В шестой том сочинений А.Аверченко включены произведения, изданные в 1923-1925 гг. в сборниках: "Смешное в страшном" (1923), "Записки Простодушного. "Я в Европе"" (1923), "Отдых на крапиве" (1924), "Рассказы циника" (1925) и единственный роман писателя "Шутка Мецената", написанный в 1923 г. и опубликованный посмертно в 1925 г.
Содержание:
Смешное в страшном* 1
Записки Простодушного. "Я в Европе"* 13
Пантеон советов молодым людям, или Вернейшие способы, как иметь успех в жизни* 32
Отдых на крапиве* 40
Рассказы циника* 51
Шутка Мецената* 72
Комментарии 93
Примечания 97
Аркадий Тимофеевич Аверченко
Собрание сочинений в шести томах
Том 6. Отдых на крапиве
Смешное в страшном
Извинение автора
Не преступление ли - отыскивать смешное в страшном?
Не кощунство ли - весело улыбаться там, где следовало бы рвать волосы, посыпать пеплом главу, бия себя в грудь, и, опустившись на колени возле вырытой могилы, долго неутешно рыдать?..
Вот два вопроса, которые были бы совершенно правильны, если бы… около нас был, действительно, настоящий труп.
Но Россия - не труп. Долго хлопотали, много сделали для того, чтобы превратить ее в неподвижное, гниющее, мертвое тело, однако - руки коротки у горе-хирургов. Пациентка все-таки жива.
У нее выпустили кровь, - новая кровь разольется по жилам и могучими бодрыми толчками пробудит к деятельности затихшее сердце.
Ей выкололи глаза, а она уже начинает прозревать.
Вырезали язык, а она говорит. Пока еще тихо, бессвязно, но будет час, загремит ее голос, как гром, и многие подлецы и шулера задрожат от ужаса, а для нас это будет раскатом весеннего грома, за которым следует бодрый, теплый дождик, освежающий, смывающий всю грязь.
Ей отрезали руки, ноги… Ничего! Придет час - срастется все. Еще крепче будет.
Ну, видите? При чем же здесь битье в грудь и посыпание скорбных глав пеплом?..
Значит, смеяться можно.
Больше того, - смеяться должно. Потому что у нас один выбор: или пойти с тоски повеситься на крючке от украденной иконы, или - весело, рассыпчато рассмеяться.
Здесь, перед вами - "очерки нового быта", выкованного мозолистыми руками пролетариата: Зиновьева, Троцкого и Ко…
Аркадий Аверченко
Контроль над производством
Один из краеугольных камней грядущего рая на земле - Третьего Интернационала, это:
- Контроль над производством. Твердо знаю, во что эта штука выльется.
Писатель только что уселся за письменный стол, как ему доложили:
- Рабочие какие-то пришли.
- Пусть войдут. Что вам угодно, господа?
- Так что мы рабочий контроль над производством. Выборные.
- Контроль? Над каким производством?
- Над вашим.
- Какое же у меня производство? Я пишу рассказы, фельетоны… Это контролю не поддается.
- Все вы так говорите! Мы выборные от типографии и артели газетчиков, и мы будем контролировать ваше производство.
- Виноват… Как же вы будете осуществлять контроль?
- Очень просто. Вот мы усаживаемся около вас, и… вы, собственно, что будете писать?
- Еще не знаю: темы нет.
- А вы придумайте.
- Хорошо, когда вы уйдете - придумаю.
- Нет, вы эти старые штуки оставьте! Придумывайте сейчас.
- Но не могу же я сосредоточиться, когда две посторонних физиономии…
- Простите, мы вовсе не посторонние физиономии, а рабочий контроль над вашим производством! Ну?
- Что "ну"?
- Думайте скорей.
- Поймите же вы, что всякое творчество - такая интимная вещь…
- Вот этого интимного никак не должно быть! Все должно делаться открыто, на виду и под контролем.
Писатель задумался.
- О чем же это вы призадумались, позвольте узнать?
- Не мешайте! Тему выдумываю.
- Ну, вот и хорошо. Только скорее думайте! Ну! придумали?
- Да что вы меня в шею гоните.
- На то мы и контроль, чтобы время зря не пропадало. Ну, живей, живей!..
- Поймите вы, что не могу я так сосредоточиться, когда вы каждую секунду с разговорами пристаете!
Рабочий контроль притих и принялся с любопытством разглядывать лицо призадумавшегося писателя.
А писатель в это время тер голову, почесывал у себя за ухом, крякал и, наконец, вскочил в отчаянии:
- Да поймите же вы, что нельзя думать, когда четыре глаза уставились на тебя, как баран на новые ворота.
Рабочий контроль переглянулся.
- Замечаете, товарищ? Форменный саботаж! То ему не разговаривай, то не смотри на него, а то он еще, пожалуй, и дышать запретит! Небось, когда нас не было - писал! Тогда можно было, а теперь нельзя? Под контролем-то, небось, трудно! Когда все на виду, без обману, - тогда и голова не работает?!.. Хорошо-с!.. Так мы и доложим, куда следует!
Рабочий контроль встал и, оскорбленный до глубины души, топоча ногами, вышел.
От автора.
В доброе старое время подобные произведения кончались так:
"…На этом месте писатель проснулся, весь облитый холодным потом".
Увы! Я кончить так не могу.
Потому что хотя мы и обливаемся холодным потом, но и на шестом году еще не проснулись.
Собачьи мемуары
43-го числа.
Если в Петербурге кто сейчас и в моде, - так это мы, собаки.
О нас только и разговоров, наше имя у всех на устах. На каждом шагу слышим:
- Собачья жизнь! В квартире собачий холод! Голоден, как собака! Собаке - собачья смерть!
А однажды я сама, своими ушами слышала:
- Писатель Горький стоит перед советской властью на задних лапках.
Так что отныне я могу называть Горького коллегой: оба пишем, оба умеем на задних лапках стоять.
53-го этого месяца.
Не только мы, но и наш язык стал входить в моду.
Один человек шел по улицам и говорит другому:
- Вот пошел глав кав арм.
Услышав собачьи звуки, я вежливо ответила: "гав, гав, арр!", но потом приятельницы объяснили мне, что я ввязалась в разговор совершенно неуместно. Люди разговаривали о главнокомандующем кавказской армией.
0027-го числа.
Разговору о нас много, а жрать нечего.
Мой хозяин раньше хоть корочку хлеба швырял на пол, а теперь я по целым часам сижу против стола и все время так виляю хвостом, что он даже делается горячий. Намек прозрачный, но хозяин делает вид, что не понимает…
Хуже того, - вчера я нашла на заднем дворе баранью кость с немножечком мяса, приволокла домой и спрятала под комод до ужина.
Семья хозяина увидела это, все бросились под комод, вынули кость и стали варить из нее суп, а меня выгнали из дому, - я думаю, с тайной надеждой, что я приволоку еще чего-нибудь.
Ужасно как есть хочется. Как собаке.
721-го числа.
Мы вошли в такую моду, что вчера, например, приятельница по секрету сообщила мне:
- Знаешь, говорят, у хлебных лавок выросли хвосты.
- Длинные?
- С полверсты.
- Ого! Воображаю, сколько в них блох.
Число забыла.
Видела хвост хлебной лавки. Мало похож на наш. Правда, вертеть им можно как угодно, но и только.
- Зачем этот хвост? - спросила я мизерную собачонку, шнырявшую подле.
- На хлеб. Стань сзади и ты получишь хлеб. Неглупо. Вежливо встала сзади всех, - ждала, ждала, - вдруг говорят:
- Хлеб получит только первая половина хвоста! Хорош был бы мой хвост, если бы я одну его половину питала, а другую нет.
Расходясь, все говорят:
- Собачья жизнь… Приятно, но не сытно.
Сегодняшнее.
Украла у мальчишки нищего кусочек хлеба, как дура, притащила домой, - опять хозяева отняли. Меня только погладили (подавитесь вы своим глаженьем), а маленькая дочка, глотая хлеб, просила:
- Мама, отдай меня в собаки!
Число собачье.
Отчаяние и ужас! Я знаю, что все собаки отвернутся от меня с презрением, но я больше не могу: пойду на улицу просить милостыню! Мне, породистой собаке, протягивать лапу, стоять на задних лапках, как какому-нибудь Горькому!
Но… будь что будет!
Чувствую, что вся покраснела от морды до кончика хвоста, когда, впервые в жизни, пролаяла сакраментальные слова:
- Подайте хлебца честной русской собаке! И пошло с тех пор…
Число такое-то.
Мое место на углу Невского и Владимирского - оказалось настолько интересным и доходным, что уже две собаки предлагают купить его за бараний череп и половину дохлой крысы…
Уже почти все собаки клянчат по углам милостыню.
Развратила нас коммуна.
Тайна графа Пурсоньяка (a la совдеп)
В одном из московских кинематографов показывают картину: "Тайна графа Пурсоньяка".
Еще до начала сеанса в кинематограф набивается масса скучающей, угрюмой, полуголодной публики.
Топают ногами, как косяк лошадей, нетерпеливо дожидаясь той минуты, когда можно будет, забыв окружающую прозу, с головой окунуться в сладкий одуряющий мир волшебной грезы, красоты и чарующего вымысла.
Электричество гаснет.
Темнота.
Чей-то голос, спотыкаясь на длинных словах, громко читает надпись на экране:
- "Тайна графа Пурсоньяка, или Отцвели уж давно хризантемы в саду"… "Граф Пурсоньяк потерял свою жену через два года после свадьбы".
- Вишь ты, - раздается в темноте сочувственный голос. - Отчего же она так скоро скапустилась?
Другой, тоже невидимый, отвечает:
- Мало ли? Сыпнячок или просто соседи на мушку взяли…
"После жены у графа осталась дочь, которую убитый горем отец отвез учиться в монастырь".
- Вот тебе!.. И отец, оказывается, убитый! Не повезло семейке…
- Дубина! Нешто это совсем убитый? Сказано тебе: убитый горем. Значит, не до конца. А только почему это он дочку сдал в монастырь? Нешто в монастырях учат?
- И очень просто: монастырь реквизировали, монахов по шеям, а замест этого - школа! Штука простая. А это что? "Когда дочь выросла, граф поехал, чтобы взять ее из монастыря"…
- Ах ты, чтоб тебя… Граф-то, товарищи, оказывается, комиссар!
- Тю на тебя! Откеда высосал?
- На автомобиле ж едет, Господи! "В лесу он встречает дочь дровосека, Генриэтту"… Во, братцы, лесу-то сколько, видали? Всю Москву обтопить можно! Хи, хи… Об чем это он с ней?
- Видимое дело, об дровах… не может ли, дескать, ваш папаша нам возика два дров предоставить… Гляди, гляди - душит ее. Ай да граф!
- Дурень ты не нашего Бога, - где душит? Обнимает он ее, а не душит…
- Ах ты ж, имперлист проклятый! Туда же!.. Хи-хи… До слез девку довел. А это чего? "В это время бедный дровосек сидел за своим скромным ужином"… Чего это он?.. Ах, чтоб тебя переехало! Ей-Богу, винище трескает и сыром заедает! Вот те и скромный! А сбоку говядина и булка. Ай да скромный!! Картинка-то французская? Ну и брехло ж эти французы. Дровосек, а? Хорош дровосек!
- А где ж жена евонная?
- Надо полагать, в очереди стоит.
- И то. Этакое брюхо набить - в десяти очередях настоишься. Ага! Ружье со стены снимает… Ну, теперь - баста! Сейчас этого графа к стенке…
- Где ж ты в лесу стенку найдешь?
- Ну так, может, заборчик какой…
- Именно вот. Для тебя, дурака, построили.
- Мне не требовается.
- А не требовается, так и не лезь со своим заборчиком! Не знаешь ты французского поведения, так и молчи. У них первое дело: "Позвольте вас пригласить, мусью, на дуэль"… - "Благодарю вас, хоша я не стреляю, ну да уж только для вас!" А ты - со своим забором; деревня!
- Нет, братцы, тут другое… Ишь ты: "Заблудившись в лесу, на графа нападает волк, но дровосек убивает волка. Первый горячо благодарит второго".
- А что, товарищи, волков едят?
- Отчего ж… Та же собака, только формат побольше.
- Да что ж это они от волка уходят, даже не оглянувшись. Эй, товарищи! Съестное забыли!
- Чего кричишь, дура! Думаешь, услышат?
- Ты б ему по-французскому крикнул, может, и обернется…
- "Часть вторая. Приехав в город, ничего не подозревающий отец заходит в магазин"…
- Это чего ж такое?! Ах, чтоб ты провалился! Ведь это он, товарищи, мануфактуру покупает.
- И без очереди.
- Без ордера от совнархоза!!
- Да, может, он сам ее и реквизирует!..
- Дровосек-то?
- А дровосек не может быть комиссаром?
- "… А в это время старый фермер, крестный Генриэтты, сидя у себя в саду, попивал вино"… Эк, их распьянствовало!.. Все тянут! Интересно, откуда этот старый черт вина достал?
- Самогон, я думаю.
- Темный-то? Орясина! Самое настоящее красненькое.
- Ну, значит, реквизировал. Тоже, поди, комиссар!
- Да ну вас всех к чертям. И граф у них комиссар, и дровосек комиссар, и фермер комиссар… Свои надоели так, что в собаку плюнешь, в комиссара попадешь - деваться некуда! Пойдем, ребята!
* * *
При выходе.
- А что, товарищи, смотрели вы картинку? Стоющая?..
- Не особо чтобы. Дело, видите ли, в том, что у комиссара жена от сыпняка кончилась, а он, осерчамши, всех монахов из монастыря повыкидывал, да дочку туда и втисни. Реквизировал автомобиль, да и давай по дровосековым дочкам ездить. Не стерпел этого ейный папенька, уложил съедобного волка и реквизировал всю мануфактуру, как говорится: завей горе веревочкой! Только всего и видели!
Теория Эйнштейна и теория Ползункова
Дело происходило в полуразвалившейся избушке одного из оазисов дикой Совдепии…
Туземцы, одетые в звериные шкуры и в башмаки из невыделанной кожи дохлой лошади, обступили туземца, одетого довольно прилично и только что вернувшегося из служебной командировки в Европу. Исступленное любопытство было написано на всех лицах…
- Ну, что? Ну, как там? Есть что нового? Привезли что-нибудь свеженькое?
- Да, да, - глубокомысленно кивнул головой приехавший. - Есть масса любопытного. Вы ведь совсем дикарями сделались, от Европы отстали, а там жизнь бьет ключом.
- То есть, кого бьет? - испуганно поежился скелетовидный совдепец.
- Никого. Сама по себе. Ах, какие открытия! Какие изобретения! Слышали вы, например, об открытии Штейнаха и о теории Эйнштейна?..
- Где уж нам!
- То-то и оно. Плесенью вы тут покрылись. Есть такой немец - Штейнах - и открыл он, что всякого человека можно обмолодить как угодно. Скажем, сколько тебе лет? 50? Пожалуйте, - вам уже 25 лет! Вам, молодой человек, 80? Чик, чик ножичком, - извольте получить, - вам уже 18 лет…
- Да как же он это делает, немецкая морда?
- А очень просто: железы старикам вырезывает.
- Которые железы?
- А черт его знает. Ему уж это видней.
- Как же он дошел до этого?
- Ну, как обыкновенно ученые доходят: взял человека, вырезал ему железу, а тот - глядь-поглядь - глаза закатил да и помер. "Давайте другого, - кричит Штейнах, - не туда ножиком заехал". Пожалуйте вам другого. Резанул другого, по другой железе, - икать стал старичок. Опять не туда! "Третьего давайте!" На восьмом, не то на девятом дошел до настоящей железы.
- То есть, как дошел?
- А вот этак: вырезал он старичку одному железу, а тот как вскочи, да сестру милосердия за талию: барышня, пойдем мазурку танцевать. "Матчиш, - испанский танец, шальной и жгучий!"… "Мне, - говорит, - теперь двадцать лет, и я хочу безумствовать!" Вырвался из рук и пошел по всей палате козла выкидывать. Ну, конечно, кое-как успокоили и в среднее учебное заведение определили!
- До того обмолодился?
- До того. Но, конечно, еще более заковыристая штука - теория Эйнштейна. Я читал - прямо за животики брался. И ведь все верно, все верно, не уколупнешь!
- Он, что же, скажите: тоже насчет старости?
- Нет, почище будет: всю геометрию распотрошил! Всю математику к чертям собачьим размотал.
- А именно-с?
- Помилуйте! "Вы, - кричит, - говорите тут, что между двумя точками прямая линия самая короткая, а я вам говорю, что это брехня! Может, кривая линия короче прямой!" Начинает доказывать - и верно! Кривая короче прямой. "Вы, - кричит, - говорите, что геометрическая линия не имеет толщины, ан нет! Имеет она толщину!" Ученые глядь-поглядь, - действительно имеет. "Какой осел сказал вам, что параллельные линии, сколько бы мы их не продолжали, - не сойдутся?!" Ученые, действительно, попробовали, построили параллельные линии - и что же! На шестисотом километре сошлись! "Я, - говорит, - вам все докажу! По-вашему дважды девять - восемнадцать, а по-моему, может, двадцать девять". Очень строгий мужчина! Такого накрутил, что теперича все заново нужно переделывать, - и математику, и геометрию, и геодезию всякую!
- Виноват, как, вы говорите, это называется?
- Чего-с? Это? Теория Эйнштейна.
- Так-с. Слушали мы вас, слушали, а теперь вы нас послушайте! У вас теория Эйнштейна, а у нас теория Ползункова. Изволили знать Ивана Егорыча Ползункова?
- Нет-с, не знаю.
- То-то и оно. Мы, правда, от Европы отстали, но и Европа-матушка от нас отстала - корпусов на двадцать!