В командировках время шло с другой скоростью, отношения с людьми не были определены столь жестко, как в городе, да и сам он отличался от себя же, сидящего в отделе, нахохлившегося и печального. Командировка приводила Андрея в радостное, тревожное состояние, запомнившееся ему еще с детства, когда самая обыкновенная поездка на трамвае становилась праздником, пассажиры казались путешественниками, а незнакомые названия улиц волновали, будто кондуктор объявлял не остановки, а названия стран.
Постояв у окна, потолкавшись в коридоре, Андрей решился наконец зайти к низкорослому, с зализанной лысиной шефу промышленного отдела. Имя у зава было длинное и церемонное - Константин Константинович. Оно, видимо, ему самому не нравилось, во всяком случае, у зава не всегда хватало терпения дослушать спотыкающиеся слоги имени до конца, и он частенько поторапливал: "Ну-ну!" Поэтому многие в редакции произносили его имя в конце, когда все уже было сказано.
- Мне бы в командировку, - сказал Андрей, падая в низкое кресло, - Константин Константинович.
- Зачем? Посмотри, какая погода! Засядешь в какой-нибудь дыре на пару недель…
- Авось, - протянул Андрей, почти не веря в такую счастливую возможность.
- Хорош гусь! А строчки кто будет сдавать? - Зав проницательно склонил голову, и его лысина отразила рукописи на столе. - Расскажи читателю о славных делах островитян, о том, как они борются со стихией, как выполняют производственные планы…
- Вы знаете, сколько строчек я сдал за последние три дня?
- Знаю. Сто. Но ты еще что-то пишешь?
- Письма на материк… Да все ни одного закончить не могу. Я же не говорю, что мне хочется в командировку, мне надо, Константин Константинович.
- Да, - зав потер лысину от одного уха до другого, отчего жидкие прядки вздыбились. - Тяжелый случай. В Синегорск поедешь?
- Константин Константинович!
Андрей выехал, когда уже начался буран. Мело вовсю, и мотриса останавливалась через каждые несколько километров, упираясь в снежные заносы. Машинисты спешили, надеясь проскочить обратно в тот же день, не зная, что вряд ли им удастся вернуться и через неделю. Андрей сидел в холодном вагоне, вжавшись в угол, подняв воротник куцего, еще материковского пальто и сунув руки в карманы. Он расслабленно смотрел в окно, не видя ничего, кроме несущегося снега, потом переводил взгляд на подоконник - снежная пыль как-то проникала сквозь двойные рамы, и маленькие сугробики внутри вагона даже не таяли. Несколько человек в разных углах вагона сидели молча, боясь, что очередной занос окажется непроходимым и ночевать придется здесь, в этом мерзлом железном вагоне. До Синегорска мотриса все-таки добралась. Едва открылась дверь, как тамбур тут же наполнился снегом, ветром, в него будто ворвалось какое-то белое суматошное существо. Спрыгнув со ступеньки, Андрей сразу оказался по пояс в снегу. Мотриса дернулась, закричала загнанно и скрылась в снежном мареве. И лишь тогда в нескольких шагах Андрей увидел маленькую темную фигурку. Он подошел, пригнувшись, заглянул в лицо.
- Не меня встречаете? - спросил Андрей.
- В вагоне больше никого не было? - голос девушки показался ему чуть сипловатым.
- Ребята какие-то ехали… Но им дальше.
- Родители должны были вернуться…
- Теперь уже после бурана. Этот рейс был последним.
- Что-то я вас не узнаю, - неуверенно проговорила девушка.
- Все правильно. Я здесь первый раз.
- К кому же вы приехали?
- Командировка.
- В такую погоду? Где же вы будете ночевать?
- Общежитие какое-нибудь найду…
- Оно по ту сторону шахты. Туда сейчас не пробиться.
- Придется мне у вас заночевать, а? Как вы на это смотрите?
Из толстого платка были видны только ее глаза с тяжелыми заснеженными ресницами. Девушка молчала, не зная, как ей поступить. А Андрею было совершенно безразлично - пригласит его девушка или нет. И если бы она отказала ему в ночлеге под каким-нибудь благовидным предлогом, он бы наверняка ощутил бы облегчение. Переночевать можно было и на станции, в кабинете начальника, можно было, на свой страх и риск, отправиться на шахту, в общежитие, можно было, в конце концов, постучаться в первый попавшийся дом. В такую погоду никто не выставит человека за дверь. После снегопадов местные газеты всегда полны историй о доброте человеческой, взаимовыручке, самоотверженности и прочих красивых качествах островитян. Андрею и самому приходилось писать о старике, живущем на перевале, - во время снегопада он почти неделю колотил в подвешенный рельс, подавая знак заблудившимся. К концу снегопада у него всегда набиралась полная изба людей, часто отчаявшихся, обмороженных…
- Так вы идете? - спросила девушка.
- Если настаиваете…
- Послушайте! Сами напросились, а теперь делаете вид, будто я вас уламываю!
Добравшись до маленькой квартирки в длинном деревянном бараке, они разделись, напились чаю и пришли в себя после снежной свистопляски.
Когда совсем стемнело, Нина зажгла свечи - электропровода были оборваны ветром. Вечер потребовал иных разговоров, иных отношений, хотели они того или нет. Дневная легкость, готовность посмеяться над чем угодно, пошутить над собственными оплошностями - все это вечером стало казаться фальшивым, надсадным. Свечи, гул ветра за стенами, странные японские мелодии, звучавшие здесь сильно и чисто, то, что они узнали друг о друге за эти часы, требовали самого большего, самого важного, что вообще могло быть между ними…
В тесной квартирке барака, содрогающегося от ветра, маленькая, бледная от волнения девушка стелила постель. Нина старалась не смотреть в сторону Андрея, боялась на минуту остаться без дела, иначе пришлось бы взглянуть в глаза друг другу, сказать о самом важном. А Андрей смертельно хотел спать. Десять часов в мерзлом вагоне давали себя знать, и он с трудом удерживался, чтобы не уснуть прямо за столом.
- Ляжешь на кухне, - сказала Нина высоким, неестественно звонким голосом. И вышла в темную теплую комнату.
Андрей выключил приемник, и пурга сразу стала ближе: он услышал потрескивание стен под напором ветра, скрежет надорванного, бьющегося на ветру листа жести, треск рухнувшего дерева.
- Андрей! - негромко позвала Нина из темноты комнаты. - Тебе не страшно?
- Нет.
- А я боюсь… Ты слышишь?
Андрей не отвечал. Он спал. А утром, когда, уже одетый, стоял у двери, Нина подошла к нему вплотную и посмотрела почти ненавидяще. У нее было маленькое, очень чистое и бледное лицо.
- Ты можешь думать обо мне все, что угодно… Например, что я специально выхожу на станцию завлекать несчастных приезжих… - На глазах у нее появились слезы, но не падали, и глаза от этого стали большими и беспомощными.
- Опомнись, Нина! - засмеялся Андрей. - У вас приезжие бывают раз в году!
- Понимаешь, когда это дурацкое дерево упало почти на самые окна, я думала, что с ума сойду, - она перевела дух. - Не могу, понимаешь, не могу я ночевать одна, когда буран…
Андрей осторожно взял ее ладони, внимательно посмотрел на них, отметив про себя, что руки у Нины натруженные, что работа у нее далеко не канцелярская, хотя и уход за домом тоже требует усилий - печь, уголь, дрова, воду, наверно, приходится носить из колодца…
- Нина, - медленно проговорил Андрей, - понимаешь, заснул. Заснул. Ну что делать - бывает. Когда-нибудь я очень пожалею, что все получилось так нескладно. Ладно, признаюсь - я уже жалею об этом. Если бы ты знала, как мне горько сейчас, как горько! - Андрей наклонился и осторожно поцеловал ее соленые от слез губы. - Не злишься?
- Катись! - улыбнулась Нина сквозь слезы.
Андрей с трудом протискивался по узкой снежной траншее, в которую превратилась главная улица Синегорска. Каждый раз, когда кто-то шел навстречу, он прижимался спиной к сугробу, и им кое-как удавалось разминуться. Чтобы попасть в столовую, Андрею сначала пришлось пройти по ее крыше. Внутри было темно и холодно. Ночью вывалило громадное витринное стекло, и теперь половину зала занимал покатый, мерцающий в полумраке сугроб. У раздаточного окошка горели свечи, у входа несколько собак, прижавшись друг к дружке, втиснулись в угол. Опасаясь, что их выгонят, они изо всех сил старались занимать как можно меньше места. Их лежбище слегка подтаяло, на лапах висели сосульки. Глаза у собак были настороженные и виноватые.
- Меню можно не смотреть, - произнесла из темноты кореянка. - Света нет, воды нет, кушать нет.
- А что же есть?
- А вот…
На отдельно стоящем столе Андрей увидел тарелку с узкими холодными котлетами и поднос, на котором ровными рядами стояли стаканы с белым сухим вином. Вначале он было подумал, что это компот, но, отхлебнув, понял - вино.
- "Зоненкюсте", - сказала кореянка, гордая тем, что запомнила и произнесла такое диковинное слово. - Вино так называется. - При теплом свете свечи сверкнула ее улыбка, матово блеснули тугие щеки. Несмотря на маленький рот, губы у нее были большие, темные и выдавались вперед, будто она насвистывала что-то.
- "Солнечный поцелуй", - сказал Андрей. - Название вина так переводится. "Солнечный поцелуй" - "Зоненкюсте".
Кореянка так засмеялась, будто Андрей принес ей невесть какую радость. Он знал, что название переводится иначе, но все почему-то радовались, когда он именно так объяснял значение слова "Зоненкюсте".
В разбитое окно виднелись сугробы. Они вздымались, опадали, взбухали, порывом ветра их как бы сдвигало в сторону, потом они опять наступали. В их движении ощущалась какая-то осмысленность. И снег, и ветер словно были орудиями, которыми кто-то пытался чего-то достичь, что-то доказать. И, наблюдая за сугробами, прихлебывая сухое вино из стакана и заедая его жесткой холодной котлетой, Андрей с радостью почувствовал, как пустыня в нем начинает медленно отступать. Раскосая улыбка кореянки, тускло мерцающий сугроб посредине столовой, сжавшиеся в мокрый клубок собаки с тяжелыми от сосулек хвостами, странная девушка Нина, с которой он обошелся до неприличия хорошо, - все это, словно свежие зеленые ростки, пробивалось в нем. Приходила уверенность, он уже мог общаться с людьми, задавать вопросы, выслушивать ответы…
Через заклинившую дверь Андрей с трудом выбрался наружу. Узкая щель в сугробе, через которую он прошел сюда, оказалась уже заметенной.
- Стой! - услышал он почти съеденный ветром крик. К нему шел человек в тулупе, высоких валенках, с массивным посохом. - Куда прешь?! - У человека было красное лицо в подтаявшем снегу и злые глаза.
- На шахту, - Андрей улыбнулся, опять ощутив, как ослабевают в нем угнетенность и неуверенность.
- Нельзя на шахту, - сказал человек в тулупе. - По одному нельзя. Вот соберется вас человек пять, тогда и пойдете.
- Ну, раз так, то я вообще не пойду на шахту, - заверил Андрей. - Доберусь до ближайшего дома, там и останусь, - он махнул рукой вперед, даже не зная наверняка, есть ли там дом.
- Ладно, валяй. Я предупредил. Понял? А может, ты все-таки на шахту?
- Сказал же, что нет. А что там?
- Лавины с сопок ползут. Смотри, если ты на шахту, то мне туда звонить надо, чтоб встретили тебя.
- Нет-нет.
И снова Андрей остался один. Иногда рядом возникали бревенчатые дома, черные прочерки ветвей, острые доски заборов, и тут же все снова скрывалось в белесой мгле. Вскоре дома остались позади, и в просветах Андрей видел только ветки деревьев, иногда возникала громада сопки, прямо из-под ног уходящая куда-то вверх. И тогда он вспоминал, что идет по глубокому распадку и что сюда в самом деле может соскользнуть снежная лавина.
До шахты было еще далеко, когда Андрей услышал слабый рокот мотора. Он сразу догадался, в чем дело, и поспешно нырнул в ближайший сугроб. Вскоре показались размазанные снегом огни - шел бульдозер. Серая грохочущая громада прошла совсем рядом, и Андрей снова вышел на дорогу.
Перед самой конторой его опять остановил постовой.
- Один? - спросил он.
- Один.
- В душу же тебя мать! Какого черта пошел?! А ну давай к начальнику! Считай, что выговор заработал.
- За что? - обрадовался Андрей.
- За нарушение общественного порядка. Нельзя по одному, понял?! Документы есть?
Посмотрев удостоверение, постовой успокоился.
- Ох и дал бы тебе промеж ушей, если б ты нашим был! А так - что с тебя возьмешь… Ну, признайся, из поселка шел?
- Из поселка, - кивнул Андрей.
- Как дорога? Все нормально? Никто не лежит, никто концы не отдает? Бульдозер видел?
- Видел. Все нормально.
Начальник шахты стоял у окна, невидяще глядя в снегопад. Услышав, что кто-то вошел, он повернул ухо в сторону двери, но взгляда от окна так и не оторвал.
- Ну чего тебе? - наконец обернулся начальник.
- Не узнаете? Мы с вами встречались в комбинате… У главного.
- А! Из газеты… Ну и время ты нашел! Хороший хозяин собаку из дома не выпустит, а тебя носит как… Некстати приехал.
- Почему? Отличная погода.
- Да? - Начальник окинул Андрея снисходительным взглядом, усмехнулся. - А на уме у тебя что? Ругать будешь, хвалить?
- Конечно, хвалить. Ударный репортаж об ударной бригаде. Сами знаете - ваша шахта по сверхплановой добыче впереди, и репортаж…
- Не будет репортажа, - тяжело выдохнул начальник. - Стоит шахта. Все участки, до одного. Не можем подвезти ни стоек, ни порожняка… Да и грузить некуда - замело пути. Железнодорожники очухаются не раньше чем через неделю. Если повезет.
- Может, на очерке остановимся, а? О Суряднове, например, а? У него вроде неплохо дела идут?
- Плохи его дела. Лавиной вчера привалило. Шел с помощником, обоих и накрыла. Лавина пошла с противоположного склона… Отрыли мы их часа через четыре, оба уже без сознания были. Сейчас орут в больнице.
- Как орут? На кого?
- А ни на кого. От боли орут. Переохлаждение организма. Боюсь, разговора с ними не получится.
- Может, о бульдозеристах написать? В такую погоду ребята вкалывают, а?
Начальник протяжно вздохнул, прошел к своему столу, поднял трубку, послушал телефонный писк и, положив трубку на место, поднял глаза.
- Не повезло нам и с бульдозером… Женщину вчера задавил. Кореянку.
- Как же это он? - воскликнул Андрей.
- Да как… Очень просто. Переехал и дальше пошел. Двое суток парень из кабины не вылезал, что с него взять… Пурга кончится - суд будет.
- Сколько же ему дадут?
- Ему - не знаю, а мне кой-чего наверняка перепадет. Не имел я права заставлять человека работать двое суток подряд… А куда деваться? Заснул, наверно… А может, и нет… Видимости никакой, ветер, да еще, как на беду, пальто у той женщины светлое оказалось. Наши потом восстановили события - бежала она перед бульдозером метрах в двадцати, а когда из сил выбилась, упала. Боюсь, без ног останется… Да еще Суряднов обморозился… Так что нет у меня ни цифр победных, ни событий радостных… Нет. Была с начала года сверхплановая добыча - всю буран съел. Квартальный план завален. Если в комбинате не пересмотрят, премий не будет, народ бежать начнет… Приезжай весной, а? Весной у нас хорошо, сопки цветут, ручьи, тепло… А осенью на рыбалку съездим, а? У меня с пограничниками контакт, помогут ребята… - Тяжелые морщины на лице начальника дрогнули, но глаза оставались печальными. - Да, я не спросил - ты нашел где позавтракать?
- Все в порядке. В столовой.
- У них же там ни света нет, ни воды?
- Нашли котлеты какие-то… "Солнечным поцелуем" угостили.
- Чем? - Седые кустистые брови начальника полезли вверх.
- Поцелуем. Вино так называется - "Зоненкюсте". Вместо компота продают. И цена почти та же.
- Ишь ты, - начальник усмехнулся. - Надо попробовать. Сам не торопишься? А то сегодня можно выбраться в Южный. Состав оттуда пришел, ротором ребята еле пробились, сейчас под загрузкой стоит. У них там на теплоцентрали уголь кончается, если не подвезем - город замрет. Тоже будет солнечными поцелуями торговать. Смотри. А после бурана приезжай - найдем чего-нибудь радостного.
Андрею хотелось еще побыть в Синегорске, встретиться с Ниной, хотелось без спешки потолковать с начальником, посмотреть, как будет оживать шахта, как будут очищать от снега подъездные пути, лесосклад, как выдадут на-гора первую вагонетку с углем. Хотелось просто пожить в этом затерянном среди сопок поселочке.
Да, наверно, он привык к постоянному расставанию с новыми местами, новыми людьми. И чем больше ему нравились поселки, распадки, побережья этого края, чем ближе он сходился с людьми, тем сильнее была грусть расставания. И, едва познакомившись с человеком, едва успев обменяться с ним улыбками, первыми словами, он уже вынужден был расставаться с ним, более того - прощаться. Слишком уж невероятной была их новая встреча. Иногда ему казалось, что он ездит по разным местам, знакомится с людьми только для того, чтобы в конце концов попрощаться с ними. И Андрей каждый день прощался с островом, на котором жил, с улицами, по которым ходил, с редакцией, в которой работал, да и вся встреча с Ниной была на самом деле несколько затянувшимся прощанием. Как и все, с чем мы прощаемся навсегда, он любил этот остров, людей, встречавшихся ему в шахтах под землей, в южных портах, на северных буровых…
И случилось неизбежное - Андрей невольно стал избегать всего, что нарушало привычную быстротечность, что грозило чем-то постоянным, потому что знал, наверняка знал - рано или поздно придется расстаться и с этим, но тогда прощание будет слишком уж тяжелым.
Ну вот и все, подумал он, когда начальник шахты, пожилой грузный человек с большой седой головой, сказал ему, что сегодня же можно выехать в Южный. Вот и все… И Андрей осторожно прислонился к спинке стула, почти со стоном прислонился, как человек, у которого где-то на теле заживающая рана.
И уже представляя себя в сумрачной, вздрагивающей на стыках рельс, сверкающей медными деталями, продуваемой снежным ветром кабине паровозика, Андрей пожалел, остро, до боли пожалел, что не встретился с бульдозеристом, который не спал двое суток, не проведал в больнице передового бригадира Суряднова, пожалел, что не будет его здесь, когда пограничники соседней заставы начнут обстреливать из минометов сопки, чтобы столкнуть снежные лавины. И еще пожалел, что все так нескладно получилось с маленькой девушкой Ниной, - он до сих пор помнил ее соленые от слез губы… И Андрея охватило непривычно острое сожаление, будто он по собственной оплошности, слабости прошел мимо чего-то важного, что могло бы осчастливить его надолго.