А они боялись взглянуть друг другу в глаза, чтобы из них искрами не посыпалась торжествующая сила жизни и молодости.
- Бедняга! Как мне жаль его! - сдерживая несоответственной печалью голос, в котором звенела совсем другая музыка, как бы про себя сказала она.
- Жаль! - как эхо, повторил он, но голос его был далеко от него. Он стал смотреть на неё пристально, почти хищно, а она чувствовала на себе этот взгляд, но стояла, опустив голову.
- Жаль… жаль… жаль… - повторял он, чужой этим лицемерным звукам, продолжая всё также глядеть на неё.
Какая-то сила подхватила его и толкнула к ней.
Он сбоку запрокинул её голову и впился прямо в губы, и их облитые поцелуем взгляды, счастливые и жадные, близко-близко переливались из глаз в глаза, в то время, как губы не размыкались.
Крикнула чайка.
Она отшатнулась.
- Здесь никого нет, - задыхаясь, прошептал он. - Нас тут увидеть никто не может. Здесь хорошо… Хорошо!
Для этого им достаточно было наклониться, сесть. Тогда их никто не мог заметить из-за камней.
Она, вся дрожа, бессильно и покорно опустилась как раз на то место, где лежал самоубийца.
Теперь она уже не могла глядеть в глаза тому, кого любила! Счастье слишком отягощало веки.
И поцелуи его закрывали ресницы. Они, как солнечные лучи, падали ей на глаза, на губы, на щеки…
Феномен
Звонили, очевидно, не в первый раз. Но сон отделял первый звонок от сознания таинственной границей иного, чуждого мира. Теперь звонок разбил эту границу и коснулся сознания.
Акушерка тревожно открыла глаза.
Звонок продолжался. Он наполнял сумрак настойчивым призывом.
- Гаша! Агафья! Гашка!
Прислуга не отзывалась. Пришлось бежать в одной рубашке в кухню и растолкать её, а сама Марья Симоновна, ёжась от холода, накинула юбку и платок и размышляла, к какой роженице зовут её.
Но среди клиенток не было ни одной на эту ночь. Или неблагополучно, или, значит, к незнакомой.
Так и оказалось.
Она высунула голову в дверь и увидела своего дворника с другим мужиком, также дворником, посланным от родильницы.
- К незнакомым не пойду! - решительно заявила акушерка. - Я всю прошлую ночь не спала, а нынче опять тащиться невесть куда в полночь!
- Помилуйте, какая теперь полночь! Седьмой час утра. Светает… Да и недалеко это… На пять минут ходу, а дело-то такое, что некогда другую разыскивать.
Акушерка с досадой крякнула.
- А кто такая? Молодая? Старая?.. Кто?
- Да так, совсем пигалица. Студентова жена. Всего четыре месяца, как поженились… Бедняки…
- Ну, так… час от часу не легче, - ворчала акушерка, с досадой набрасывая на себя что надо, и к её недовольству прибавилось, как всегда в таких случаях, неприятное чувство неуверенности и беспокойства.
Ещё она вся дрожала от ощущения неестественного холода, охватившего её после сна и ледяного умывания, когда вышла с провожатым на улицу.
В самом деле, уже рассветало. Но и рассвет, казалось, был проникнут тою же томительной холодной дрожью, как и акушерка, точно и его, невыспавшегося как следует, разбудили для неприятной и ответственной обязанности.
Проехал извозчик порожняком; нанимать не стоило - близко. Дворник, чтобы развлечь спутницу, ни с того, ни с сего брякнул:
- А сейчас, мимо нас, опять человека вешать провезли.
- Как вешать? Откуда?
- А из тюрьмы; почти каждую ночь везут… В карете, и верховые по бокам.
Акушерка покачала головой. Она представила себе, как человек вешает, быть может, как раз в эту минуту, другого человека и содрогнулась, не столько за того, кого вешают, сколько за вешающего. Жутко и непонятно. В то время, как она помогает появлению людей на свет, другой - как раз наоборот. Может и в самом деле лучше уже не родиться, чем жить и видеть такие вещи? А ведь когда-то такая же, как она, акушерка, помогала им обоим появиться на свет. Может быть, даже одна и та же акушерка!
Она вздохнула, ещё не разобравшись путём в этих нелепостях жизни, и вошла за дворником в калитку маленького двора, ограниченного со всех сторон сонными стенами, с раскрытыми кое-где, как бы зевающими, пастями дверей и множеством окон, тёмных в большинстве и только мутно и как-то злобно глядевших наружу.
- Сюда, сюда, - вёл за собой дворник акушерку по лестнице.
Стеклянная галерея. Частые двери.
- Здесь.
Он, даже не позвонив, дёрнул ручку двери и впустил акушерку в комнату больной.
Молодой человек в студенческой тужурке с встревоженным лицом бросился к акушерке.
- Ах, наконец-то! Боже мой, она так страдает!
- Ничего… Ничего… посмотрим, батенька!
Батенька сунул руку в один карман, в другой, - мелочи не было, - попался рубль, и он ткнул его в руку выжидательно стоявшему дворнику. Тот ушёл, оставив после себя запах овчины и сырости. Студент хотел помочь акушерке снять кофту. Но она воспротивилась с громким смехом:
- Нет я сама. Не люблю таких нежностей.
Этот смех удивил и почти оскорбил его. Он взглянул на дверь, за которой стонала больная, и торопливо забормотал с укором:
- Я боюсь, что дело серьёзное… Всего четыре месяца, а живот такой большой… Может быть двойни… даже тройни, и вдруг… такое несчастье…
- Посмотрим, посмотрим… Если серьёзное дело, доктора надо позвать, батенька.
- Я и думал доктора, но она и слышать не хочет. Непременно потребовала акушерку - говорит…
- Ладно, ладно, батенька, посмотрим! - на этот раз деловито перебила его акушерка. - Вы вот скажите, где мне у вас тут умыться и переодеться?
Она окинула взглядом маленькую комнату; стол, заваленный бумагами и книгами, над которым совсем нелепо красовались приколотые булавками японские бумажные веера и открытки с картинками, - следы убогого женского вкуса; клеёнчатая кушетка, два стула…
- Сюда… уж простите… умываемся в кухне. Ещё не совсем устроились, - бормотал он, проникаясь доверием к этой крупной женщине с мужским выражением лица, с усиками над губой и громким голосом.
Он провёл её в крошечную кухню, и в то время, как она стала тщательно поливать из крана намыленные руки, старательно продолжал сообщать ей:
- Это случилось так неожиданно, без всякой видимой причины. Она ни вчера, ни раньше ни на что не жаловалась, а нынче вдруг началось… И то с вечера всё скрывала от меня.
- Так, так… посмотрим… - с ободряющей улыбкой говорила она, энергичными мужскими движениями вытирая руки и глядя прямо в широкое совсем юное лицо студента с белокурой бородой, оставлявшей чистым почти весь подбородок.
- Первая беременность? - строгим голосом спросила она его.
Он сразу принял вид экзаменующегося:
- Первая. - Но тут уже у него сорвалось совсем другим тоном:
- Да я же говорю вам, что всего четыре месяца, как мы поженились!
Она рассмеялась.
- Ничего, ничего, вы не обижайтесь… Я ведь это вообще… Ну-с, а теперь - мне нужно переодеться… Уйдите-ка, батенька.
Он прямо из кухни поспешил к больной, чтобы ободрить её:
- Пришла… сейчас будет… ну, что? Как?
Больная, не глядя на него, ответила:
- Ничего… ты не беспокойся… лучше бы… ты ушёл…
- Как… ушёл?!
- Сходил бы за мамой… Да, да, непременно за мамой…
Акушерка, переодетая в белый халат, вошла твёрдыми шагами, как будто входила в свою комнату.
Худощавое, почти детское личико, с тою банальностью в выражении, которая даже красивые черты лишает привлекательности, казалось ещё меньше и худее от чёрных окружавших его волос.
- Да вы не только молодая, но и бессовестно молодая, - со смехом высказала акушерка своё впечатление. - Ну, здравствуйте… здравствуйте… что у вас тут такое… посмотрим, батенька.
Больная жалко улыбнулась глазами и перевела их как-то вскользь нетерпеливо на мужа, который взглядывал с растерянным вопросом то на жену, то на акушерку.
Он ответил нерешительно на взгляд жены:
- Вот она хочет, чтобы я съездил за её матерью.
- Ну, что же, за матерью, так за матерью. Мы и одни пока что управимся… Вата у вас гигроскопическая есть?
- Нет, ваты нет.
- Вот, кстати, и ваты по пути купите, да и ещё кое-что. Я запишу сейчас, а то вашей голове, я думаю, не до того, чтобы помнить такие штуки. Ну, марш, батенька, скорее, а мы здесь поисповедуемся.
Она выпроводила студента и подошла снова к кровати больной.
Та лежала, полузакрыв глаза, устало мерцающим взглядом скользнув по акушерке, и провела языком по сухим нежным губам; очевидно, приготовляясь говорить.
Но прежде всех расспросов акушерка дунула в свои руки, ещё свежие от воды, и, опустившись на стул подле постели, осторожно стянула до колен одеяло с больной.
Взглянув на её большой живот, она медленно и косо перевела глаза на лицо роженицы, и та ответила ей таким же косым взглядом, после которого тотчас закрыла глаза.
- Т-а-а-к, - протянула акушерка. - Ну, исповедуйтесь.
Роженица молчала.
Теперь, когда она лежала с закрытыми глазами, лицо её было прекрасно и невинно, как у ребёнка. Очевидно, именно взгляд, в котором сказывалась пошлость, ещё не успевшая передаться чертам, отнимал у них драгоценнейшее свойство.
Акушерка приступила к исследованию.
Беременность была вполне нормальная и, как показалось акушерке, не первая.
Она сообщила свои подозрения роженице.
Та продолжала молчать.
- Ну, что тут скрываться передо мною! Впрочем, как хотите… Как чувствуете себя? Схватки были?
- Были… Ах, да!.. Верно, уж скоро?
- Да, по-видимому…
- Я… я скажу вам все… не первая… было два… два…
- Аборта?
- Да… два…
Акушерка, видавшая виды, ахнула.
- Да сколько же вам лет, батенька?
- Восемнадцать.
- Так, так… - Она хотела по привычке рассмеяться, но на мгновение осталась с открытым в изумлении ртом, а затем философски закончила:
- Бывает… Но чего же вы от мужа-то скрывали? Ведь это от него?
- Нет, мы только четыре месяца женаты.
- Могло случиться и до брака… - пояснила акушерка, которой хотелось, чтобы это было именно так. - Значит, от другого?
- Да.
Это уже было любопытно. Она спросила:
- Ну, а те разы?..
- Тоже… от разных…
- Отчего же вы не вышли замуж за… ну, хоть за того, от кого теперь забеременели?
- Он… он умер. Да, он вскоре умер.
- Как же теперь этот? Он, вы знаете… ведь он убеждён, что у вас неблагополучно… всего четыре месяца… может быть, двойни - тройни…
- Ах, он ничего не понимает в этом…
- Так… так… бывает.
Акушерка опять хотела расхохотаться и опять осеклась и только подумала про себя: "Вот феномен!"
- Но ведь теперь-то уж не обманешь его!
- Да… - ответила та с сожалением и закрыла глаза.
И опять ангельское лицо поразило акушерку своей чистотой и невинностью.
Ей стало жаль эту маленькую грешницу, которая, верно, не ведала, что творила.
К тому же лицо её вдруг исказилось болью родовых схваток. Она вся вытянулась, вжала голову в подушку и застонала, скрипя от боли ровными прекрасными зубами.
Акушерка стала успокаивать её.
- Ничего, ничего… потерпите, - она хотела сказать обычное слово: батенька, но вместо этого сказала непривычное ей слово, - деточка, - все будет хорошо.
Схватка отпустила. Лицо роженицы покрылось потом, и глаза сразу как-то запали глубоко в синие крути. Она устало дышала и изредка тихо стонала, и стоны её скорее походили на глубокие вздохи. Акушерка приписала их нравственным страданиям и всеми силами хотела её успокоить:
- Бог даст всё обойдётся… Вы оба молодые. Поплачете вдвоём и всё тут… бывает… Вас тоже ведь нельзя очень-то винить… ребёнок совсем…
- Нет, нет, я виновата… - слабо опровергала та. - Сама виновата. Если бы я раньше его на себе женила, всё было бы хорошо…
- Что вы говорите! Но ведь это был бы обман на всю жизнь… Нет, уж лучше…
- Вы думаете… как те два? - слабо перебила её та. - Да, конечно, и это было бы хорошо… Но я всё надеялась, что удастся, если не женить, то раньше… ну, словом… раньше скрыть… а потом было уже поздно. Я боялась после трёх месяцев…
У ней снова начались схватки. Она стонала, ломала руки и в промежутках, когда её немного отпускало, спрашивала акушерку, не умрёт ли она.
- Нет, нет, всё будет благополучно.
- Всё в порядке и таз отличный… И отлично сделали, что не успели… Ведь это… это нехорошо, батенька. - Она вспомнила разговор про казнь, и теперь ей представилось как-то внутренне-ясно, что сделать выкидыш - это тоже похоже на казнь.
- Я так хочу жить!
Застучали в коридоре. Он вернулся и уже из соседней комнаты крикнул:
- Мама сейчас будет! Ну что? Как?
- Ничего, ничего, - успокаивала его акушерка.
- Вы вот давайте-ка сюда стол, да накройте его простыней и дайте полотенце, что ли…
Она стала энергично командовать им, и он с механическим усердием выполнял все её приказания.
- Может быть, доктора нужно?
- Нет, обойдётся и без доктора.
Она изредка взглядывала на этого наивного парня, который то и дело подходил на цыпочках к постели больной и с страстной нежностью и жалостью спрашивал:
- Ну, что?.. Как?..
Предупредить его или делать своё дело… не мешаться в эту тяжёлую историю?
Не успела она ещё решить этого вопроса, как начались роды. Он схватился за голову и бросился к жене.
- Вот что батенька, вы уходите-ка отсюда пока что… и без вас справимся… - обратилась к нему акушерка и почти вытолкала его из комнаты.
Оставшись один, он покорно остановился у двери, стиснув голову обеими руками. С глазами, которые были широко открыты, как будто также хотели слышать малейший вздох оттуда, напряжённо прислушивался. Когда стоны возобновлялись, он бросался от двери в кухню с выражением бесконечной муки в лице, сжимался где-нибудь в углу и боялся дышать. Ему было страшно и тяжело; он считал себя прямым виновником страданий этой маленькой, любимой им женщины, почти ребёнка, и минутами хотел исчезнуть, превратиться в какую-то точку, распасться как прах, чтобы только не слышать её стонов, не знать об её страданиях.
Если бы это случилось не теперь, а своевременно, через пять месяцев, тогда было бы за что и пострадать. А теперь страдать так из-за того, чтобы увидеть безжизненный кусок мяса, это ужасно!..
Он не выдержал и заплакал.
Но вода, закипавшая в чайнике на керосинке, остановила его слёзы. Он поспешно снял чайник и в ту же минуту услышал ясный детский крик, смешавший тягучие раздиравшие душу стоны его жены.
Чайник едва не выпал у него из рук.
Он бросился опять к двери, но, остановился перед ней с страшно бьющимся сердцем, с дрожью во всех членах.
Детский крик повторился.
Он кинулся обратно в кухню и остановился посредине её, потрясённый чудовищной догадкой.
Окаменел в своей неподвижности, которая продолжалась целую вечность, а может быть одно мгновение - не слышал и не заметил, как пришла её мать, толстая, самодовольная женщина с неизменно торчащей в уголке фиолетовых губ папиросой.
Вдруг он опомнился, и ещё не высохшие слёзы на его ресницах и глазах слились с другими слезами, хлынувшими вслед за ними:
- Боже мой! Боже мой! Боже мой! Боже мой!.. - шептал он без конца, чувствуя, как сразу все в его мозгу изменило свой облик, свой смысл, точно вселенная вывернулась на изнанку со всем своим добром и злом, красотою и безобразием.
Теперь он ясно слышал, кроме этого непрерывного детского писка, резкий голос тёщи, сопровождаемый довольным смехом.
- Нет, каков зятёк. А! Четыре месяца! Двойни! Тройни! Как он провёл меня. А! Целых пять месяцев до свадьбы они меня дурачили!.. А ведь такой тихоня. Такой невинностью прикидывался!.. Ну, я посмеюсь над ним!
Во время этой бравурной речи акушерка напрасно останавливала расходившуюся тёщу. Но вот голос той мгновенно осёкся, и вслед за тем что-то тяжело хлопнулось на стул.
- Поняла. Вразумили, - с горечью пробормотал он и почувствовал сразу прилив бесконечной злобы, остановивший и осушивший его слёзы.
Акушерка вбежала, схватила чайник и ушла: один вид его всё объяснил ей.
Он продолжал стоять, не двигаясь с места. Опять время исчезло куда-то, и была только одна мутная пустота, в которой раздражающей насмешкой раздавался этот, непрерывный писк.
Закрыл глаза, чувствуя, что начинает медленно опускаться в эту пустоту, и тут же ощутил, что кто-то взял его за руку.
Не отдёрнул руки. Открыл глаза. Акушерка стояла перед ним в своём белом одеянии; от этой белизны становилось холодно.
- Ну что! - грубовато обратилась она к нему. - Нечего уж, значит, объяснять? Тем лучше. Что же поделаешь… бывает, батенька.
Отчаянное выражение его лица напугало её.
- Ну, не надо… не надо.
И акушерка стала гладить его волосы своей рукой, всё ещё пахнувшей карболкой.
Эта простая ласка тронула его, и злоба опять схлынула, и осталось только одно сознание ужасного несчастья, обманутой любви, такой глубокой и гордой, сознание одиночества, которое всегда страшнее после утраты.
Он, как сквозь сон, слышал её слова, стараясь подавить рыдания, которые бились где-то в груди, как прикованные цепью, и вдруг сорвались с этой цепи и потрясли всего до такой степени, что трудно было стоять на ногах.
Он склонил голову и, рыдая, уткнулся прямо в тёплую пухлую грудь акушерки. Та продолжала гладить его волосы и, сама едва удерживая слёзы, старалась утешить его простыми, плохо связанными словами:
- Ну, полно… не надо, батенька… Что там! То ли ещё бывает на свете. Ну, вы оба ещё молоды, а она так совсем пигалица. Ну, согрешила. Так ведь и Христос велел простить грешницу. А дитя-то чем же виновато? Ничего, перетерпится, перемелется, мука будет.
Но тут горечь, в которой уже было больше отчаяния, чем злобы, закипела в нем снова:
- Ах, нет… нет!.. - переставая рыдать, выкрикнул он. - Ведь мука-то только тогда бывает, когда зёрна бросают… хоть с сором, да зёрна… А если камень под жёрнов бросить, так только жёрнов разобьёшь, или песок получишь, а не муку… Не муку! Я теперь всё увидел… сразу увидел… всё сразу понял… Так обманывать! Так лгать!.. Это чудовищно! Чудовищно!
- Ну, не надо так… не надо!.. Что же ей оставалось делать?.. Ну, согрешила, обманула… ведь она ребёнок совсем. Её обманули, и ей пришлось обманывать. Вы, думаете, ей легко… Её тоже пожалеть надо…
- Да, пожалеть!.. Если бы это исправило её… Но разве что-нибудь может её исправить!.. Я не верю, не верю в это после всего, что мне открылось сейчас! Ах, ах!.. - ужасался он. - Чудовищно! Чудовищно!
- Поверьте, исправит… Ваше прощенье исправит её… Ведь берут же люди на воспитание детей… Ну, вот и вы вроде этого же как будто… Ну, не всё ли равно… возьмёте, и Господь наградит вас за это. Ведь сиротка… Отец умер у него…
- Умер? Это она вам сказала?
- Да, она.