Увидев свою работу; уже почти завершенную, Звонцов похолодел: полотно, над которым он трудился в течение месяца не только днями, но и ночами, пестрело безобразными черными кляксами. "Черт! Ауэрбах столько раз предупреждал меня не ставить чернильницу на верх планшета - что бы его послушать, так нет… Старая привычка, упрямство проклятое! Да еще ведь не убрал и не закрыл, черт!" Видно, кто-то походя задел мольберт и коварная чернильница упала на пол, простившись по всему планшету, и на нем, конечно, остались следы, не говоря уже о луже на полу. Вспомнилось, как он старательно накладывал штрих за штрихом, копируя манеру великого немца, как потом любовался результатами своего труда, и стало страшно обидно. Обведя глазами помещение, Звонцов не встретился взглядом ни с одним из сокурсников - все сделали вид, что целиком поглощены своими штудиями, хотя казус, случившийся с русским студентом, вряд ли мог остаться незамеченным. "Тактичны до филистерства - всех волнует только то, что касается их персоны", - подумал Звонцов, еще более раздражаясь. В бешенстве он подошел к планшету и, исполосовав лист скальпелем, только тут заметил, что кляксы ненастоящие - вырезаны из черной бумаги и едва держатся на ватмане. Подобный розыгрыш был бы уместным разве что в какой-нибудь провинциальной гимназии…
В зал вбежал Йенц, его единственный друг на курсе (Йенц два года изучал русский в одном из российских университетов, но так и не выучил, освоил лишь несколько фраз, да и то, как он говорил, исключительно "для общения с женщинами") и увидел изрезанную Звонцовым работу.
- Звон! Что же ты наделал? - У немца вырвался возглас сожаления. - Как жаль, что я опоздал! Я хотел предупредить: это Мефистофель вырезал кляксы и наклеил. Как это глупо!
Бедный Звонцов помолчал с минуту, с трудом сдерживаясь. чтобы не выплеснуть чувства. Содрав первое же пятно, он увидел знакомый пластилин - без сомнения. это была та замазка, которой он сам авантюрно воспользовался в художественном музее. Можно было подумать, что Ауэрбах знал об этом неблаговидном поступке и отомстил за него "студиозусу"! Звонцов мысленно проклял старого ханжу. Наконец, стараясь не выдать своего раздражения, он произнес вслух:
- Пустяки! Мне нравится заниматься графикой. Что же - поработаю еще, раз так вышло… Честно говоря, не такая уж получалась красивая вещь, чтобы из-за нее переживать, тем более еще и нос кого-то не устраивал. - Затем, глядя в глаза Йенцу, добавил: - Если тебе не трудно, никогда не называй меня Звоном.
V
Вечером Звонцов плакался Арсению:
- Что делать? Все пропало! Оставалось только дорисовать голову, а тут эта история с кляксами - и все заново! Через несколько дней надо сдавать очередной экзерсис по-латыни: мне нужно скопировать на огромном планшете размером 75 на 55 дюймов один средневековый манускрипт схоластического содержания. Профессор, как всякий немец, считает, что образованный человек просто обязан уметь чисто и красиво писать, и попробуй с этим поспорить! Мне потребуется очень много времени. Да еще и предэкзаменационная письменная работа и устный экзамен по Гёте. Как пить Дать, не сдам экзамены!
- Я тебе помогу, - решительно сказал Арсений.
- Да как тут поможешь? Мастерские только днем открыты. Если ты придешь помогать мне делать курсовую работу по-латыни, обязательно кто-нибудь снаушничает. Разве ты не знаешь, как здесь это принято?
Арсений попросил:
- Принеси хотя бы срезанный рисунок. Я сделаю копию в мастерской внизу, а ты дорисуешь нос и заново обтянешь планшет бумагой.
- Нет, я лучше буду рисовать с натуры. Да и ракурс он как нарочно поменял: поставил рисовать в три четверти, что и так самое сложное в портрете. Вот если бы ты мне помог написать предэкзаменационную работу по Гёте, я был бы рад.
- Ну как? Много еще осталось? - поинтересовался Йенц, поймав Звонцова в длинном университетском коридоре.
- Да почти ничего, только этот наш чудак с "Фаустом". боюсь провалить. ТЫ же знаешь, какие у нас отношения с этим… профессором. Страшно представить, что будет на экзамене.
- Вот, вот! "Почти ничего"! Я уже три раза сдавал. В первый раз, естественно, вызубрил профессорский комментарий к "Фаусту" - он ведь всех засыпает на Гёте, но что-то ему не понравилось в моем ответе, - Йенц сделал большие глаза. - Представляешь! Мефистофелю не понравился собственный комментарий! Перед тем как сдавать второй раз. я проштудировал канонические толкования к веймарскому изданию "Goethes Werke". За одну ночь изучил в подробностях почти пятьсот страниц научного текста, конспект составил, перечитал "Диалоги" Эккермана - опять не угодил! Наш злой демон заявил, что у Эккермана тенденциозный подход и к тому же его трактовка "Фауста" устарела. Тогда я отыскал новейшие исследования по Гёте и решил, что теперь-то уж сдам наверняка, а вышло как у самого доктора Фауста: "Однако я при этом всем был и остался дураком". Мефистофель мне прямо на это намекнул. - Студент попытался спародировать профессорский голос: - "Сути не видите, юноша! Сути! С источником авторского замысла ознакомиться не удосужились. Почитайте Иоганна Шписса, изучите книгу достопочтенного Генриха Видмана. Не мешало бы перечитать драму Марло о "Фаусте", наконец, Лессинга и поэтов "Sturm und Drang". А мой комментарий вы, как я вижу, не открывали. Стыдно, молодой человек!" Und so weiter.
Звонцов не смог удержаться от смеха:
- Похоже! Так и представил себе старого зануду!
- Тебе смешно, - обиженно ворчал Йенц, - а я не знаю что и делать - раньше всегда сдавал лучше всех и с первого раза!
- Да я уже и сам запутался, как этому безумцу сдавать - мне-то он точно готовит аутодафе, - утешал друга Звонцов, но немец не находил себе места.
- Может быть, он действительно выжил из ума? Теперь я так думаю: лучше совсем не упоминать никаких критиков, и на профессорский комментарий особенно ссылаться тоже не стоит, раз он не узнает собственные идеи… Но что же тогда остается?
- А почему ты не изложил ему свои мысли? Что ты сам думаешь о "Фаусте"?
Йенц озадаченно произнес:
- Конечно, у меня есть некоторые мысли, но… мое мнение совпадает с критикой… Тебе не кажется, что к суждениям таких признанных авторитетов принципиально нечего добавить? Как можно спорить с авторитетами?!
- Ты прав, пожалуй, - небрежно бросил Звонцов и с каким-то разочарованием посмотрел на однокашника. - Сочувствую, но, увы! Посоветовать больше нечего. Я думаю, что мне достанется больше.
Придя домой, он сказал Арсению, что все пропало, что даже немцы не могут сдать, а как быть ему? Арсений обещал его поднатаскать. "Стипендиат" очень уставал и уже не мог ничего запомнить.
Сутки напролет, день и ночь, Арсений готовил Звонцова к экзамену. Они писали шпаргалки, в надежде, что слепой Ауэрбах не заметит их и можно будет списать и прочитать. Писали прямо на полях и между строк профессорской книги.
Звонцов беспокоился, что еще нужно закончить латинское чистописание и рисунок, испорченный Ауэрбахом.
- И ведь черт знает что: на мой же пластилин кляксы посадил, тот, который мы использовали в галерее, я оставил его в мастерской! А теперь минимум на четыре часа работы, да еще необходимо оформить итоговую выставку моей практики, - возмущался скульптор. Друг и помощник, который прекрасно помнил позорное снятие слепков, выразительно промолчал.
VI
Утро выдалось дождливое. Потягиваясь, Арсений стал рассказывать Звонцову:
- Представляешь, опять приснился один мой детский сон, я его часто вижу. Мне было двенадцать или тринадцать лет, когда он приснился впервые. Как будто иду по какому-то незнакомому средневековому городу, выхожу на удивительный перекресток: одна улица, та, по которой я шел, сбегает вниз, другая взбирается вверх, а в конце каждой по готической башне со шпилями. Башня внизу сравнялась с крышами домов, ее почти не видно, а шпиль верхней, наоборот, плывет надо всем городом. На углу спуска - невиданный дом. В начале он невысокий, в два этажа, зато потом, из-за наклона улицы, как бы превращается в четырехэтажный. В первый раз мне это показалось таким странным, необъяснимым. Задрал я голову, оглядываюсь и вижу золотую вывеску: красавец-олень, весь вперед устремлен, и рога, большие, у головы скрученные, а на концах становятся прямыми, почти как стрелы. Вокруг оленя венок, тоже литой, или кованый: дубовые ветви с желудями переплетаются с лавровыми и хвойными. Герб этот так и сверкает в рассветных лучах! И вот я, восторженный, в деревянных башмаках скачу вниз, с камня на камень, башмаки стучат по мостовой, я мурлыкаю что-то веселое себе под нос и, кажется, сейчас взлечу вместе с оленем, крышами, шпилем… Никак не могу запомнить мелодию, которую напеваю, потому что всегда просыпаюсь в этот момент. Тогда, в детстве, я спросонья сразу побежал к письменному столу и, как мог, сделал набросок. И сейчас вижу: раннее утро, солнечные зайчики в спальне, карандаш у меня в руках, и я, забыв про все на свете, переношу на бумагу ночную грезу. Может, я и стал художником из-за этого сна? Набросок, кстати, до сих пор хранится у моей матушки. Она бережно сохраняет все, что связано с моим детством, даже пустяки всякие, - бедная сентиментальная мама… Но я отвлекся. Потом уже я "заболел" Средневековьем, почему-то Данией (наверное, меня "перекормили" сказками Андерсена, и это осталось в душе навсегда). Когда умер отец, матушка отдала нас с братом в казенный приют, мой братец Иван стал у приютских коноводом, все его побаивались и слушали, видно, он-то и раскрыл им мои детские секреты. Когда я проходил мимо толпы сверстников, они расступались, вставали по стойке "смирно", кричали: "Да здравствует Его Величество Король Дании! Дорогу Датскому Королю!" Они, как я теперь понимаю, смеялись, а я и не думал обижаться - даже лестным казалось такое обращение. Однажды мне устроили торжественную коронацию в Выборге, на фоне старинного замка - я искренне радовался, а они подшучивали. Но я уже вжился в образ и даже придумал себе подпись-монограмму "КД" с короной наверху. Потом стал старше, корону, конечно, убрал. но подпись сохранил - для меня это как далекий оклик из детства… Да, так вот сегодня я опять видел тот давний сон о средневековом городе!
- Ну и для чего ты везде ставил свое "КД" в правом нижнем углу? Боялся, наверное, чтобы картинки вверх ногами не вешали? - съязвил Звонцов, зевая. Черная зависть охватила его, выплеснулась наружу возмущенным недоумением. - Он, видите ли, монограмму придумал спросонья, мать ее! Король Датский выискался! Надо ж было такое сочинить. Мог бы обойтись и без подписи… Теперь, чтобы продать твои самовары, мне приходится собственные скульптуры подписывать дурацким псевдонимом и всем рассказывать, что "КД" - курский дворянин. А попробуй я назваться "Королем Датским", уже "царствовал" бы у "Николы Чудотворца" на Пряжке вместе с "Наполеонами" и "Александрами Македонскими"!
Когда стипендиат немного успокоился, спросил озабоченно:
- Кстати, ты не знаешь, который час?
В это утро за стеной никто не кричал, и колокольчик к завтраку почему-то не звонил. На столе в пустой столовой скульптора дожидались холодный кофе и сморщенная, уже не аппетитная сосиска с розанчиком. Флейшхауэр оставила незадачливым русским питомцам записку, в которой с подлинно немецкой педантичной вежливостью приносила извинения за свое отсутствие и сообщала, что она в сопровождении любимого племянника отправилась в горы на некую ночную монастырскую мессу. И без того разозленный Звонцов, узнав об этом, выругался: "Черт знает что! Ну ладно тетка - она, кажется, искренняя лютеранка и вообще привержена всему мистическому, но племянничка-то куда понесло? Тоже мне богомолец-пилигрим! Перепробовал всех тюрингских кумушек, а теперь корчит из себя святошу… Странно все это: неведомая горная обитель, загадочная месса. Разве по ночам служат мессы? Прямо как в готическом романе - тайна, покрытая мраком!"
Было уже два часа дня! Стипендиата охватил ужас: сессия оказывалась на грани провала, а это означало приближение краха больших надежд и крушение всех честолюбивых планов.
"Экзамен у Ауэрбаха в пять - я не успеваю "подчистить" латынь… Господи, да еще ведь надо улаживать вопрос с "курносым старцем"! В общем, пиши пропало". Звонцов уже вообразил, как с позором будет покидать Германию, но в следующий момент его осенило, как всегда пришла на помощь природная изобретательность:
- Слушай, Сеня, кажется, наступил "casus improvisus" - теперь мне без тебя никак не выкрутиться! Придется же переделывать рисунок этот несчастный, портрет старика, а еще ведь нужно успеть приготовить копии манускрипта, сообразить, как их выигрышнее преподнести, выставить. Ты должен сегодня сдать экзамен вместо меня. Иначе никакая фрау нас здесь содержать не станет. Наденешь мою "фамильную" тройку. Я уверен: Мефистофель так плохо видит и слышит, что не сможет определить, кто есть кто. Достаточно только переодеться, и никакой подмены не заподозрит!
Художник понял, что отказываться нельзя: только он может спасти Звонцова и свое будущее.
А Звонцов продолжал готовить Арсения к ответственному походу:
- Пивное, не приближайся к профессору очень близко. Приезжай к концу экзамена, когда студенты разойдутся.
- К началу я и так уже не успею: омнибус уходит через полчаса, - заметил Арсений, поспешно облачаясь в пресловутый палевый костюм.
Костюм был узковат в плечах. Арсений чувствовал себя, мягко говоря, скованно. Звонцов ходил вокруг него на цыпочках, сдувая пылинки с дедовского наследства:
- Ты выдохни. Чувствуешь, сразу стало свободно? Теперь застегни все пуговицы, чтобы не было видно манишки. Говори громко и уверенно. Ничего не бойся, все получится!
VII
Всю дорогу до университета Арсений твердил "Отче наш".
Он явился в тот момент, когда большинство студентов уже сдали экзамен. Все получили "посредственно", но ушли довольные тем, что тяжкое испытание позади: Мефистофель сегодня был настроен благодушно, никого не "завалил".
Устроившись в просторном зале, Арсений положил Гёте перед собой, а сам продолжал читать молитву В коридоре послышался звук стремительно приближающихся шагов (коридор был длинный и гулкий). Какое-то шестое чувство подсказало Арсению, что это профессор возвращается проверить, нет ли кого еще из студентов, ведь время приема не истекло, а в отсутствии пунктуальности Ауэрбаха трудно было обвинить.
Тогда Десницыну почему-то захотелось прочитать выученное во сне "Pater noster", и он мысленно стал проговаривать славянообразный латинский текст. Дверь открылась бесшумно, старик-профессор решил, что его появление студентом не замечено.
- Вы молитесь? "Pater noster"?! Весьма похвально! Простите, что я вошел в столь интимный момент.
Арсений вскочил со своего места и слегка поклонился. Он поднял голову, и тут же захотелось протереть глаза, как после того сна: лицо пожилого батюшки, отпевавшего славное русское воинство, казалось, нисколько не изменилось, но теперь это была физиономия профессора! "Вот что значит постоянно недосыпать!" От волнения Арсений набрал полную грудь воздуха, и тут верхняя пуговица на сюртуке, не выдержав напора, предательски отскочила и покатилась под кафедру. Бедный художник мысленно вспомнил того, о ком был приучен не поминать вслух ни при каких обстоятельствах. Он чуть было не нырнул под стол, готовый ползать по полу в поисках злосчастной звонцовской пуговицы, но благоразумие возобладало над желанием найти своевольный кусочек золоченой меди.
Ауэрбах же, вероятно, ничего не заметил и невозмутимо произнес:
- Рад вас видеть, господин Звонцов! Ну-с, приступим к делу.
"Странно! Он, оказывается, знает по-русски, и тон доброжелательный. Куда подевалось неизменное "господин студиозус", которым он так допек Звонцова?! - размышлял Арсений, переминаясь с ноги на ногу. - Наверное, приготовил очередной подвох, но главное - признал за Вячеслава. Спаси и сохрани!"
- Что же вы молчите? - продолжал немец. - Не узнаете родную речь? Давайте начнем, не бойтесь - профессор Ауэрбах не кусается. Я, кстати, был на вашей… Я хотел сказать, видел ваши художественные работы - очень своеобразное восприятие реальности. Вас можно поздравить, скоро откроется выставка? Россия, без преувеличения, может гордиться вами. - Мефистофель улыбался открытой, искренней улыбкой!
- Здравствуйте! - только и мог выговорить Арсений ошарашенно.
- С вашей предэкзаменационной работой я ознакомился и должен сказать одно: похвально, во всех отношениях выдающаяся диссертация! Свежо, просто, талантливо, наконец!
"Да что это с ним? Расскажи Звонцову, ведь не поверит! Уже успел где-то увидеть мои картины! Может, я ослышался?"
А профессор вдохновенно продолжал: