Приехала Люси. Событие. Она умеет приезжать так, чтобы ее появление не осталось незамеченным. Резко затормозила и, не дожидаясь полной остановки, спрыгнула с седла, сбросила шлем, будто забрало подняла, встряхнула волосами и только тогда посмотрела на шатию-братию. И шатия смолкла.
- Привет! - сказала Люси. - Соскучились, подонки?
- А как же, - говорю, - все слезы выплакали.
- Все в порядке?
- Не извольте беспокоиться.
Люси внимательно посмотрела на меня. Она сразу поняла, что ответил я немного не так, у моего ответа за пазухой - камень.
- А я, между прочим, и не беспокоюсь. Понял?
- Как не понять, - говорю. - Все понял. Все как есть. Ежели еще что, так мы мигом…
Конечно, можно как угодно относиться к своей жене, но когда среди десятка парней появляется вот такая… вот такая… с широким поясом, конским хвостом, в куртке, провонявшей мотоциклом и всякими там степными травами-муравами, то происходит некоторое смещение мозгов, как говорит Валька-кандидат. Ты весь день носишься по лесам и болотам, палишь из ружья, тонешь, мокнешь и обсыхаешь. Ты до полуночи жрешь дичь, поешь хулиганские песни, но рано или поздно все начинают расползаться по своим мешкам. И вот тогда повисает над костром и над всей поляной… В общем, что-то повисает… Если говорить грубо и зримо, то всем становится до боли важно, чей мешок выберет Люси. Нет, Люси - не такая, чтобы выбирать чей-то мешок, и мы не такие, чтобы позволять ей это делать. Но человек, который на любой паршивой трассе дает сто километров в час, никогда не забудет, кто он: мужчина или женщина. Закон природы.
И потом, у Люси есть свой спальник на самом натуральном собачьем меху. Нашим прокатным мешкам на вате нельзя с ним тягаться. Но рано утром, когда мы просыпаемся от того, что рыбины хвостами, как ладонями, по воде хлещут, у каждого, глубоко в мозгах, аж где-то возле шейных позвонков, сидит маленькая и остренькая, как осколок, мысля - "кто?".
Ну что ж, я не кандидат наук, я совсем не разбираюсь ни в ножницах, ни в пилах прокатных станов, я понятия не имею, по каким там законам передвигаются по белу свету электровозы, и газоснабжение доменных печей для меня - темный лес. Но я и не лезу. Если предпочтение отдается кандидату, то это не из-за трех сотен, которые он получает. Валька почти всех нас обгонит на трассе, почти всех. И кроме того, у него всегда есть возможность взять на неделю отпуск и мотануть в любую сторону света до самого моря.
- Ну что, Боря, едем? - подходит Люси. В пятницу так не смотрят. Она смотрит на меня из четверга, настороженно, без улыбки.
- Жорки нету. Подождем…
- Он звонил мне, говорит, заболел. Надорвался, сооружая туалет в собственном саду. Точно! Не вру.
- Если так… Надо ехать, - сказал Валька. Конечно, как же иначе - последнее слово за ним, решение принимает он, как же иначе?
Мотоциклы задвигались, зачихали, окутались голубоватым дымком и, виляя, начали по одному выезжать в арку. Поворот рукоятки, переключение скорости, вой… Они выскакивали со двора, будто выстреленные из какой-то штуковины. В городе мы соблюдаем правила, едем медленно, чинно, как порядочные.
И - трасса.
Наконец трасса!
Мы вырвались на нее, как поросята из темного сарая, - с визгом, обгоняя друг друга, заставляя сторониться все живое.
Началось…
С ревом мимо меня прошел на "Паннонии" парень из Долинска. Он едет с нами в первый раз, и ему нужно показать все, что он умеет. У него в магазине запчастей знакомый грузчик, а это все-таки большое дело… Вот меня обошел Валька-кандидат. Спокойно обошел, без всяких штучек-дрючек. Он-то знает, что все впереди. Потом проскочили Алик, Валерка и даже Шурка на "Вятке". Пусть. Я не спешил, собирался с духом. Зыркнув, ушла вперед Люси. Она что-то крикнула, но ее крик не пробил волну сжатого воздуха. Впереди катился живой клубок из резиновых шин, железных баков, пульсирующих мозгов, горящих фар и розовых легких, прикрытых куртками и хрупкими грудными клетками. Это месиво неслось, увеличивая скорость, не сталкиваясь, не разбиваясь в брызги о встречные грузовики, не переворачиваясь на поворотах.
Я ждал момента, странного такого момента, который наступает каждый раз, когда выезжаешь на трассу. Где-то после пятидесятого километра вдруг начинаешь ощущать каждую деталь "Явы", как часть собственного тела. Чувствуешь боль, когда колесо натыкается на камень, чувствуешь напряжение мышц на валу переднего колеса. А цепная передача - мое личное сухожилие. Мотор и сердце работают в такт, между ними проходит артерия особого назначения. И я даже не знаю, что тогда течет по моим жилам - кровь или бензин. Встречный воздух вдавливает в череп щеки, губы, глаза, и только нос выдается вперед, холодный и острый. Тяжелый воздух лежит на груди, будто куча булыжников. И эта тяжесть еще больше объединяет меня с мотоциклом. Моя грудь тоже металлическая, выкрашенная в ярко-красный цвет, как этот бак, руки - литые и никелированные, ноги намертво приварены к педалям…
И я пошел на обгон.
Первым был Шурка. Он не ввязывался в спор, да и зачем? На его "Вятке" только картошку с базара возить…
Стрелка спидометра, как приклеенная, лежит на цифре "100". Отлично… Я начал медленно поворачивать ручку газа… Стрелка дрогнула и поползла… Быстро и бесшумно отстал "Москвич", будто его кто-то неожиданно дернул назад. На мгновение мелькнули испуганные лица его пассажиров.
Солнце, которое светило впереди красным светофором, неожиданно исчезло. Начало быстро темнеть. Я понял, что пора включать освещение, когда встречный самосвал нахально ослепил меня дальним светом. Люси испуганно отпрянула в сторону. Ей повезло - она не выскочила на обочину, а то иди собирай руки-ноги… И какие ноги!
Валька! Впереди оставался только он… Ничего… Ты, кандидат, не очень-то рискуй… В твоем положении обидно будет, если…
Мы рядом.
Он спокойно посмотрел на меня и крикнул, не отводя взгляда от светящегося в темноте асфальта:
- Кончай, Борька! Можешь! Вижу, что можешь! Кончай!
Была не была - я до отказа повернул ручку газа. И будь здоров. Валька позади. Привет родителям!
Сначала Валька тянулся за мной, что-то кричал, но потом поравнялся с Люси, и они отвалили.
Теперь я видел перед собой только густую, нетронутую, неразорванную темноту, вибрирующее шоссе, частокол деревьев, чувствовал, как в меня врывается черный холодный воздух. Впереди над дорогой возникло неясное сияние. Оно увеличивалось, приближалось, обрастало металлом и грохотом, а через секунду мимо пронеслась громада, один воздух от которой был как мешок с цементом. Автобус провалился куда-то вместе с людьми.
И - тишина.
Хорошо!
Не знаю, смог бы я управлятъ мотоциклом, если бы не рюкзак на заднем сиденье. Где-то около ста тридцати километров - колеса почти не касаются асфальта… Мой бедный Арчибальд прижался к бензиновому баку и тихо, не разжимая зубов, скулил. Ничего, привыкай, собака! Думаешь, легко быть другом человека? Думаешь, человеком легко быть?
Прибыли…
Соленые озера. Кому, интересно, они солеными показались? Пили мы эту воду, и с поверхности, и из глубины доставали - никакой разницы. Вода как вода. Тухлятиной воняет. Но если прокипятить - идет. И даже радостно было от того, что с каждым глотком пожираешь миллионы дохлых микробов, которые плавают сейчас в котелке, как сардельки.
Потом, когда уже вовсю горел костер, случилось самое интересное - прибыл Шурик. Мы издали услышали чиханье "Вятки" и помигали фарой. Все замокли, чтобы не прозевать момента. Только корифей Жмакин не мог сдержаться и тихонько повизгивал себе под мышку. Его коричневая лысина, натертая противокомарной гадостью, тускло поблескивала, и в ней отражался костер, горящие фары и даже снедь на брезенте.
Шурка подъехал молча, заглушил мотор и не торопясь подошел к нам. Тишина. Только Жмакин… Не поймешь сначала - плачет он или смеется. Все ждали, что скажет Шурка. Просто ждали его первых слов. И знали - что бы он ни сказал, в ответ все радостно засмеются.
- Я там одного охотника встретил… поговорили, где лучше стрелять. И вот малость задержался…
Шурка еще что-то там лопотал, но его уже не было слышно. Все восторженно завизжали, довольные, что он не обманул ожиданий. Так и не переставая смеяться, мы забыли о Шурке, начали обсуждать что-то еще более смешное.
Хорошее дело - привал в лесу. Ночью. На берегу. У костра. Лежишь на холодящем брезенте и чувствуешь, как тебя наполняет какое-то радостное волнение. Будто кровь насытилась лесным воздухом, криками птиц, рыбьими всплесками, хохотом друзей. А по телу растекается доброта. И так понимаешь людей, так хочешь помочь им в чем-нибудь, что не в силах удержаться - ахнешь еще полстаканчика за здоровье человечества. Чтобы не было войны… Все хлопают друг друга по плечам, рассказывают старые анекдоты и охотно катаются по траве, будто в прошлый раз слышали что-то другое. Но все добрые. Если рассказал человек - надо посмеяться, ему приятно будет, а он посмеется твоему анекдоту, который не успел рассказать сам.
Слышу - Валька что-то толкует Люси про хобби. Очень мне это интересно стало, и по-пластунски пополз я к ним через брезент - благо пролить уже нечего было.
- Так что ты там про хобби? - спросил я.
- Хобби - это отдушина, - сказал Валька. - Понял? Форточка. Когда становится душно - ее открывают. Когда душно… понял?
- Все понятно, - сказал я. - Даже больше. Желаю успеха. Больно умные стали… Э! Кто в "дурака" хочет?
- Впустую неинтересно, - сказал Шурка. - Давайте так, кто проиграет - в воду на четвереньках. В чем сидит, а? Пока в воде не скроется? Ну, кому страшно?
Играть сели в два круга - карт не хватило. Игра у нас своя - "дурак охотничий". Поскольку на кону - собственный позор, мы еще раз повторили правила. Постоянный козырь - бубен, черва бьется только червой, старшая карта - дама пик и так далее. И все стихло. Молчали неостывшие мотоциклы, молчали соленые озера с пресной водой, и только легонько гудели сосны, шлепали по брезенту карты, сопели сосредоточенные игроки да за лесом палили из ружей. У них, видать, была своя игра.
В первом круге дураком остался Валька-кандидат. Во втором - легендарная личность Жмакин. Их схватка должна решить - кому лезть в воду. Сначала финалисты бросили жребий, кому сдавать карты. Потом оба по очереди сдвинули колоду. В общем-то Жмакин мог запросто отказаться от игры - человеку шестой десяток, это даже для охотника немало. Заслужил человек спокойную старость, и никому бы в голову не пришло обвинять старика в слабодушии. Но Жмакин не отказался.
- С волками жить - по-волчьи выть, - только и сказал он.
Я подошел к воде. Она была теплая и вонючая. Простудиться сложно. Дно илистое, стоило только ступить на него, сразу поднимались пузыри. Слышно было даже, как они лопались с мягким бульканьем. Неприятная штука, если учесть, что в нее надо на четвереньках входить, да еще условие - пока не скроешься под водой.
Игра кончилась. Радостная шатия-братия начала подгонять мотоциклы к воде и включать фары. Надо, чтоб все видели, как дурак в воду полезет.
Люси в общем веселье участия не принимала. Поджав колени, она сидела у Вальки за спиной.
Когда Валька проиграл, она, так и не сказав ни слова, поднялась и пошла разворачивать свой мешок.
Валька посмотрел ей вслед и бросил карты.
- Продул, - сказал он.
- Да, тут уж ничего не поделаешь, - подтвердил Жмакин. - Зря ты короля сбросил. Это тебя и погубило.
- Продул, - уже в который раз сказал Валька, перебирая в руках последнюю взятку.
- А правда, что карточный долг - долг чести? - поинтересовался Шурка и выпятил вперед свою знаменитую нижнюю губу.
- Чистая правда, - ответил Валька и похлопал Шурку по спине. Не хотелось бы мне, чтобы он меня вот так похлопал, с такой вот улыбкой.
- Да, я тоже слышал, что если в карты проиграл, то дело чести - выполнить свой долг, - зачастил парень из Долинска, все забываю, как его зовут.
Валька с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Куражиться над дураком - святое дело.
От фар на воде образовался светлый круг, и вода уже не казалась такой черной и густой. Валька стоял на берегу в полном своем наряде и переминался с ноги на ногу. Жмакин - старик хитрый, он и в карты сел играть, разувшись, чтобы в случае проигрыша в воду лезть босиком.
- Ну что ж, - сказал Валька, - надо лезть. - Он как-то беспомощно оглянулся, словно ожидая, что его начнут отговаривать, и неуверенно стал на четвереньки.
- Ха-ха! - радостно залился долинский. - Гляньте, получается! Вроде никогда и не ходил на двоих!
- Во-во! - одобрительно сказал Шурка. - Там, глядишь, и еще одна диссертация будет… Докторская! Скажите, доктор, не кажется ли вам, что человечество напрасно поднялось на задние лапы?
Валька не отвечал. Потом, когда немного стихло, он спросил:
- А задом можно?
- Можно, Валька, - сказал я. - Давай задом… Тебе виднее! Но хороша отдушина, а?
Валька повернулся к нам лицом и медленно двинулся к воде. Постепенно погрузились его ботинки, а когда вода поднялась до колен, в иле скрылись и ладони. От взбудораженной донной грязи понесло несусветной вонью. Тогда Валька набрал в легкие воздуха, быстро засеменил вглубь и через несколько секунд скрылся. Зафиксировав погружение, он поднялся. Вода лилась с куртки, на ушах повисли гнилые оборванные водоросли, а руки казались окровавленными - с них стекала черная жидкая грязь. Валька медленно вышел из воды и начал раздеваться. Потом ходил к песчаному берегу умываться и мыть ботинки, я помог ему выкрутить джинсы. Надев жмакинский свитер, Валька сел к костру.
И в этот момент из лесу вышла зареванная Люси и закатила истерику. Ругалась она отчаянно, обозвала нас всех подонками, врезала перепуганному Шурке пару раз по физиономии и уже хотела лезть в воду, чтоб нам, значит, веселее было, чтобы распотешить нас, но мы ее остановили. Потом она успокоилась, и все было нормально. Не стоило шум поднимать. Если тебе наши забавы не нравятся, можешь поискать другие. А если тебе Вальку жалко и попранное его достоинство, то пожалей его как-нибудь иначе. Никто тебе и слова не скажет поперек. Здесь - лес. Дичь, стрельба, много свободы и свежего воздуха. Всем хватит.
К чести Вальки надо сказать, что все это время он молча сидел у костра и смотрел в огонь. Будто ничего не видел и не слышал.
А утром все было нормально. Встали мы еще на зорьке, позавтракали и разбрелись по камышам. Но тут выяснилось, что стрелять нечего. Не было дичи в этих местах. То ли разлетелась она куда глаза глядят, напуганная охотниками, то ли ее и не было здесь никогда. Просидев до обеда, я так и не увидел ни одной утки. Да и какая может быть утка, если стоило поудобнее устроиться, как рядом слышался бас какого-нибудь детины:
- А ну, мотай отсюда подальше! Не видишь - занято!
Отойдешь в сторону, снова вопль - кому-то на уши наступил. Пройдешь вперед - тебе уже стволом в спину тычут. Иногда появлялся чирок. Загнанный, обезумевший, носился он над камышами, и на всем его пути гремела канонада. Из мощных стволов в чирка неслась мелкая дробь, картечь и даже кабаньи пули. За полетом несчастной птицы, у которой от страха и усталости остались одни перья да кости, можно было следить по грохоту. Оглушающая волна залпов прокатывалась над камышами и стихала за лесом.
Потом наступила тишина. То ли чирка наконец сбивали, то ли он, обессилевший, падал и подыхал в родной стихии. По моим подсчетам получалось, что на каждую единицу живности уходило около трех килограммов дроби, картечи, пуль, шарикоподшипников, рубленого свинца…
Когда я пришел на привал, все уже были в сборе и брезент прогибался от яств - сала, чеснока, колбасы, ломтей хлеба. Конечно, бутылочка тоже стояла. Было даже сухое вино. Для непьющих.
А потом случилось еще одно событие. Раздобревший Алик в седле своего мотоцикла обнаружил мышь. Она еще дома влезла в железный карман седла, где все пахло колбасой, и прибыла сюда. Кошмар! Как только ее не раструсило…
Что тут началось!
Общими усилиями мышь извлекли из-под седла, дали каждому посмотреть на нее, подержать на весу за тонкий хвостик, пощелкать пальцем по мягкому вздрагивающему животу.
Алик стоял счастливый и улыбающийся.
- А я уж думал, что без дичи домой поедем, - сказал он, ошалев от счастья.
- Ишь, злодейка, - проворковал Шурка. - Ишь, болезнетворное создание!
- Мышь, она чуму переносит, - серьезно сказал Валера.
- А сколько она добра народного съедает! А сколько добра съест все ее потомство! Ужас! - подхватил долинский.
- Наказать ее, скотину, - сказал я.
Мышь, зажмурившись и поджав хищные свои лапы размером со спичечную головку, молча слушала, что о ней думает человечество. А человечество решало, какой казнью ее жизни лишить.
- Ежели злодейку утопить, то никакой радости нам это не доставит. Потому - последних мук ее мы не увидим. Расстрелять ее, сволочь, надо. Это мое твердое убеждение, - сказал Валера и с вызовом посмотрел на всех.
- Расстрелять без суда и следствия - негуманно. - Алик, как законный владелец мыши, решил поступить с ней законно. - Выпить ей надо дать. Чтоб хоть перед смертью вкусила радость жизни.
Валька в обсуждении не участвовал. После вчерашнего срама он все больше сидел у костра и подбрасывал сучья. А Люси ему эти сучья подносила. Сейчас она стояла в сторонке и молча разглядывала нас. Без выражения. Просто смотрела, и все.
- Презираешь? - спросил я. - Выводы нехорошие делаешь?
- Желаю приятной охоты. - Люси повернулась и пошла к завалу хвороста. Ее конский хвост вызывающе плескался на блестящей коже куртки. Теперь я, кажется, понимаю собак, которые не могут видеть перед собой мелькающих пяток.
- А между прочим, - крикнул я ей вслед, - будь мышь с тебя ростом, она бы с тобой не очень церемонилась!
- Это ты очень верно подметил, - сказал Валька. - Молодец.
Я подошел к нему. Постоял, посмотрел. Наконец он поднял глаза.
- Ну?
- Послушай, Валя, если ты уж так остро чувствуешь превосходство… неужели в городе для него нет выхода?
- Кончай… Не в этом дело. И не прикидывайся обиженным. Дело не в этом… Ведь все же видно. Люси…
- Катился бы со своей…
Пить мышь отказалась, и поэтому пришлось сунуть ее головой в водку. Сначала она упиралась, но потом изменила свое решение и малость выпила.
- Ишь, хлещет, - удовлетворенно проговорил Алик. - Алкоголичка. А?
Через пять минут, связанная по рукам и ногам, мышь лежала на небольшом возвышении и таращила глаза в голубое небо. Глаза у нее были маленькие, блестящие и нестерпимо черные. Казалось, что смотрит она не только в небо, но одновременно на всех и на каждого в отдельности. Вокруг стояли добровольцы с ружьями. Все зарядили оба ствола и готовились ахнуть дуплетом. Чего мучить животное…