- Ну, это ты напрасно. - Пятаков понимал, что говорить этого не следует, но не мог промолчать.
- Что же она, по-твоему, красавица, умница? Ласточка-касаточка? - продолжала Варвара Яковлевна безжалостную провокацию.
- Может, и ласточка, - вздохнул Пятаков, не отрывая взгляда от плещущихся мужских тел. Но видела, видела Варвара Яковлевна его окаменевшую спину, застывшую шею, видела, понимала, знала причину, но подозрений своих не выдала.
Внешне ничего не изменилось в семье Пятаковых. Не возникло скандалов, обличений, не состоялось выяснения отношений. Варвара Яковлевна оказалась выше всего этого. Да и не было у нее оснований, чтобы произнести жесткое обличающее слово. А что касается перемен в ее внешности, Пятаков их не заметил, чем вызвал горькую, снисходительную улыбку своей жены - на другое она и не надеялась. Григорий Иванович чувствовал себя как разведчик в чужой стране, когда, казалось бы, все у него в порядке, все следы он заметает, все ему удается, но вот чувствует, шкурой чувствует опасность, но не может понять, чего нужно бояться, где ошибочный шаг, когда наступит его последний день. Он ощущал себя под неустанным вниманием мощной организации. Ни одно движение, слово, взгляд не проходили мимо внимания Варвары Яковлевны, и иногда прорывалось ее понимание мужа, и он начинал нервничать.
Однажды Варвара Яковлевна решила нанести пробный удар. Она вышла пораньше и сама забрала дочку из сада. Переброситься словцом с Татьяной Николаевной не было возможности, и она лишь внимательно и улыбчиво посмотрела на нее и вышла. В сквере на скамейке Варвара Яковлевна дождалась, когда все детишки были разобраны и Татьяна Николаевна смогла наконец уйти домой. Она шла из калитки сада быстрой молодой походкой, и ветер слегка развевал ее волосы, и сумка на ремне болталась легко и свободно, и сапожки ее могли показаться волнующими, если бы на скамейке сидела не Варвара Яковлевна, а Григорий Иванович. Но поскольку на скамейке сидела Варвара Яковлевна, то она подумала: сто тридцать отвалила, никак не меньше. Да еще, наверно, спекулянту двадцатку накинула. Воспитательнице нужно месяца полтора трудиться за такие сапожки.
- Татьяна Николаевна! - позвала Варвара Яковлевна. - Торопитесь?
- Да не так чтобы очень…
- Хотела с вами о Свете поговорить… Что-то она последнее время… Да вы присядьте… Так уж и быть, задержу вас на минутку… Знаете, Света так вас любит, чуть встанет, тут же начинает в сад собираться.
- Света - хорошая девочка, - несколько скованно ответила Татьяна Николаевна.
- Отцова любимица, - коварно заметила Варвара Яковлевна.
- Да, он часто приводит ее…
- А она только с ним и соглашается идти… Вся в отца.
- Это хорошо, девочки должны быть похожи на отцов.
На этом разговор вынужден был прерваться, потому что обе женщины одновременно увидели на дорожке торопящегося Пятакова - широким шагом шел он вдоль детского сада, вытягивая длинную свою мужскую шею, стараясь, похоже, увидеть кого-то за забором. В руке у Пятакова был деликатный сверток на тоненькой веревочке, обычно в такой упаковке носят подарки любимым существам.
- А вот и он, - сказала Варвара Яковлевна улыбчиво.
- Наверно, за Светой торопится, - предположила Татьяна Николаевна.
- Вообще-то он знает, что я должна ее забрать… Ведь у него сегодня какое-то собрание. Все думают, как им производительность труда повысить, качество продукции, как добиться снижения себестоимости. - Варвара Яковлевна назвала целый букет производственных проблем. - Видно, отменили собрание, - добавила она невинно.
- Григорий Иванович! - громко произнесла Татьяна Николаевна. - Вы не нас ищете?
Пятаков обернулся, и возвышенное выражение его лица погасло, на нем остались одни лишь черты - нос, щеки, брови, глаза. Да, все это осталось, но вот одухотворенность и устремленность пропали.
- Вот вы где… А я уж подумал… - Он замолчал, потому что все было сказано, потому что больше нечего было сказать, потому что у него не было сил сказать еще что-либо.
Не замечали ли вы, дорогой читатель, за собой выдающихся дипломатических способностей? Конечно, замечали, и если уж откровенно, то вы уверены в том, что дипломатия самого высокого пошиба вам вполне под силу. И вот Варвара Яковлевна… Никогда не вела она серьезных переговоров ни с дружескими державами, ни с враждебными и, кроме стычек в очереди или в цехе, когда делились отпускные месяцы или праздничные ночные смены, не схватывалась она с противной стороной, отстаивая интересы государства. Однако даже этой практики ей вполне хватило бы для самых важных международных конференций.
Как вы думаете, что делает Варвара Яковлевна в сложившемся положении на скамейке у детского сада? Сделайте хоть десять попыток, все равно не угадаете. Бьет мужа по физиономии сумкой, в которой пять килограммов мороженой рыбы? Нет. Ни в коем случае. Молча поднимается и уходит, оставляя Пятакова с воспитательницей? Грубо. И потом, в этом проявится ее слабость, готовность смириться с поражением. Плачет и рыдает? Еще хуже. Подключает к разговору дочку? Совсем плохо. Не будем пытаться предугадать действия Варвары Яковлевны, поступим проще - дадим слово ей самой.
- Очень приятно было повидать вас, Татьяна Николаевна, - сказала Варвара Яковлевна, поднимаясь и беря Свету за руку. - До свидания. Зашли бы как-нибудь, чайку попьем, а? Света, помаши тете ручкой… Какая молодчина!
И Варвара Яковлевна с уверенностью гордого корабля, у которого белоснежные паруса наполнены ветром, направилась по дорожке к себе домой. Оставив за спиной Татьяну Николаевну, своего мужа Пятакова, сбежавшего с выдуманного собрания, и, самое главное, авоську с мерзлой рыбой на скамейке. Этим самым она обрекла всех на вынужденные действия.
Что делает Татьяна Николаевна? Грустно пожимает плечами, грустно смотрит на Григория Ивановича и, подавив вздох оскорбленности, уходит по дорожке в противоположную сторону.
Что делает Пятаков? Некоторое время смотрит вслед Татьяне Николаевне, и хотя душа его рвется вслед и трепещет, как привязанный за ногу петух, сам он молча берет мерзлую рыбу и плетется вслед за Варварой Яковлевной.
А вы говорите про дипломатические способности…
При этом заметьте, что Варвара Яковлевна выглядит совсем не так, как может показаться поспешному в выводах читателю. Она сделала дерзкий, но разумный шаг - бестрепетной рукой сняла со сберегательной книжки тысячу рублей и спокойно все эти деньги потратила на обновление своего гардероба. Поэтому совсем не удивительно, что, когда Пятаков догонял свою жену, он впервые увидел перемены. Светлый свободный плащ, яркая косынка, повязанная так, как ее могут повязывать исключительно на Елисейских Полях города Парижа, в руке роскошная кожаная сумка, какие можно было приобрести разве что в преддверии Московской Олимпиады, на ногах низкие сапожки, удобные, мягкие и довольно дорогие.
"Да Варвара ли это?!" - воскликнул потрясенный Пятаков и только по Светке, которая шла рядом с матерью и все время оглядывалась на него, убедился, что впереди действительно идет его законная жена Варвара Яковлевна.
Но надо сразу сказать, что описанный случай был всего лишь случаем и ничего не изменил. Он внес новые краски, волнения, кое-что подпортил в отношениях Пятакова и воспитательницы, но придал Пятакову если не решительности, то какой-то остервенелости. В остальном же все осталось на своих местах. И молчаливая схватка на дипломатических полях сражений продолжалась.
Хотела ли Варвара Яковлевна вернуть любовь и привязанность своего мужа? Честно нужно сказать - не было у нее столь четкой и ясно выраженной цели. Нет, не любовь двигала ею, будь это любовь, вряд ли Варвара Яковлевна смогла бы вот так твердо вести затяжную борьбу! Она наверняка сорвалась бы, закатила сцену и в детском саду, и в собственном доме, возможно, прибегла бы даже к такому сильнодействующему средству, как скандал в кабинете начальства ее мужа Пятакова Григория Ивановича.
Ничего этого она не сделала. А Пятаков чувствовал себя все хуже. Он видел, что его понимают, что его слабодушные отговорки и ссылки на плохую работу общественного транспорта, на частые производственные совещания, на неожиданную встречу с другом вызывают у Варвары Яковлевны лишь снисходительную, ироническую улыбку.
Как-то Пятаков заболел. Высокая температура свалила его в постель, он много потел, жена поила его малиновым чаем, а чтобы не мешать и не беспокоить, легла в комнате на диване. Когда Пятаков через несколько дней выздоровел и снова был бодр и здоров, Варвара Яковлевна продолжала спать на диване. Пятаков удивлялся, вскидывал небогатыми своими бровями, но молчал. Наконец не выдержал.
- Ты что, навсегда облюбовала этот диван? - спросил он с наигранным недовольством.
- Там будет видно, - неопределенно ответила Варвара Яковлевна.
Однажды она увидела в унитазе плавающий клочок конверта. Варвара Яковлевна не стала доставать его, смотреть на свет, она задумалась. Потом позвонила в детский сад, попросила к телефону Татьяну Николаевну. Ей ответили, что воспитательница в отпуске и вернется недели через две.
- Так, - сказала Варвара Яковлевна, вбивая очередной гвоздь, и отправилась на почту. Там нашла свою давнюю знакомую, по-бабьи поплакалась ей и рассказала о своем семейном горе. И попросила - если придет письмо на имя ее супруга, то надо бы его прочитать.
- Что ты, Варвара! - воскликнула подруга. - Это же тюрьма!
- Чушь. Никакой тюрьмы. Никто, кроме тебя и меня, об этом знать не будет. А если что пронюхает Пятаков, то он в жизни никому об этом не скажет…
- Ты думаешь? - засомневалась подруга, и это было согласие.
Письмо пришло через неделю. Варвара Яковлевна встретилась с подругой в сквере. Осторожно вскрыла конверт и прочла. И про любовь, и про то, как тяжело Татьяне Николаевне на Черноморском побережье под пальмами без Гоши - он, оказывается, имел подпольную кличку Гоша. "Скажите пожалуйста! - несколько нервно сказала Варвара Яковлевна. - Гоша!" Прочла она и о том, что скоро Татьяна Николаевна возвращается, что этого дня она ждет не дождется и что прибудет поездом в такой-то день, в такой-то час, на такой-то вокзал.
После этого злодейства и беззакония подружки послюнили конверт, заклеили его снова и положили в общую стопку на букву П. А сам Пятаков, зайдя на почту после работы, взял это письмо, прочел, тут же разорвал на мелкие кусочки и выбросил в урну. А в дом пришел веселый, напевающий, почти пританцовывающий. Его можно понять. Кто угодно затанцует, кто угодно запоет, узнав о том, что где-то красивая загорелая женщина тоскливо смотрит на сверкающие лазурью волны и ничто ее, бедную, утешить не может, а только ваше слово, дорогой читатель, ваш взгляд, ваши губы, дорогой читатель, и все, что у вас там еще есть…
И настал день.
И настал час.
И Гоша Пятаков надел рубашку, почистил туфли, побрился и, бледный от волнения, от предстоящего счастья, поставил Варвару Яковлевну в известность о том, что ему очень нужно в этот воскресный день съездить к заболевшему сослуживцу.
- Что с ним? - обеспокоенно спросила Варвара Яковлевна.
- Заболел, - неопределенно ответил Гоша. - Температура… Грипп, наверно. - Он спешно завязывал шнурки на туфлях.
- А цветы взял?
- По дороге возьму, - буркнул Гоша и спохватился, но было поздно, сами понимаете, что было поздно.
- Не торопись, - сказала Варвара Яковлевна. - Успеешь.
И была она грустна, потому что знала - сейчас, вот в это утро, решится судьба их семьи. Она уже жалела о своем долгом молчании, о своей выдержке, жалела и о своей крепкой воле. Все это вдруг показалось ей совершенно ненужным по сравнению с тем, что сейчас произойдет между нею и Гошей. Да, и еще самолюбие. У нее было такое мощное самолюбие, что она выдержала несколько месяцев борьбы и страданий только благодаря этому качеству своей личности.
Она подошла к мужу, поправила ему галстук, одернула пиджак.
- Сядь на минутку, Гоша, - сказала она без желания на что-то намекнуть. Она мысленно давно звала его Гошей, и сейчас это словечко выскочило помимо ее воли. - Я тебе кое-что скажу.
- Ну? - откликнулся Гоша уже от двери.
- Если ты сейчас пойдешь, домой можешь не возвращаться.
- Что?
- Если ты сейчас выйдешь в эту дверь, я ее тебе больше не открою.
Бледный Гоша вернулся в комнату, сел и молча уставился в глаза своей жены Варвары Яковлевны.
- Почему? - спросил он.
- Ты сам знаешь. И я знаю. И она знает. Поезд приходит через сорок минут. До Курского вокзала ты доберешься на такси за двадцать минут. У тебя есть десять минут, чтобы подумать. Подумай.
Варвара Яковлевна взяла с телевизора маленький будильник и поставила его на стол между собой и мужем. Тот посмотрел на будильник, на жену, на пустой экран телевизора, потом уставился в пол.
Через пять минут он поднялся и вышел. А машинистка, которая перепечатывала этот рассказ, от себя добавила: "Далеко не уйдет".
Чайник
Еще не проснувшись, еще пробираясь в сумерках какого-то вязкого, скомканного сна, я не столько услышал, сколько почувствовал пронзительные звонки телефона, кто-то настойчиво прорывался ко мне из внешнего мира. В суматошной полусонной панике, сшибая на ходу стулья и скользя по разбросанным по полу газетам, я рванулся в соседнюю комнату к телефону.
- Да! - закричал я, почему-то боясь, что кто-то, потеряв терпение, повесит трубку.
- Виктор Алексеевич? - раздался в трубке улыбчивый голос. - Здравствуйте!
- Добрый вечер…
- Какой вечер! Уже утро, Виктор Алексеевич! Как поживаете?
- Да ничего… Ковыряюсь помаленьку. - Нащупав за спиной стул, я осторожно опустился на него, смахнул со лба испарину. Сердце судорожно колотилось, мне даже казалось, что под его ударами прогибаются ребра, в теле ощущалась нездоровая слабость - вечером у меня был гость из Усинска, и далеко не во всем мы вели себя благоразумно. - Кто говорит? - сообразил наконец я задать естественный вопрос.
- Ну как же, Виктор Алексеевич! Не могу поверить, что вы забыли Никодима Петровича! Я незабываем! Ну? Вспомнили?
- Честно говоря…
- Котовск помните? Мы тогда воевали с местным прокурором, ну? Сорочьев его фамилия!
- Чья фамилия?
- Прокурора. Сорочьев. Я тогда угощал вас пирожками с горохом, вы сказали, что пирожки понравились, на дорогу я еще напек…
- Пирожки помню.
- А морского волка, корабельного кока Никодима Петровича забыли?
- Вспомнил, - проговорил я, и действительно в памяти возникли маленькие, обжаренные, начиненные душистым горохом пирожки, изготовленные по какому-то мексиканскому или перуанскому рецепту. Взглянув на часы, я ужаснулся - четвертый час утра. Но мой собеседник не чувствовал ни усталости, ни угрызений совести, он был оживлен, обрадован и даже как будто счастлив.
- Ничего получилась закуска, а? - Никодиму Петровичу, видимо, хотелось еще поговорить о пирожках - то ли они потрясли его больше, чем меня, то ли не часто кулинарные способности кока находили столь полное признание, как в тот, почти позабытый мною день. Правда, помимо пирожков, если я не путаю, на столе была бутылка водки, мы выпили ее на прощание в честь победы над ненавистным прокурором. Так что не только мастерство корабельного кока благотворно повлияло на наш аппетит.
Да-да… Я приехал в командировку от какой-то центральной газеты, и мне удалось надавить на прокурора - лысого, с короткой шеей и маленькими, кабаньими глазками, в которых постоянно металась животная настороженность. Казалось, Сорочьев жил не разумом, а чутьем, нюхом, какой-то звериной недоверчивостью. Он не столько слушал меня, сколько вслушивался в звуки моего голоса, пытаясь понять мое отношение к нему. По беспокойным глазкам цвета старых желудей и по тому, как короткие, в кабаньей шерсти пальцы беспрестанно передвигали по столу папки с делами, можно было догадаться, что в его организме происходит непривычно напряженная работа. А дело тогда было в том, что местный начальник милиции вдруг возжелал жену одного парня, красавицу татарку, молодые супруги совместными усилиями непочтительно дали ему от ворот поворот, майор же не долго думая взял да и посадил татарку под стражу за нарушение правил торговли, в торговле она работала. И прокурор его поддержал.
"Рискуете, - сказал я тогда Сорочьеву, - ох рискуете". - "Писать будете? - спросил он. - А вы знаете, что она меня матом покрыла?" - "Но ведь это татарские слова, ее родные…" - "Шутите?" - "Ага. Больно материал вкусный намечается".
- Мы прекрасно вас помним! - кричал в трубку Никодим Петрович. - Не поверите, когда ваша статья на глаза попадается, чарку поднимаем за ваше здоровье. Ничего, говорим, держится человек, не продался большевикам за балыки! И Надежда Федоровна помнит, привет шлет!
- Спасибо…
Все бы хорошо, но в четвертом часу утра предаваться каким-то радостным воспоминаниям… Наверное, и к этому можно привыкнуть, но не сразу же… Наконец я вспомнил Никодима Петровича, с его румяными щечками, обожженными всеми ветрами мира, омытыми всеми морями мира, коротким седым ежиком, крепким брюшком… Он чуть ли не силой увез меня в Котовск разбираться с Сорочьевым. Как-то удалось ему прошмыгнуть мимо милиционера на входе, вроде сантехником прикинулся - нашел на улице старое ведро, сунул в него портфель и шапку, а по одежде он всегда сходил за сантехника - и прорвался в кабинет к главному редактору…
- Где вы сейчас, Никодим Петрович?
- А здесь, рядом, в двух шагах. Через десять минут буду у вас… Да, привет от Коли! На свободе Коля, выпустили! Не столь он хорош, как прежде, но восстанавливается, набирает обороты! Его же вначале к буйным посадили, помните? А те ребята отчаянные… Коля ночь с табуреткой в руках в углу просидел, все отбивался, а когда светать начало, тут уж и буйные поутихли, притомились… Потом ничего, через месяц на зарядку выводил, вокруг дома пробежки с ними устраивал… Когда после очерка его отпускать собрались, психи вцепились, отпускать не хотят… Представляете - забаррикадировались! Давай, говорят, мы тебя ахнем чем-нибудь по голове, и ты навсегда с нами останешься… Коля то смеется, то плачет. Их ведь там поколачивали, а он не давал, заступался, потом из полоумных группу самообороны собрал. О! Виктор Алексеевич, вы не знаете самого интересного! Когда Колю запихнули в дурдом за то письмо…
- Никодим Петрович, дорогой, вы знаете мой адрес?
- А как же! Через милицию запрашивал, мне прислали.
- Приходите… А я пока проснусь немного, ладно?
- Мчусь! Виктор Алексеевич, мчусь! На всех парах! Под всеми парусами!
Пройдя на ощупь к окну, я отдернул занавеску и выглянул на улицу. В свете желтоватых фонарей видно было, как мела прозрачная поземка. Столбик термометра у моих глаз по ту сторону окна показывал около десяти градусов мороза. Ни единого светлого окна во всем квартале. Я побрел на кухню, включил свет, постоял, с содроганием чувствуя, что где-то рядом несется, преодолевая сугробы, неутомимый борец за справедливость Никодим Петрович. Открыв кран, я плеснул себе в лицо холодной водой, поставил на плиту чайник, включил газ, чиркнул спичкой. Все давалось с трудом, над каждым движением надо было думать. Еще раз заглянул в чайник - вода есть. Газ горит. Остальные газовые краники закрыты…