В труппу Императорского театра ее приняли без препятствий и протекций; видно, и в самом деле сказался талант от Бога. Следивший за успехом юной балерины еще в училище, известный хореограф рискнул дать ей сразу главную партию в балете господина Черепнина "Павильон Армиды" в декорациях модного художника круга "Мира искусства". Балет был одноактный, но стильный, полный средневековой французской романтики. Ксения только и жила репетициями, ожиданием премьеры. Дебют не просто удался - это было блестящее зрелище, многообещающее будущее открылось! Взыскательные столичные балетоманы бисировали, юную танцовщицу вызывали несколько раз. К ногам ее сыпались лучшие букеты от Эйлерса. Все получилось в духе царственной галантности самого балета. Потом одна за другой последовали роли в новых постановках - и снова удачи, восторженные отзывы в прессе. Даже строгий отец, скупой на похвалы, телеграфировал из дома: "Поразила зпт гурия рая тчк побежден тчк не теряй головы воскл зн храни Господь воскл зн". Ксения боялась одного - триумф даст ей повод расслабиться, но словно Ангел-Хранитель оберегал ее от звездного зазнайства, от искушения переоценить свой дар. Она решительно углубилась в черновую работу, видя в этом спасение.
И все же скоро стало понятно: бороться со славой тяжелее, чем кажется поначалу. Почитатели уже узнавали ее на улице, не давали прохода. Тогда-то, вспомнив детство и родное Дивное, Ксения отправилась в Тихвин, в Успенский Богородичный монастырь. На богомолье смиренно просила Чудотворную об укреплении в творческом подвиге. Исповедовалась у преклонных лет иеросхимонаха Михаила. Прозорливый старец долго вызнавал, откуда в "артистке" такая вера, испытывал сугубо, а однажды неожиданно легко благословил: "Вижу - чисты твои помыслы. Театр - Крест твой - и там можно делать добро ближнему, души огрубевшие смягчать, сердца окамененные. Достойно неси Крест сей. Аз, грешный, молиться за тебя буду, и ты, доченька, не забывай сюда дорогу - накрепко запомни! Ну, а там уж посмотрим, как Господь управит…" Все расставила по местам мудрость монашеская: стала Ксения духовным чадом тихвинского старца. С тех пор изо дня в день, так и жила балерина Императорской сцены: репетиции и выступления, до обмороков, поездки в Тихвин в редкие воскресенья, свободные от спектаклей. Даже на чтение времени едва хватало, не говоря уже о делах сердечных.
II
Была, правда, одна трогательная история личного свойства. Как-то поступил на службу в театр молодой человек из мастеровых, но не просто "пролетарий" подмостков, а настоящий виртуоз своего дела. Тимофей - так его звали - был родом с Ярославщины. Его отец, известный в округе краснодеревец, промышлял тем, что делал по городским заказам мебель "под Гамбса", чему научился в рекрутчине, резал иконостасы для сельских приходов. С детства Тимоша наблюдал за этим ремеслом, приноровился мастерить деревянные игрушки всей окрестной детворе, а потом и отцу стал помогать в работе по усадьбам и церквам. Пришло время, и знакомый барин взял его в Петербург, пристроил в хорошую мебельную мастерскую, женил на горничной из порядочного дома. Неплохо зажили молодые: сначала сняли угол, потом квартирку, в срок родился наследник. На досуге Тимофей все иконки вырезал, да так тонко и искусно, что просто загляденье, а иных подробностей без лупы и не рассмотришь. Так бы и шло все ладно, да неожиданные обстоятельства переменили всю жизнь столяра-искусника. Попав однажды в театр, он был просто околдован увиденным. Так его пробрало, что вскоре решил: "Чего бы мне это ни стоило, устроюсь сюда на службу!" Со своей безумной идеей бросился в ноги к помещику-благодетелю, умолял, чтобы тот посодействовал определиться "хоть на подхват, но непременно в театр". Барин назвал его затею дурью, а самого парня, соответственно, дурнем и бабой, но по доброте душевной использовал свои знакомства, дал нужную рекомендацию, и стал-таки молодой краснодеревец рабочим сцены в самом Мариинском театре.
Сначала со всей закулисной артелью поднимал огромный занавес, монтировал громоздкие декорации - дворцы и замки, зато мог теперь смотреть любой спектакль, любую репетицию. Скоро все вокруг заметили, что парень - дока по столярной части: не то что колченогий стул починить, но и ветхое вольтеровское кресло, и даже буфет из старинного гарнитура может из руин поднять. Назначили тогда Тимофея старшим по реставрации бутафории, отдали ему во владение небольшое помещение под мастерскую и пару плотников в подчинение. В общем, выбился деревенский парень в "рабочую интеллигенцию". И пошло все вроде бы гладко: жалованье повысили, сам господин директор при встрече нет-нет да и поприветствует, но Тимофея новая служба захватила не на шутку: с утра до ночи пропадал он в театре, домой не являлся по нескольку дней. В доме начался разлад, жена была уверена, что он завел дамочку на стороне, встречала его со скалкой, а отец семейства насмотрелся к тому времени на свободные нравы богемы и совсем одурел: открыто заявил жене, что выбирает "жертвенное служение искусству и социальную независимость". Жена не била посуды, решила, что мужик повредился в уме: храня гордое молчание, собрала кое-какой скарб, взяла сына-малолетку и уехала в деревню к родным. С тех пор Тимофей стал исправно отсылать семье большую часть заработка, а сам стоически трудился "на ниве искусства".
Ксения иногда замечала молодого человека, выделявшегося среди других рабочих сцены своим опрятным видом: всегда выглаженная шелковая косоворотка чиста, сапоги блестят от ваксы. Чувствовалась в нем природная аккуратность. И еще - он никогда не сидел без дела, возился с декорациями, что-то непрерывно чинил, строгал, что-то мастерил, часто у всех на виду. Весь в делах, Тимофей выделил Ксению из балетной труппы не сразу, но с некоторых пор она обратила внимание, что "столяр" стал едва заметно склонять голову при встрече с ней и смешно краснел, замечая любопытный взгляд артистки. Да и после сценических репетиций, когда балерина в одиночестве методично и подолгу отрабатывала сложные pas, он не раз как бы невзначай оказывался в глубине кулис. Все это было тем более странно, что его Ксении, естественно, никто и не думал представлять. Однажды на Пасху (повод придавал смелости) рабочий поздравил ее со Светлым Христовым воскресением и протянул ей расписное деревянное яичко:
- Сам выточил и раскрасил. Нарочно для вас, барышня. Примите по обычаю - Христос сегодня воскрес!
Растроганная Ксения бесхитростно расцеловала дарителя:
- Воистину воскресе!
Тот осмелел, расплылся в улыбке:
- Не представился ж я! Тимофей Степанович, бутафорию ремонтирую и по разным деревянным делам. Прощения просим, если что не так.
Балерина тоже улыбнулась:
- Вот что, деревянных дел мастер, - я вас буду называть просто Тимофей. Вы ведь не обидитесь?
Он молча кивнул в ответ, дескать, пожалуйста, да и как можно обижаться в Святой день.
Так и завязалось это невинное знакомство. Невинное для Ксении, а Тимоша увлекся красавицей-балериной. То букетик фиалок невзначай поднесет, то коробку монпансье. Ксении неудобно было отказываться, но ее уже беспокоило такое положение: "Вдруг он за мной всерьез ухаживает?! Влюбился - трогательно как… И неудобно в то же время - на что-то надеется! А такой ведь славный юноша…" Балерина боялась выдать свою жалость - любой ее неосторожный поступок кавалер мог истолковать в свою пользу.
В этой курьезной ситуации помогла советом костюмерша Ксении Серафима - женщина уже весьма пожилая и мудрая, давно, с молодых лет, служившая в славном Мариинском театре. Личная жизнь ее сложилась драматично: с любимым мужем, подручным художника, тоже при театре, и года вместе не прожили - рухнула декорация, придавило, умер тут же у нее на руках, а детей Бог им не дал. Серафима так и жила вдовой, в верности своему суженому.
- Столяр этот наверняка порядочный человек, но неужели непонятно, что мы совсем разные люди? Для меня он простодушный крестьянский парень, Тимоша, которому можно доверять, и больше ничего! Взрослый ребенок с добрым сердцем… И только! Какие между нами могут быть серьезные отношения? - Ксения словно оправдывалась.
- Ксюшенька, милая, этот Тимоша женат давно!
- Как женат?!!!
- Венчан в церкви по всем правилам. У него жена и чадо!
- Неужели женат… Я думала, одинокий чудак… Но тогда я не понимаю: это только пошлый флирт и все?!
Серафима вздохнула:
- Мужчина-то может и не любя жениться… А то, кажется, полюбил, женился, да там, смотришь, и разлюбил уж. Любовь-то ведь как: придет - уйдет… Любовь прихотлива и переменчива, Ксюшенька! А раз женился, так понимать должен, что в семье верность да терпение паче всего, "даже до смерти". Здесь, в столице, да особенно если кто богемной жизни отведал - из них, из простых, особенно! - свободы иллюзорной испытал - пыль театральная мигом глаза запорошила, и тут уж все с ног на голову переворачивается, все кувырком пошло…
- Но мне казалось, что он истинно верует, православный! Вот даже с Пасхой меня поздравил.
- Ты, Ксюшенька, сама дитя… А об этом Тимоша совсем не думает - не осуждай и не оправдывай, это дело совести каждого. А главное, не жалей его: женатый мужчина сам должен знать, что к чему! И разговоры тебе лишние не нужны - стоит только нашим театральным кумушкам на язычок попасть, а там сама знаешь… Может, не хочешь меня, старую, слушать?! Спроси у Марии из миманса. Тимофея бывший хозяин был ее верный поклонник: она мне и рассказывала про этого "самородка", про то, как его город и театр ума лишили… Мария - вот уж действительно чуткая душа, вот кого пожалеть нужно, да только осторожно, деликатно, не обидеть чтоб! Хотя, может, ты и не знаешь: раньше она такой певицей была, каких на свете мало. Во всех спектаклях, на главных ролях, такие партии доверяли, и так пела. Да-а! Непревзойденная была… Но постигло ее материнское горе - первого же ребеночка мертвым на свет родила, и так это ее потрясло, что не только деток больше не имела, но и голос свой роскошный потеряла, бедняжка. Начальство-то ее из-за прежних заслуг в театре оставили. Грех ей, мученице, не верить - кто такое перенес, лгать уже не станет.
Теперь ситуация представлялась Ксении в ином свете. Когда же в день ее Ангела в дверь гримерки вежливо постучали и балерина услышала голос "реставратора бутафории", она решила наконец все расставить на свои места. В новом костюме, при галстуке и в лаковых штиблетах, с подвитым пшеничным чубом, Тимоша выглядел почти комически. Руки его были заняты: он держал букет хризантем и обернутый в "золотую" бумагу неизвестный предмет.
- Вот, мадемуазель Ксения, пришел вас с Днем Ангела поздравить. Всех благ желаю, храни Господь, как говорится!
В ответ прозвучало сдержанно-вежливое:
- Благодарю, но подарки - совсем лишнее.
Визитер опустил голову, тяжело вздохнул:
- Вы, барышня, наверное, думаете: возомнил о себе хам невесть что? Увидел вашу красоту, невинную душу вашу и решил, дескать, приударить. Знаю, какие по театру сплетни пускают. А у меня, Бог свидетель, ничего дурного на уме нет!
- Выражайтесь яснее. Что вам угодно?
- Я как умею выражаюсь: в гимназиях не учился. Сами видите, что полюбил вас. Носом не вышел знатной даме руку и сердце предлагать - знаю, не дурак-с! Да я, мадемуазель Ксения, и надежды не питаю: хоть иногда глянете на меня, словом добрым подарите, и того с лихвой хватит. А видеть не желаете - гоните прочь хама. Только уж подарок назад не возьму, я ведь от чистого сердца. Может, когда и вспомните: есть на свете человек, для которого вы жизни дороже.
Ксения долго в растерянности смотрела на Тимошу, но не находила ни слова, ни нотки фальши в его признании: "Оттолкнуть человека за то, что он открыл тебе душу?"
- Не мучайте себя, Тимоша, зла на вас я не могу держать. Подумайте лучше о семье. У вас ведь есть дети, каково им без отца?
У Тимофея едва заметно дернулось веко.
- Долга своего отцовского я не забывал. Не обидел я ни сынка, ни жену: за все про все каждый месяц тридцать целковых им отсылаю, к тому ж в деревне земля кормит. Жена хозяйка справная, дай Бог каждому, живут. Да и не жена она мне - что было, быльем поросло. Я мужчина свободный.
Про себя Ксения подумала: "Брак и не расторгнут - они перед Богом до сих пор законные муж и жена! Как он может спокойно жить с таким грехом на душе? Разлюбил, но ведь есть долг!" - а вслух пришлось мучительно подбирать выражения:
- Послушайте! Но как же так? Вы же Господа прогневляете и не боитесь! Вы рассуждаете как легкомысленные студенты, ну, в конце концов, как люди, испорченные цивилизацией, а ведь… Может, вы и не веруете вовсе?
- Неправда ваша, - гость перекрестился, - православный я! Намедни Святых Тайн приобщался. А как же - без этого нельзя-с! Про "вилизацию" эту я, конечно, не понимаю ничего, но знаю зато - много культурных людей, всяко поумнее меня будут, по-новому живут. Сходятся свободно, без венца даже, и расходятся полюбовно. Такая теперь жизнь: Господь допускает, значит, Ему так угодно-с! Я, значит, тоже волю свою могу проявить - жизнь новая пошла, выходит, нету здесь, барышня, большого греха.
"Барышня" стояла на своем:
- Семья - подобие Святой Церкви, а вы ее разрушаете - разве можно Церковь разрушать? Вспомните, ведь точно для вас сказано: "Что Бог сочетал, человек да не разлучает!" Вы, по-моему, заблуждаетесь, не чувствуете, где положен предел человеческой свободе и воле.
Мастеровой молча краснел, выдавая душевное смятение. Ксения при всей своей горячей убежденности сомневалась, имеет ли право осуждать того, кто обладает куда большим суровым житейским опытом.
Тимофей поставил перед ней подарок, показывая, что собирается уходить. Ксения, чтобы совсем не обижать его, развернула упаковку. Там оказалась деревянная шкатулка ручной работы, сплошь покрытая затейливым резным узором. В центре крышки славянской вязью значилось: "КСЕНИЯ". Это было так наивно трогательно! Присмотревшись, девушка различила в затейливом узоре вьющиеся цветы, "крины сельные", сказочных птиц и диковинных полувитязей-полулошадей. От шкатулки исходил смолистый дух бора, напоминавший запах ладана. Она посмотрела гостю прямо в глаза:
- Может, я наговорила лишнего сгоряча, но вы. Тимофей, тогда хоть с батюшкой посоветуйтесь. Он вас должен убедить. Спасибо вам за такое внимание и за подарок. Вы первый меня поздравили с Днем Ангела.
Тймоша попятился к выходу, раскланиваясь:
- Благодарствуйте, мадемуазель, выслушали меня, путаника! Буду заглядывать… если позволите-с!.. Счастливо оставаться!
Гость ушел.
Ксения не удержалась: приложилась щекой к шкатулке. Ларчик словно бы еще хранил тепло рук простого русского умельца, вложившего в кусок дерева толику бессмертной души.
И все-таки вне своего внутреннего мира Ксения чувствовала себя неуютно: богема пугала неумеренностью, свободой нравов, аристократический круг - чопорностью, переходящей в высокомерие, и открытой недоброжелательностью. С "народом" она сталкивалась только в церкви да во время редких прогулок по городу. Мир простых людей оказался далек от "сказки" Ксюшиного детства. Ругань, пьянство, стремление урвать лишнюю копейку - всего этого раньше она вроде бы не замечала, а заметив, была удручена. "Господи, Ты всемогущ, - взывало обиженное сердце, - почему так жесток Твой мир? Ты создал его прекрасным, но враг рода человеческого коверкает его, нарушая гармонию на Твоих же глазах!"
Вот почему, узнав, что Катенька Тучкова, может быть, самое близкое для нее "существо" в суровом Петербурге, наперсница детства, навсегда затворилась в Шамордине, по сути одинокая и беззащитная Ксения расстроилась не на шутку. А тут еще близились ответственные выступления за границей - культурно-дипломатическая миссия.
В воскресный день перед отъездом Ксения отправилась в Тихвин к духовному отцу за советом и, как положено, за благословением в дорогу. Духоносный старец встретил, ждал ее приезда: "Знаю, радость моя, знаю. Тяжко в миру-то, да и немощь человеческая ко греху склоняет, но не смущайся нимало: известно тебе, в чем юдоль твоя, вот и исполняй свое служение мирское. А чтобы в обитель удалиться, на то особое призвание нужно". Артистка сбивчиво поведала о предстоящих французских гастролях Императорского балета. Схимник перебирал четки, и за разговором не оставляя внутренней "умной молитвы": "Много соблазна в Европе. Тяжко тебе там будет, но Господь поможет, ибо сие на добрую славу Державе нашей и миру всему в наущение. Ну езжай с Богом, чадо, коли Государю самому угодно: чего земной Царь желает, то, знать. Царь Небесный велит".