- Это верно! - охотно рассмеялся Еремей. - Это верно, - повторил он и положил руку жене на колено. Красивое, между прочим, колено. Потому и положил. Потому оно и открытым оказалось, если уж откровенно. - Старик, - сказал Еремей, - как ты объяснишь, что никто из вас так и не выбился в люди? - Он спросил это легко, беззаботно, простодушно, как бы продолжая разговор. Но по его напряженному взгляду, дрогнувшей руке с бутылкой можно было понять: вот оно - главное.
- Так никто ничего не добился? - удивленно спросила Людмила.
- А ведь способные были ребята, - проговорил Еремей раздумчиво, как бы перебирая мысленно фотографии ребят. Он взял вилку, долго кружил ею над столом, наконец вилка ринулась вниз, ухватила какую-то дичь и понесла ко рту Еремея. - Сколько запалов, планов… Неужели за этим ничего не было, кроме задора молодости, а, Коля?
- Выходит, сошли ребята с дистанции? - спросила Людмила, но уж как-то очень кстати она опять подхватила слова мужа.
- Сошли, старуха, - горько сказал Еремей. - Сошли. Кое-кто еще держится, цепляется, бодрится…
- Но Коля вот не сошел! - подмигнула мне Людмила.
- И Коля сошел, - обронил Еремей негромко, будто про себя.
- Не надо, Еремей, - сказал я. - Не надо.
- Почему? - живо спросил он. - Ты обиделся? - Он улыбнулся широко, неуязвимо. Удар нанесен, теперь он может облегченно вздохнуть и смахнуть пот со лба.
- При чем тут обида?.. Скажи, чем ты займешься, когда я уйду?
- Чем займусь? Телевизор включу… Между прочим, очень удачный экземпляр попался, цвет отличный! Хочешь посмотреть?
- Вот видишь, Еремей…
- Что видишь? Ты о чем?
- Ты первым сошел с дистанции, Еремей. Первым.
- Он сошел?! - ужаснулась Людмила. - Да у него аппетиту на троих!
- Очень может быть. Но с дистанции он сошел так рано, что я иногда думаю - да выходил ли он на старт? Еремей, ты всегда стоял в толпе зрителей. Не тебе судить ребят. Не тебе.
- Хорошо, - медленно протянул Еремей с таким выражением, будто его вынуждают говорить не очень приятные вещи. - Хорошо. Ты вот тогда прямо с набережной на Сахалин улетел. Было? Было. Не будем уточнять, что тебя заставило. Пусть останется глубокой тайною.
- Никаких глубоких тайн. Моя добрая воля, мое доброе на то желание. Можешь назвать это маленькой слабостью. К Сахалину. За туманом, старик, за туманом. И за запахом тайги.
- Пусть так. Что ты там нашел? Истину, деньги, друзей, судьбу - что ты нашел? Ну, скажи, скажи! Нашел? Ну? Нашел?! Ничего ты не нашел! - вдруг сорвавшись, выкрикнул Еремей. - Ни фига! Уехал нищим и нищим вернулся. Что у тебя за душой? Что дает тебе право спокойно рассуждать о чем бы то ни было? За что ты уважаешь себя? Зарплата, квартира, одежка - все среднестатистическое, то, что дает государство по бедности твоей. Ну, скажи, скажи! Что ты глазами-то сверлишь? Не робей, после коньячка-то оно и грех робеть! Помнишь, у меня сотню одолжил? Конечно, помнишь, такие вещи не забываются. Ты же мне долг по пятерке отдавал!
- Надеюсь, не ошибся, все отдал?
- Пятерки все. Но сотни я так и не увидел. Как и не было сотни.
- Тебе еще раз ее отдать?
- Не сердись, Коля, но я опять ее не увижу. Теперь-то трояками отдашь, а? Признай, Коля, что на данный момент похвастать тебе нечем.
- Похвастай ты.
- Это все. - Еремей простовато окинул взглядом комнату, положил руку на колено жене. - Но! - Он поднял указательный палец, предостерегая меня от поспешных выводов. - Именно к этому я и стремился. Именно к этому. Сечешь разницу? Я никогда не рвался в заоблачные выси, а самолюбие свое кормил пищей простой, натуральной, полезной для здоровья.
Еремей поднялся, подошел к стенке, открыл замысловатую дверцу, причем встал как-то неудобно, наискосок, чтобы мне было видно - в баре у него, в этом небольшом ящичке с зеркальными стенками, множество диковинных бутылок. Взяв одну из них, Еремей вернулся, поставил бутылку на стол и сел в кресло. Бутылка была уже открыта, и он снова налил в рюмки. Коньяк оказался не из простых - "Двин". Такой встретишь не часто. Но, отпив глоток, я понял, что это не "Двин". За золотистой этикеткой скрывался дешевенький коньячишко, от которого болит голова и тянет в желудке. Поверх рюмки я посмотрел на Еремея. И встретился с его настороженным взглядом, прикрытым стеклами очков.
- Так вот о разнице. - Еремей облегченно перевел дух, решив, что его фокус с переливанием коньяка удался. - Я всегда был среди вас белой вороной. Да-да, не отрицай. Я казался трезвым, скучным, занудливым. А вы шумно ломились в будущее. И вот мы в будущем. И что же видим вокруг себя?
- Да! - с подъемом поддержала Людмила. - Что же мы видим?
- Мы видим маленький конфуз… - Наслаждаясь нашим вниманием, Еремей повертел рюмку. - Мы видим, что люди, которые так стремились в это почти недостижимое будущее и наконец-то ворвались в него, попросту не знают, как им быть дальше. Они не прочь вернуться назад, на теплую набережную, к тому гастроному, к прежним милым забавам и пустым трепам. Им не столько нужно было это будущее, сколько болтовня о чем. Я прав?
- На этот раз нет, Еремей. - Я долго принюхивался к рюмке, потом взял бутылку из-под "Двина" и принялся внимательно ее рассматривать, вчитываться в этикетку. Конечно же, она оказалась слегка потертой, видно, не один раз Еремей угощал гостей "роскошным" коньяком. - Конечно, ты не прав и сам прекрасно это знаешь. - Я поставил бутылку на стол, подальше от себя, и больше не смотрел на нее, будто сделал окончательный вывод.
- Отчего же сломались ребята?
- Никто не сломался, Еремей. Да, у некоторых были неприятности, но ребята выдержали. Кто сломался? Я знаю только одного.
- Кто же это?
- Да ты, Еремей, Ты. Хвастаешься тем, что у тебя никогда не было никаких стремлений? Этим не хвастают, этого стыдятся. И потом, они у тебя были. Не надо так легко отрекаться от них. Чего не бывает, вдруг снова взыграет старое, а? Я уверен, что в одном из этих красивых шкафчиков сложены твои старые тетради, блокноты, рукописи… А, Люда? - быстро спросил я.
- Да-а-а, лежат, - растерянно ответила Людмила.
- Достань их, Еремей, может, еще не поздно? Теперь-то, когда есть берлога, есть красивая и заботливая жена…
- Заткнись! И не лезь куда тебя не просят. Заткнись, - повторил Еремей тихо. - Не твоего это ума дело.
- Как будет угодно. - Я посмотрел на часы, чтобы всем стало ясно - пора заканчивать. - Ты, Еремей, первым бросил наши игры. Не потому, что они казались тебе такими уж глупыми, - боялся проиграть. Я не жалею, что тогда был таким, а не иным. И никто из ребят не отрекся от себя тогдашнего. Не удалось прыгнуть выше головы? Ну что ж, еще не все потеряно.
- Нет, старик! - прервал меня Еремей. - Все. Поздно. Конец. Отпрыгались. Но ты так и не ответил - почему никто ничего не достиг? Неужели все были столь бездарны?
- Ты опять за свое… А почему, собственно, они должны были достичь чего-то такого, что поразило бы твое воображение? Они занимаются своим делом. Для успеха недостаточно одних лишь способностей. Может быть, ребятам не хватило чего-то другого - настырности, хватки, пронырливости?
- Именно тех качеств, которыми обладаю я? - спросил Еремей, побледнев.
- Еремей! - укоризненно воскликнула Людмила. - Нельзя же так. О присутствующих не говорят.
- Их имеют в виду!
- Не надо, Еремей… Успокойся. Ребята не были бездарны, ты это знаешь. Помнишь чеканки Дедули? Их брали для продажи в художественный салон. Ведь брали!
- Ого! - расхохотался Еремей. - Нет, Коля, нет! Молодые кровя играли. А время все расставило на свои места. Иваныч пишет романы, которые никому не нужны, Игореша сидит за взятку, Дедулю в закрытой конуре по стране возят, Валик сотрясает основы кухонной морали, ты… Хотя нет, о присутствующих не говорят. Их имеют в виду. - Еремей откинулся в кресле, скорбно покачал головой. - Жаль. Ребята были неплохие. Время провести, бутылку распить, по набережной пройтись… Но хороший парень - не профессия. Жаль.
- Лукавишь, Еремей. Тебе их не жаль. Тебе нужны их неудачи, потому что они оправдывают, прости… Тебя.
- Меня?! - восторженно ужаснулся Еремей. - Оглянись!
- У тебя неплохая квартира, да. Но о чем это говорит? Это говорит о том, что у тебя неплохая квартира. И все. Больше ни о чем. Ну, может быть, еще о том, что у тебя есть знакомые в мебельном магазине.
- Да не принимайте вы все это к сердцу! - воскликнула Людмила. - Он всегда говорит одно и то же… Был у нас как-то ваш знаменитый Дедуля, и опять все о том же разговор пошел - почему сломались ребята, почему бездарными оказались… У Еремея одна тема разговора.
- И что же ответил ему Дедуля?
- А! Лучше не вспоминать! - Под ледяным взглядом Еремея Людмила сникла, но тут же, не желая признать свою зависимость, вскинула голову, посмотрела мужу в глаза. - Заработал Еремей по физиономии. Так что сегодняшний ваш спор можно считать милой беседой.
И тут я вспомнил суть того, что произошло с нами когда-то… Собственно, никакой ссоры не было, просто наступил момент, когда мы с Еремеем почувствовали, что прекрасно друг друга понимаем, знаем истинный смысл самых невинных шуток, улыбок, словечек. После этого вести какую-то игру стало невозможно, да и незачем. В своей увлеченности мы не замечали тогда собственной наивности, позволяя друг другу быть значительными если не в настоящем, то в будущем. Еремей видел свое превосходство, заключавшееся лишь в том, что был сдержаннее нас. Впрочем, быть сдержанным, когда сдерживать нечего, не так уж трудно. Была и у него маленькая слабость - он питался нашими неудачами и поражениями, пожирая и отвергнутые романы Иваныча, и осмеянные постулаты Мельника, упивался сердечными страданиями Игореши, сам оставаясь неуязвимым. И однажды я сказал ему все это при ребятах. Еремей выслушал с каменной улыбкой, молча повернулся и ушел, выбрасывая в стороны носочки туфелек, ушел в залитую солнцем и зноем зелень прибрежной улочки.
Вот и все.
Да, была еще последняя точка, вернее, клякса.
Дедуля собирал всех на вечеринку, намечался какой-то очень серьезный повод - не то его день рождения, не то сдача фильма на телевидении, что-то в этом роде. Все было прекрасно. Как говорится, весело, легко и празднично - Дедуля всегда был щедрым хозяином. На следующее утро Еремей позвонил Дедуле на студию и поинтересовался, куда делись три вареных языка, которые он принес на вечеринку, не было, дескать, на столе языков. Это был единственный случай, когда наш Дедуля, наш неунывающий командор, в самом полном смысле слова онемел. Единственное, что смог сообразить в тот момент, - это пообещать Еремею обязательно выяснить, куда делись вареные языки. Он тут же позвонил ребятам, но никто ничего о языках не знал. Не помня себя, Дедуля выскочил на улицу, поймал такси и помчался домой. Ворвавшись в еще не убранную после вечеринки квартиру, он принялся обшаривать балкон, кухонные шкафчики, холодильник и, наконец, на подоконнике нашел завернутые в промасленную газету три шершавых говяжьих языка. В суматохе кто-то сунул их туда, да так они и остались. Схватив языки, Дедуля тут же бросился к Еремею - в какую-то финансовую контору. Он прорвался сквозь кордоны вахтеров, взбежал на третий этаж и только там, увидев Еремея, перевел дух. "Вот, - сказал он, - нашел. Все три в целости и сохранности". А выйдя на улицу, из автомата сообщил всем, что языки нашлись и у Еремея никаких претензий к нам нет.
Еремей всего-то в сорок лет признал наше поражение окончательным. Но - елки-палки! - через год вернется Игореша и, глядишь, снова возглавит строительное управление, получит квартиру Валик, напечатают романы Иваныча, а Дедуля покинет конуру рефрижератора и снова бросится в несбыточные, безнадежные аферы, потому что другие ему не нужны. Кто знает, возьмем да соберемся мы снова на горячих плитах набережной, зайдем в наш гастроном, выпьем по стаканчику сухого вина и пройдемся, отражаясь во весь рост в витринах. Мы живем друг в друге, и продолжаются наши разговоры, споры, мы все еще мечтаем о победах, хотя кому-то, возможно, это покажется смешным.
Диву иногда даешься, обнаруживая, сколько же в тебе скопилось людей, их слов, поступков, их доброты и подлости! Нет-нет да и поймаешь себя на мысли, что сам ты вроде некоего варева из встретившихся тебе людей. А что, не будь у меня в свое время учительницы по имени Елена Михайловна, наверняка меньше было бы во мне нетерпимости, был бы я простодушнее и добрее. А не будь у меня когда-то друга по имени Еремей, наверняка я меньше боялся бы довериться человеку.
Мы не всегда помним людей, которые легли в наше основание, и лишь через годы, встретив нечаянно человека из прошлого, узнаем еще один свой кирпичик. Слова, физиономии, поступки откладываются где-то в нас и громоздятся, ворочаются, вмешиваются в нашу жизнь. Незабвенная Елена Михайловна, пузатенькая коротышка с неподвижным, блеклым взглядом и гордо запрокинутой головкой, не позже как вчера заставила меня промолчать, хотя я не имел права этого делать. Только-то и того, что погрозила пухленьким, перемазанным мелом пальчиком, откуда-то из прошлого погрозила, из небытия, и надо же - спасовал.
Ну ладно, бледно-розовый кирпич под названием "Елена Михайловна" я помню, в меру сил стараюсь подавлять ту сволочную унылость, которую он распространяет вокруг себя, здесь все ясно. Но вот повстречался кирпич, почти позабытый, и только увидев его вблизи, я понял, какое еще существо живет во мне, понял, почему поступаю иногда столь… необъяснимо.
Несколько минут я постоял на крыльце, вдыхая морозный воздух. Вокруг ранних фонарей светились белесые облачка снежинок. По слабому голубоватому сиянию между домами можно было догадаться, где совсем недавно полыхал закат. У мусорных ящиков нагловато расхаживали вороны. Иногда они взлетали с хриплым лаем и тут же снова приземлялись на железные сундуки с мусором.
И подумалось, почему бы и нет, что кружат, кружат над тобой вороны, и чем ты сильнее, чем интереснее тебе жить, тем больше носится над твоей головой воронья. О эти вороны! Они могут быть твоими друзьями, это позволяет им дольше скрывать свою воронью сущность, они пристальнее других наблюдают за тобой и кружат, ожидая того часа, когда смогут наконец опуститься на твое остывающее тело.
Они умеют ждать!
Ворон первым прознает о твоем уязвимом месте, разглядит болезнь, но ни за что не скажет тебе об этом. Будто по какому-то заклятью он появляется каждый раз, когда тебе паршиво, ты повержен, когда тебе просто не везет. И он приходит, прилетает, приезжает в роли первого друга, самого чуткого и бескорыстного, сочувствующе выпытывает, выспрашивает с единственной целью - узнать, долго ли протянешь. А убедившись, что ты все-таки поднимешься, улетает, тяжело проседая в воздухе. И по твоему лицу проносится тень его пыльного крыла, похожего на растопыренную ладонь. Он словно проводит по лицу рукой, прикрывая тебе глаза.
Сочувствующе.
Жалеючи.
Торжествуя.
И сладкие рыдания готовы вырваться из его содрогающейся от счастья груди…
Подняв голову, я нашел глазами окно, светящееся мягким розовым светом. Еремей терпеливо ждал. И, кто знает, возможно, пил настоящий "Двин", хранящийся, допустим, в бутылке из-под скипидара.
Личная жизнь
С самого утра Алексей почувствовал беспокойство. Словно накануне знал о каком-то важном предстоящем деле и забыл. С этим настроением он завтракал, ехал в автобусе на работу, просидел весь день за своим столом. Работа не шла. Он вздрагивал каждый раз, когда звонил телефон, хлопала дверь или из коридора доносился громкий голос.
День кончался. Это был едва ли не самый длинный день в его жизни. Он казался бесконечным и растягивался, растягивался, как нитка хорошего резинового клея. Обычный день, наполненный шелестом бумаг, пустыми разговорами о летних отпусках, о профсоюзных льготах, о французских сапогах, финских куртках, о том, как кто ехал в трамвае. День был озвучен ненужным и раздражающим смехом, каким смеются, когда совсем не смешно, значительными и оттого ничего не значащими словами. Они лопались, как мыльные пузыри, не выдерживая того смысла, которым их пытались нагрузить. И от всего этого оставалось неприятное ощущение глупости и пустоты.
Алексей молча копался в своем столе, рисовал рожицы или просто барабанил пальцами по столу, глядя в быстро темнеющее окно. С таким выражением сидят пассажиры, которые не одни сутки ждут самолета и не знают, когда он придет, да и придет ли вообще. Девушка, сидевшая за столом напротив, спросила, когда в комнате никого, кроме них, не было:
- У меня такое впечатление, что тебе сегодня предстоит важное свидание. Это верное впечатление?
- Может быть.
Ему не хотелось говорить. Такое чувство ожидания случалось у него и раньше, и самое неприятное было в том, что в конце концов так ничего и не происходило. Словно приближающаяся буря, которая вдруг повернула и пронеслась стороной, громыхая и посверкивая у самого горизонта безопасными молниями.
- Но ты не забыл, что свидание у тебя со мной?
- Нет, что ты! Света! Конечно, не забыл. Я все помню. Как можно? Это же ни в какие ворота…
Само количество заверений насторожило девушку.
- И время помнишь?
- Ну да! В семь. Я не забыл. Понимаешь, только схожу домой переоденусь.
- Если у тебя какое-нибудь дело, скажи. Можно отложить. Сходим завтра, - сделала она шаг назад, как бы беря разгон для прыжка.
- Да нет у меня никакого дела? Сам не пойму… Какое-то совершенно дурацкое состояние.
Алексей увидел, что Света не верит ему, и замолчал. Он всегда говорил ей правду, а она, внимательно его выслушав, начинала думать, что он этим хотел сказать. И, ни до чего не додумавшись, приходила к выводу, что он необыкновенный ловкач и шалопут.
В их отношениях установилось какое-то зыбкое равновесие. Света не решалась сделать шаг вперед, чтобы не нарушить этого равновесия и не быть отброшенной назад. Кроме того, ее останавливали соображения о гордости, достоинстве, она боялась выглядеть навязчивой. А он не торопился приобрести ее, чтобы не лишиться, как ему казалось, чего-то более важного, ведь каждое приобретение чего-то лишает, сковывает, ограничивает. Ему нравилось ее умение взглянуть неторопливо, практично на самые, казалось бы, щекотливые понятия, она умела говорить о них легко и просто. Света полагала, что каждый мужчина, стоит ему только остаться наедине с женщиной, станет тут же ухаживать за ней и даже обязан это делать, если он, конечно, хорошо воспитан. Поэтому все его слова, а если он молчал, то и молчание, принимала за намеки. Она вообще мало понимала Алексея, но признавала за ним право поступать, как он хотел. Чутье подсказывало ей, что так будет лучше.