- Сам такой милости государевой никак не ждал. Веришь, боярин, стоять ему великий государь велел на Посольском дворе на Ильинке, покуда своим не обзаведется. У ворот стражу оставить. От греха. Мастерству своему русских учеников немедля обучать начать и всякие по Оружейной палате работы делать, какие придется. А кормовая дача - наши дьяки в изумление пришли. Десять ведер вина дворянского, одно двойного, полведра романеи, полведра ренского, шесть ведер хлебенного, десять меду, пятнадцать пива. О говядине, баранине не говорю - все по посольскому порядку, да еще несколько штук белуги, осетрины, свежих рыб разных, осьмину пшеничной муки, овса да круп разных. Вот и суди сам, Афанасий Лаврентьевич, как встреча-то прошла. Мастер наш как есть дара речи лишился, только слушает да кланяется, слушает да кланяется.
- Что ж, славно. Угодили, значит, великому государю, не остыл царь к своей затее, а то, сам знаешь, как оно через столько-то лет случается.
- Еще доложить тебе забыл. Живописание государыни-царевны Татьяны Михайловны великий государь милостиво Богдану показывал - портрет, что с него списывала, да вид московский. Очень мастер искусству царевниному дивился.
- Ну уж и впрямь по сердцу мастер великому государю пришелся. Теперь ему работать да работать - ни в чем, надо полагать, отказу знать не будет. А с письмом-то как? О нем в хлопотах не забыл ли?
- Как можно, Афанасий Лаврентьевич! Написали купцы армянам, что в Константинополе да на турецкой земле живут, чтобы во всем по возможности посольству твоему способствовали, всеми путями незаказанными и заказанными.
- Это ты, Василий Александрович, преотлично удумал. Дай-ка почитаю.
- Тут тебя, боярин, еще одна грамота дожидается. Переводчик Василий Боуш растолковать просит, как курфюрсту Бранденбургскому и герцогу Курляндскому про герб Российский говорить, коли пытать зачнут.
- Про три коруны, что ли, почему над орлом двоеглавым устроены? Так вот слушай, да и другим переводчикам растолкуй - на будущее пригодится. Как повезет он, Василий Боуш, царские грамоты к курфюрсту и герцогу, буде ему Якубус князь Курляндский также курфюрст или ближние их люди или их приставы учнут говорити, для чего ныне его царское величество в печати над орлом три коруна с прочими изображеньями? И Василью им говорити: Орел двуглавый есть герб державы Великого государя нашего его царского величества, над которым три коруны изображены, знаменующие три великие: Казанское, Астраханское, Сибирское славные царства. Уразумел? Вот всем и растолковывай.
19 июня (1667), на память Апостола Иуды, брата Господня, да преподобного Варлаама Важского, Шенкурского, повелено царским указом начать строить корабли в Дединове на Оке.
- Обойдем сегодня твои палаты, Богдан Матвеевич. Давно поглядеть хочу, какими чудесами порадовать нас собираешься, да и царевнам моим кое-что подобрать надобно. Вон у нашей Софьи Алексеевны день ангела скоро - на десять-то лет и побаловать дочку не грех. Скорблю, скорблю душевно, что Божьим промыслом ты своей дщери лишился. Не судьба, видно, тебе на внуков-то порадоваться, не судьба.
- Одна ведь у меня была, великий государь, единственная. Только и свету у нас с боярыней моей в окошке, да не иначе прогневили мы Всевышнего, что и ее отобрал. А для Софьи Алексеевны расстараемся, подарочек невиданный сыщем, не сомневайся, государь.
- Новым мастером доволен ли, Богдан Матвеевич?
- Еще как доволен, великий государь. Вот уж воистинно на все руки мастер. Святейший патриарх захотел сейчас, чтобы митру ему каменьями разноцветными доправил. Над тем и трудится.
- И то диво, что святейший о митре побеспокоился. Как погляжу, все из старых запасов берет, а никоновских и не касается даже.
- Да и кто из иерархов захочет их брать: одна память о гордыне непомерной и непослушании воле твоей.
- Знаю, знаю, всегда ты его, Богдан Матвеевич, не жаловал. С тебя, по совести, и конец ему пошел.
- Хошь, государь, казни, хошь милуй, а ни к чему ему было возле тебя оставаться, смятение одно в умы да души вносить.
- Сколько мы уж с тобой о том, боярин, в пути переговорили, одна моя колымага знает.
- Оно, великий государь, честь неслыханная - с тобой рядом в колымаге твоей место занимать, а все равно Хитрово перед тобой душой кривить не будет. Захочешь ты суждений моих глупых слушать, нет ли - все едино. Перед Господом я чист: не лгал тебе.
- Зато и боярским саном тебя нынче наградил, и на приемах посольских на первом месте обок себя сажаю. А вот теперь хочу, чтобы брат твой Иван Матвеевич дядькой царевича Федора Алексеевича стал. Не наследник он - это верно, да только откуда нам знать, как Господь в будущем рассудит. Пусть Иван Матвеевич обычаем да обиходу царскому царевича обучает, а обучением книжным отец Симеон займется.
- Великой учености человек, ничего не скажешь.
- И знаешь, что мне в Полоцком всего дороже? Ко всему святой отец своего подходу ищет. Детей насилу не учит, а все в виршах. Складно так, ладно, сам не заметил, как запомнил.
- Деткам иной раз и силу показать не грех - для воспитания. Чтобы знали, не все в жизни играючи дается. Иной раз еще как попотеть приходится. Да и наказание для острастки разве не на пользу идет?
- Без силы, известно, нельзя. Людишкам в страхе сызмальства пребывать должно - где родители, где наставники да начальники, где священство. А страху без силы не внушить.
- Так уж, великий государь, Господь положил. Вот у боярина Ордина-Нащокина сынок-от от бесстрашия что учудил. И самому пользы никакой, и отцу одни горькие слезы. Какое бы место сейчас Воин Афанасьевич занимал хоть в том же Посольском приказе - ведь в нем службу начинал. Ан сбежал за границу, уворовал, презрев неизреченную к нему милость твою государскую. Повидал, никак, Германию, землю французскую, голландскую, датскую, польскому королю послужил, да только недаром пословица говорит: где родился, там и сгодился.
- Воин свое наказание понес, что уж там толковать.
- Понес, говоришь, великий государь? И это наказание за все его великие прегрешения? Разрешил ты ему, государь, года два назад вернуться, в отцовской деревне поселиться.
- А то забыл, Богдан Матвеевич, что в прошлом году сослан был Воин Афанасьевич под крепкий караул в Кириллов-Белозерский монастырь?
- Так до Андрусовского мира, а там и вовсе свободу ты ему, великий государь, вернул, про изменничество его забыл.
- Нет, боярин, на забывчивость мою не сетуй. Не грешил ею и, Бог милостив, николи грешить не буду. Афанасия Лаврентьевича обижать не хочу, а про сына его велел отцу Симеону комедию написать - о блудном сыне. Вчерась мне прочел начало - отменно получается. И все в виршах. Другим для острастки. Вернемся из Серебряной палаты, велю рукопись тебе дать - сам почитаешь. Царевна Софья Алексеевна весь пролог на память затвердила - порадовать родителя захотела.
Благороднии, благочестивии,
Государие премилостивии!
Не тако слово в памяти держится,
Яко же аще что делом явится.
Христову притчу действом проявити
Зде умыслихом и чином вершити.
О блудном сыне вся речь будет наша,
Аки вещь живу, узрит милость ваша.
Всю на шесть частей притчю разделихом,
По всяцей оных нечто примесихом
Утехи ради, ибо все стужает,
Еже едино без премен бывает.
Извольте убо милость си явити,
Очеса и слух действу приклонити:
Тако бо сладость будет обретенна,
Не токмо сердцем, но душам спасенна.
Велию пользу может притча дати,
Токмо извольте прилежно внимати.
А имениннице моей возьму зеркальце веницейское в серебряной оправе, приборец столовый - вилку с ножичком да пуговок золоченых набери на душегрею. Давно о них поминала. Да, вот еще припомнились вирши Симеоновы:
Юным се образ старейших слушати,
На младый разум свой не уповати;
Старим - да юных добре наставляют,
Ничто на волю младых не спущают.
Уж на что суров архимандрит Чудовской Иоаким, а и тот похвалил. Царевич с царевнами положили комедию сию разыграть - нам с царицей представить.
- Сами царевны, великий государь?
- А что за грех? Патриарх благословил Софью Алексеевну самого блудного сына изобразить: больно славно вирши читает.
- Тебе виднее, великий государь.
23 февраля (1669), на день памяти священномученика Поликарпа, епископа Смирнского, преподобного Поликарпа Брянского и преподобных пустынников Сирийских, у царя Алексея Михайловича родилась царевна Евдокия Алексеевна Меньшая и сразу после родов преставилась.
- Государыня-сестрица Марфушка, что с государыней-матушкой? Что с ней, болезной? И сестрицу Евдокию Алексеевну погребать не поднялася, все лежит да лежит.
- Захворала государыня-матушка, Софьюшка, тяжко захворала. Оттого и дохтуров столько собралося.
- А повидать государыню-матушку, хоть глазком на родимую взглянуть…
- И не проси, Софьюшка, не велено.
- А тебе можно? Почитай цельными днями из опочивальни не выходишь, а мне хоть издаля, коли подходить не велено.
- Молода ты, царевна-сестрица, у больной сидеть, в двенадцать-то годков. В возраст еще не вошла.
- А нешто государыня-матушка нам не порадуется, слова доброго не захочет сказать?
- Нетути, Софьюшка, нетути. Ты младшеньким-то нашим не говори: без памяти наша матушка, вся ровно полымем горит, никого не узнает, не говорит, только что стонет, да так жалостно-жалостно. Не до нас ей, Софьюшка.
- Ахти, страх какой! Чего ж теперь будет, Марфушка, не томи, скажи, царевна-сестрица!
- Одно тебе скажу, Софьюшка, иди в свой покой. Лучше станет государыне, всех царевен да царевичей позовут, хуже - тоже… позовут. Иди, царевна-сестрица, Господь с тобой. Вон Катерина Алексеевна да и младшенькие все тихо сидят, одна ты у нас беспокойная душа. Дай перекрещу тебя, девонька.
- Кого это ты отправила, Марфушка?
- Царевну Софью Алексеевну, государь-батюшка, кого ж еще. Так рвется к государыне, так рвется - не удержишь. Который день Христом Богом меня молит в опочивальню ее допустить.
- А ты вдругорядь и пусти, доченька, теперь уж все едино…
- Неужто плохо так, государь-батюшка? Не верю, ни за что не поверю!
- Тише, тише, царевна. Дохтур сказал, нет надежды - Антонов огонь всю государыню нашу охватил. От него не спасешься.
- Антонов огонь! Страсть какая… А может, ошибся, дохтур? Может, лекарям каким велеть прийти? У одного средства нет, у другого найдется?
- Думаешь, иных не спрашивал? Все одно твердят: не жилица, мол, больше государыня, не жилица.
- Господи, а ведь Иванушке, царевичу нашему Ивану Алексеевичу всего-то два с небольшим годика набежало, да и Семену Алексеевичу четырех нет. Каково им-то, несмышленышам, будет?
- О том и молюсь ежечасно, чтобы Господь их юность помиловал, не лишил родительницы. И то сказать, двенадцать раз царица рожала, а вот на тринадцатый - на-поди. Пока в силах была, имена деток, что твою молитву, твердила. За каждого из чад своих у матери сердце болело. Жалостливая она, государыня-царица. Если сочтет Господь ее дни, быть тебе за старшую в семействе нашем, Марфушка, весь царский дом держать. Да ты у меня умница, все-то сумеешь, все у тебя получится.
- Не говори так, государь-батюшка, прежде времени не говори. Так сердечушко и рвется, так и рвется…
4 марта (1669), на день памяти преподобного Герасима Вологодского, преподобного Иоасафа Снетогорского Псковского и благоверного князя Василия Ростовского, преставилась царица Мария Ильична.
- Когда повелишь, великий государь, дела докладывать? С иными обождать можно, а украинские да астраханские промедления не терпят. Не по чину мне их самому решать - твое государево слово надобно.
- Вот и докладывай, Афанасий Лаврентьевич, чего ждать-то?
- В печали ты великой, государь, так не с руки тебя тревожить.
- На все воля Господня, Афанасий Лаврентьевич. Слезами горю не поможешь, только Господа прогневаешь. Ему одному знать, чей век сократить, чей продолжить. Так что там у тебя?
- Стенька Разин, государь. Поплыл, проклятый, на восточный берег Каспия, громит трухменские улусы. На Свином острове - есть там такой - с товарищами стан свой раскинул.
- Куда, как полагаешь, Афанасий Лаврентьевич, дальше путь свой держать будет? Может, на персидские богатства опять зарится? Как оно в прошлом-то году было.
- Да нешто за его дурную голову кто поручится, что ему на ум взбредет? В прошлом-то году по весне он в море ушел. За ним еще с Дону сотен семь казаков пошло - Сережка Кривой ими командовал. Князь Прозоровский в те поры доносил, что таких-то, прости Господи, шаек несколько собралось. Стенька все берега Дагестанские пограбил, город Дербент до земли порушил. До Решта дошел, персидскому шаху службу свою предложил. Покуда ответа дожидался, жители местные тайно сотни четыре его подельщиков порезали. Стеньке бежать пришлось, да больно злобен, супостат, на невинных досаду свою выместил.
- Помню, помню, князь Прозоровский отписывал, никак, в Фарабате дело-то было.
- Так и есть, великий государь. Приплыл со своими казаками в Фарабат, пять ден торговал как ни в чем не бывало, а на шестой шапку-то на голове и поправил.
- Знак, что ль, у него какой?
- Знак и есть знак - чтобы убивать да грабить. Сколько народу безвинного они тут положили, сколько в полон забрали, с персиянами потом меняться стали, страх подумать.
- Выходит, и теперь что-нибудь да удумает.
- Не иначе, государь. Хорошо бы, коли одними персиянами на этот раз обошлось. Князю Прозоровскому бы передышка вышла. Так и отписывает, ни единой ночи спокойно не спит - нападения да измены ожидает. Не иначе за грехи наши такое наказание.
- Пушек еще в Астрахань послать надо, Афанасий Лаврентьевич. Только озаботься, чтобы в дороге нехристю окаянному не достались - он в таких делах куда как прыток. А на Соловках-то у нас как?
- Худо, государь, одно слово - худо.
- Тут, Афанасий Лаврентьевич, одного-то слова мало. Не первый, чай, год с упрямцами канителимся. Не пришлось бы силу применить. Помнишь, ведь три года назад им книги исправленные прислали.
- Чтой-то ты, великий государь. По первому разу их еще двенадцать лет назад в монастырь доставили, а они, супротивцы, в кладовые их сложили, год там держали, потом приговор всею братиею вынесли: не приймовать. Которые иноки тебе послушны оставались, в Москву челобитную прислали, да без толку. Ответа не дождались. Оттого супротивцы и вовсе в силу вошли. Три года назад это новый настоятель монастырский Илия с поручением от братии на Собор сюда прибыл, тебя, великий государь, просить старые книги и обряды по дедовскому обычаю разрешить.
- Твоя правда, боярин. Тогда еще положили мы к ним для усовещевания архимандрита Ярославского монастыря Сергия послать, при нужде и пригрозить. Сурово пригрозить.
- Пригрозить-то им владыка Сергий пригрозил, а они тебе новую челобитную написали.
- А как же! Еще сами грозить осмелились, что из монастыря лучше уйдут, чем от старых книг отрекутся. Пришлось вместо Варфоломея нового настоятеля им назначать - Иосифа. Только братия в упорстве своем как есть обезумела. Иосифа не приняла, новую челобитную сочинила.
- Соловецкую челобитную.
- Почему соловецкую?
- Прости, государь, в народе ее так называть стали.
- Да как же в народе про нее прознали? Откуда?
- Казначей Геронтий, как ее сочинил, так списки народу роздал. Для своего оправдания. Всех призывал от никониан отречься да к истинной вере греческой и возвратиться. Вот и пошла для неслухов Соловецкая челобитная.
- Страха не ведают, строптивцы! Ведь отнял же у них лучшие береговые вотчины - это ль не урок! Ан нет, сами требуют, чтобы на них войско послать, погибнуть от меча за веру свою хотят.
- Что делать прикажешь, великий государь? Неужто воевать с братиею? На своей-то земле?..
- В том-то и дело, что на своей, боярин, на царской. Монах не монах, все едино установления царские блюсти должен, иначе что от державы останется! Надо, надо войско на Соловки посылать. Увидят, чай, опамятуются.
- А коли нет, государь?
- На все воля Божия, боярин. Запасы-то у них какие - справлялся ли в Монастырском приказе?
- Еще в прошлом году по твоему приказу справлялся. Пушек одних девяносто, пороху не менее девятисот пудов. Стены куда какие крепкие, да и запасов хлеба не на один год хватит.
Кто ж их там более всех баламутит? Геронтия-то знаю, поди, и другие есть.
- Как не быть. Есть келарь Азарий - уж такой завзятый, что Господи избави. А всех упорнее архимандрит Саввина монастыря Никанор, что на покое там живет. Этот кого хошь убедит да уговорит.
- Значит, так тому и быть: начнем осаду. Поглядим, как долго супротивцы устоять смогут.
9 апреля (1669), на день памяти мучеников Дисана епископа, Мариава пресвитера, присномученика Вадима архимандрита, царь Алексей Михайлович хоронил своего верхового нищего богомольца Венедихта Матвеева. На отпевании и погребении были патриарх Паисий, патриарх Александрийский и судия Вселенский, Троицкий и Чудовский архимандриты, 10 священников, архидьякон и 11 дьяконов. Роздано священству поминальной милостыни 31 рубль 8 алтын 2 деньги.
- Отныне, Афанасий Лаврентьевич, слушать дела с царевичем стану. В пятнадцать-то лет пора и о державе начинать думать, как полагаешь?
- Как решишь, государь. Не скушно ли Алексею Алексеевичу покажется? Слыхал, царевич до учения больно охоч.
- Симеон Полоцкий нахвалиться не может. Да одно другому не помеха. Ты вспомни, когда мне на престол вступать пришлось.
- Да Господь с тобой, великий государь, как ты такое подумать мог! Тебе жить да здравствовать до сту лет.
- Спасибо на добром слове, боярин, только не больно-то мы, Романовы, живучие. До Мафусаилова века не доживу.
- А уж это как Господь захочет, великий государь. Оттого тебе мысли черные в голову приходят, что все царицу поминаешь. Только тебе, прости на дерзком слове, не с жизнью прощаться - жениться надо. С молодой-то женой и жизнь другой покажется.
- Еще скажешь царские смотрины на всю русскую землю устроить!
- А зачем смотрины-то? И без смотрин такую невесту тебе сыщем, что лучше и сам не выберешь.
- Полно тебе, Афанасий Лаврентьевич, совсем с мыслей сбил. Давай о делах лучше толковать.
- Можно и о делах, великий государь.
- Про Раду, что в Глухове была, новости есть?