал Александр.
Он был совершенно уверен, что причиной всему была Надежда Павловна.
– Да кого же, какого еще чорта им после этого надобно? Ах, они дураки этакие! свиньи!.. Извини меня, пожалуйста! – вспылил Венявин.
Александр сидел, погруженный в глубокую задумчивость.
– Родители! – начал он как бы сам с собой. – Для собственного своего удовольствия, может-быть, впоследствие выпитой лишней рюмки вина, они родили меня и, по чувству инстинктивной привязанности выкормили… Да это все животные, все самки имеют к своим птенцам, и за это мы должны всю жизнь им повиноваться, уважать их!..
– Именно так! – подтвердил Венявин.
Из угождения приятелю, он не прочь был и повольнодумничать.
– Что ж, неужели она так-таки совершенно и подчинилась матери? – прибавил он с глубокомысленным видом.
– Разумеется!.. Показали ей впереди пряник с сусальным золотом, и побежала за ним.
– Да, вон они, женщины-то! Все они тут, как на ладони! – воскликнул Венявин. – Впрочем, – прибавил он, пожимая плечами: – все-таки нельзя их не любить!
Интересно было бы знать, кого этот добряк не любил, начиная с своего черного, с отбитым задом, пуделя до старухи-матери, к которой он каждую вакацию, святки, святую, на последние свои грошишки, приезжал повидаться.
– Печалиться тут нечего… я даже рад, что так случилось, – утешал он Александра.
– Я и не печалюсь, – отвечал тот: – я в жизни столько перенес, что одним больше и одним меньше щелчком от судьбы – разница небольшая.
Какие Александр получал от судьбы щелчки, это одному ему было известно.
– Я знаю, что ты – сила! – поддакнул приятель.
Вошел мрачный лакей.
– Лошади готовы-с, – проговорил он.
Александр встал и сейчас же стал одеваться. Ему поскорей хотелось оставить этот город, Соню и даже Венявина.
– Прощай, друг любезный! – говорил тот с чувством.
– Прощай! – отвечал Александр скороговоркой и, сев в повозку, торопливо и небрежно мотнул приятелю головой.
– Да, этот человек – сила! – повторил тот еще раз сам с собою.
Бакланов между тем быстро проезжал одну за другой улицы большого города, и чем дальше он ехал, тем больше появлялось огней в окнах. Когда он выехал за заставу, небо совершенно вызвездилось; кругом была бесконечная снежная поляна; в воздухе, наполненном мелькающим снегом, стали обрисовываться точно очерки каких-то фигур; колокольчик от быстрой езды заливался не переставая.
Александру было досадно и грустно.
Он усиленно старался думать о Москве, о том, как в сереньком домике, в серенькой зальце, он с панной Казимирой, дочерью хозяйки, под игру ее матери на плоховатом фортепиано, танцует вальс, и Казимира держит на него нежно-нежно устремленными свои голубые глаза, наконец он сажает ее и, сам став против нее, заметно кокетничает всею своею фигурой, а Казимира сидит в робкой и грустной позе.
Бакланов торжествует и смеется в душе.
Соня таким образом отодвинулась более чем на задний план.
У молодости никогда нельзя взять всего, богатства ее в этом случае неистощимы.
13. На распутье
У губернаторши, по случаю отъезда флигель-адъютанта Петербург, собственно для него и для самых близких ему знакомых, был назначен вечер. наугольной комнате, обитой голубыми бархатными обоями и убранной двумя огромными горками с фарфором, хрусталем и серебром, сидела Соня. Последнее время она решительно сделалась царицею всех балов и съездов: в настоящий вечер конно-пионер вертелся перед ней, как флюгер; некто князь Шлепкохвостов убежал для нее за мороженым; наконец сам хозяин, в расстегнутом нараспашку генеральском сюртуке, помещался все время около нее и как-то кровожадно на нее смотрел. Соня приехала на вечер без матери: Надежда Павловна, сшившая дочери седьмое платье, не имела на что купить ни башмаков ни перчаток. Чистое, ясное чело моей героини было на этот раз омрачено легким облачком грусти. В городе про нее Бог знает что рассказывалось. Даже в этом самом обществе две дамы, одна блондинка, с ангелоподобным лицом, а другая шатенка, тоже с чрезвычайно благообразною физиономией, ходившие вдвоем по большой зале, изливали про нее такого рода яд, что будто бы она ездила к флигель-адъютанту на квартиру. Но это было совершенно несправедливо: к нему действительно приезжала, но только не она, а m-me Михреева, которая как-никак и хоть на короткое время, но успела овладеть петербургским гостем. Соня же делала гораздо более невинные вещи. Она ему говорила:
– Вот вы уезжаете в Петербург, оставляете здесь нас бедных.
– Что делать! – отвечал Корнеев, пожимая плечами.
Соня при этом от досады пристукивала слегка и незаметно ножкой. Она видела, что этот человек неравнодушен к ней и отделывается фразами.
– Жалко ли вам здесь кого-нибудь?.. Пожалеете ли вы кого-нибудь? – спрашивала наконец она его.
– Я буду жалеть все х моих знакомых, – отвечал и на это Корнеев.
Соня сегодня приехала с надеждой, что неужели же он и при прощанье не скажет ей чего-нибудь: обещается, может-быть, опять приехать; но Корнеев целый вечер играл в карты и с дамами почти не разговаривал.
– Яков Назарыч здесь? – спросила наконец Соня конно-пионера.
– Здесь-с.
– Что он делает?
– В карты играет с Корнеевым.
– Променад, вероятно, желаете сделать? – сказал ей начальник губернии, тоже вставая и идя за ней.
– Да, – отвечала Соня, обертываясь к нему с улыбкой.
Яков Назарыч Ленев был богатый подгородный помещик, холостяк. У него были своя музыка, псовая охота, дом огромный. Не выезжая шагу из своей губернии, он был действительный статский советник, так как постоянно служил то предводителем, то попечителем разных учебных заведений, а между прочим, и того пансиона, в котором училась Соня.
По наружности своей, Ленев был коротенький, кругленький толстячок, не столько с старческим, сколько с дряблым лицом, с маленькими красивыми руками. Всегда почти во фраке, с огромным солитером на пальце, он ходил, слегка притряхивая животом, и тяжело сопел, когда сидел на месте.
Соня подошла к нему и стала около него так, что очутилась прямо напротив Корнеева.
– Дедушка, вы в карете приехали? – спросила она Ленева.
– В карете-с.
– Вы возьмете меня?
– С величайшим блаженством.
– А вы дорогой меня не скушаете?
– Нет, не скушаю, – отвечал Ленев и покраснел.
Он, говорят, когда еще Соня находилась в пансионе, был влюблен в нее и даже делал об этом декларацию одной классной даме.
Во весь этот разговор Корнеев, хоть бы раз приподнял глаза от карт, как будто бы все его состояние было поставлено на них.
Соня отошла и пошла к губернаторше.
– Марья Николаевна, дайте мне конфетку, хорошенькую-хорошенькую, – говорила она, как избалованный ребенок.
– Изволь, моя милочка, изволь! – отвечала та, подавая ей из стоявших на столе конфет самую лучшую (Марья Николаевна была очень добрая женщина).
– Не хотите ли потанцовать? Я сейчас пошлю за музыкантами, – спросил любезно губернатор.
– Ах, да… или нет, нет! – воскликнула Соня.
Как ни старалась она скрыть, но она заметно была грустна. Корнеев стал собираться. Он почти по-родственному распрощался с Марьей Николаевной, взял от нее несколько поручений в Петербург; с губернатором он ушел в кабинет и долго с ним разговаривал шопотом; но Соне только мимоходом, и то как-то рассеянно, сказал:
– Adieu, mademoiselle!
– Adieu! – отвечала она ему, не вставая и не подавая руки. – "Дурак!" – подумала она про себя, когда скрылся за драпировкой кончик его сабли.
Корнеев, впрочем, так же небрежно поклонился в зале и другим дамам. Он, по самой натуре своей, был несколько фат.
– Дедушка, что же вы? – прикрикнула Соня на Ленева, который тыкался из угла в угол и искал шляпы.
– Готов-с, ожидаю, – произнес он наконец.
Соня начала прощаться с Марьей Николаевной.
– Смотрите же, довезите ее у меня бережно! – говорила та, грозя Леневу пальуем.
– Пять ведь лет уже няньчился с ней в пансионе, – отвечал тот дребезжащим голосом.
– Ну, уж нечего сказать: хорошу и выняньчили, – сказала Соня, сходя с лестницы и мило потряхивая головкой.
– Еще бы не хорошу! Ну, может ли быть что-нибудь прелестнее этого личика! – говорила Марья Николаевна, когда Соня надевала капор.
– Да! – подтвердил и начальник губернии.
Яков Назарыч от удовольствия и от стыда весь горел румянцем. Когда они сели в карету, Соня поместилась в один угол, а Ленев придвинулся в другой.
– У вас это свои лошади, Яков Назарыч? – спросила Соня.
– Свои.
– А что вы за них заплатили?
– За пару три тысячи.
– Ах, какие славные! Как бы я желала иметь таких.
Яков Назарыч на это ухмыльнулся.
– Как здоровье вашей маменьки? – спросил он.
– Так себе… все она в хлопотах: папенька… вы знаете, что он может… Вот он служить теперь будет, а как, еще Бог знает.
– Да! – произнес Яков Назарыч с грустью.
Он решительно не догадывался, к чему плутовочка вела разговор.
– Право, – продолжала Соня после нескольких минут молчания: – сейчас бы вышла замуж, только бы у жениха состояние было.
– Даже бы и за старика?
– Что ж такое старик!.. Стариков я люблю еще более, чем молодых.
Карета в это время подъехала к квартире Басардиных.
– Что вы, дедушка, никогда к нам не заедете? Какой вы, право! – говорила Соня, отворяя двери.
– Обеспокоить боюсь.
– Чего беспокоить!.. Приезжайте хоть завтра… послезавтра, когда хотите, – говорила она уходя.
– Непременно-с, – отвечал Ленев и, с каким-то восторгом откинувшись на задок кареты, поехал домой.
Надежда Павловна, как обыкновенно, не спала и дожидалась дочери. По выражению ее лица, она сейчас же заметила, что та была не в духе.
– Ты устала? – спросила она ее с беспокойством.
– Нет, – отвечала Соня, садясь и запрокидывая голову на спинку кресел. – Корнеев совсем распрощался… завтра уезжает… – прибавила она после короткого молчания.
– Ну, и что же? – спросила с полуулыбкой Надежда Павловна.
– Разумеется, ничего! – отвечала Соня тоже с улыбкой.
Разговор на несколько времени прекратился.
– Меня сюда Ленев подвез! – сказала Соня как бы к слову.
– А, – произнесла Надежда Павловна не без удовольствия: – славный он человек! – прибавила она.
– Отличный! – подтвердила Соня и пошла раздеваться.
Личико ее снова повеселело и точно говорило: "ничего, поправимся!".
14. Милый мальчик
Уж рассветало. На почтовой станции, последней перед губернским городом, в сырой, холодной комнатке, по искривленному полу ходил молодой офицер, в прапорщичьих эполетах, в летних калошах и в весьма легко подбитою ватою, с холодным воротником, шинели. На столе стоял кипящий самовар, чашки и раскрытый чайник, но ни чаю ни сахара не было… В углу виднелась мрачная физиономия станционного старосты, в бараньем тулупе и с тем злым лицом, которое обыкновенно бывает у непроспавшихся с похмелья мужиков. Он с пренебрежением клал на стол подорожную.
– Как ты смеешь не давать мне лошадей! – говорил офицер, горячась.
– Кто не дает? Вам дают… Давайте деньги-то! – отвечал ему настойчиво мужик.
– Деньги, говорят тебе, мерзавец, там отдадут…
Мужик злобно усмехнулся.
– Велено платить вперед, не от нас эти распоряжения-то идут.
– А если меня губернатор ждет… Я адъютант губернатора!
Мужик мрачно посмотрел на него.
– У меня вот тут, – начал он, протягивая обе руки к окну: – через пять минут почта пойдет… Пишите туда. Хоть шестериком откачу, коли перепишут-то.
– Где здесь становой живет? Где?.. – говорил офицер, окончательно выходя из себя.
– Станового здесь нету, – отвечал спокойно мужик.
– Да ведь есть же какое-нибудь начальство, скотина ты этакая! – говорил офицер, уже наступая на мужика.
– Да какого вам еще начальства надо?.. Вон, есть бурмистр, с краю живет, – отвечал тот, нисколько не струся.
Офицер в бешенстве схватил свой сак, в котором состоял весь его багаж, и убежал из комнаты.
– Чаю тоже спрашивал! – проговорил ему мужик вслед насмешливо и стал убирать чашки.
Офицер между тем шел по деревне. На горизонте показалось солнышко и точно яхонтом подернуло поля, деревья и крыши изб. По дороге ехал мужик в дровнях. Офицер вдруг остановился и, как бы сообразив что-то, обратился к нему.
– Ты, мужичок, в город едешь? – спросил он.
– В город, батюшка, в город.
– Довези меня, пожалуйста, за целковый или за два. Почтовых лошадей нет, а мне крайне там надо быть.
– Садися! – отвечал мужик добродушно и подвинулся.
Офицер, не задумавшись, бросил к нему в сани свой сак и сам сел. Мужик прихлестнул лошадку, и она весело побежала.
– Что это у тебя, мужичок, хлеб верно? – сказал офицер, показывая на несколько открывшуюся котомку мужика.
– Хлебушко, батюшка, хлеб!
– Что ж ты, есть себе это везешь?
– Да, батюшка!.. В харчевне-то тоже дорого.
– Ты в харчевню, значит, не пойдешь?
– Ну, как не пойти, схожу: чайку тоже попьешь и щей похлебаешь.
– Зачем же хлеб-то тебе?
– Да так, на закусочку; ну, да и лошадке коли даю.
– Дай мне, пожалуйста, немного: я очень люблю черный хлеб.
– Покушай, батюшка, покушай! – отвечал мужик, торопливо развязывая свою котомку и подавая из нее целую краюшку, которую седок его в несколько минут и уничтожил.