Увлекательный рассказ об опасном плавании в южных морях на взбунтовавшемся парусном судне. Респектабельные пассажиры корабля "Эльсинора", вступив на борт, неожиданно обнаруживают, что команда состоит их каких-то странных личностей…
Содержание:
Факты, даты, цитаты 1
Мятеж на "Эльсиноре" 5
Сноски 72
Джек Лондон
Мятеж на "Эльсиноре"
"The Mutiny Of The Elsinore" by Jack London
Вступительные материалы Р. Трифонова и Е. Якименко
© Книжный Клуб "Клуб Семейного Досуга", издание на русском языке, 2012
© Книжный Клуб "Клуб Семейного Досуга", художественное оформление, 2012
Факты, даты, цитаты
В письме к молодому писателю Клодсли Джонсу в ответ на просьбу выслать фотографию, 1899 г.
В январе мне стукнуло двадцать три. Рост без обуви пять футов семь-восемь дюймов – морская жизнь подкоротила меня. В настоящее время вес 168 фунтов, но легко увеличивается до 180, когда живу на свежем воздухе и обхожусь без удобств. Чисто выбрит, иногда отпускаю светлые усы и темные бакены, но ненадолго. Гладкое лицо делает мой возраст неопределенным, так что даже придирчивые судьи дают мне то двадцать, то тридцать. Зеленовато-серые глаза, густые сросшиеся брови, темные волосы. Лицо бронзового цвета, ставшее таковым из-за длительных и постоянных встреч с солнцем, хотя теперь, благодаря отбеливающему процессу сидячего образа жизни, оно скорее желтое. Несколько шрамов, нет восьми передних верхних зубов, что обычно скрывает искусственная челюсть. Вот и весь я.
Из письма к первой возлюбленной Мэйбл Эпплгарт
Я родился в бедной семье, часто бедствовал и нередко голодал. Я никогда не знал, что значит иметь собственные игрушки. Насколько я помню себя с раннего детства, нищета сопутствовала нам всегда. Рубашку, купленную в магазине, я в первый раз надел, когда мне было восемь лет.
Только тот, кто голодал, может оценить по-настоящему пищу, только те, кто путешествовал на море или в пустыне, могут оценить питьевую воду, и только ребенок, одаренный богатой фантазией, может оценить те вещи, которых он был лишен в детстве.
В 1897 году Джек отправился в Клондайк (Аляска) на золотые прииски. Впечатления от проведенной на Аляске зимы стали основой многих его произведений.
В Клондайке я нашел себя, там все молчат. Все думают. Там у вас вырабатывается правильный взгляд на жизнь. Сформировалось и мое миросозерцание.
Из статьи "Как я стал социалистом", 1905 г.
…В радостном упоении молодостью, умея постоять за себя и в труде и в драке, я был неудержимым индивидуалистом. И это естественно: ведь я был победителем. А посему – справедливо или несправедливо – жизнь я называл игрой, игрой, достойной мужчины. Для меня быть человеком – значило быть мужчиной, мужчиной с большой буквы. Идти навстречу приключениям, как мужчина, сражаться, как мужчина, работать, как мужчина (хотя бы за плату подростка), – вот что увлекало меня, вот что владело всем моим сердцем. И, вглядываясь в туманные дали беспредельного будущего, я собирался продолжать все ту же, как я именовал ее, мужскую игру, – странствовать по жизни во всеоружии неистощимого здоровья и неслабеющих мускулов, застрахованный от всяких бед. Да, будущее рисовалось мне беспредельным. Я представлял себе, что так и стану без конца рыскать по свету и, подобно "белокурой бестии" Ницше, одерживать победы, упиваясь своей силой, своим превосходством.
Что касается неудачников, больных, хилых, старых, калек, то, признаться, я мало думал о них; я лишь смутно ощущал, что, не случись с ними беды, каждый из них при желании был бы не хуже меня и работал бы с таким же успехом. Несчастный случай? Но это уж судьба, а слово судьба я тоже писал с большой буквы: от судьбы не уйдешь.
…
…Я возвратился из семимесячного плавания матросом, мне только что минуло восемнадцать лет, и я принял решение пойти бродяжить. С Запада, где люди в цене и где работа сама ищет человека, я то на крыше вагона, то на тормозах добрался до перенаселенных рабочих центров Востока, где люди – что пыль под колесами, где все высуня язык мечутся в поисках работы. Это новое странствие в духе "белокурой бестии" заставило меня взглянуть на жизнь с другой, совершенно новой точки зрения. Я уже не был пролетарием, я, по излюбленному выражению социологов, опустился "на дно", и я был потрясен, узнав те пути, которыми люди сюда попадают.
Я встретил здесь самых разнообразных людей, многие из них были в прошлом такими же молодцами, как я, такими же "белокурыми бестиями", – этих матросов, солдат, рабочих смял, искалечил, лишил человеческого облика тяжелый труд и вечно подстерегающее несчастье, а хозяева бросили их, как старых кляч, на произвол судьбы. Вместе с ними я обивал чужие пороги, дрожал от стужи в товарных вагонах и городских парках. И я слушал их рассказы: свою жизнь они начинали не хуже меня, желудки и мускулы у них были когда-то такие же крепкие, а то и покрепче, чем у меня, однако они заканчивали свои дни здесь, перед моими глазами, на человеческой свалке, на дне социальной пропасти.
Я слушал их рассказы, и мозг мой начал работать. Мне стали очень близки судьбы уличных женщин и бездомных мужчин. Я увидел социальную пропасть так ясно, словно это был какой-то конкретный, ощутимый предмет; глубоко внизу я видел всех этих людей, а чуть повыше видел себя, из последних сил цепляющегося за ее скользкие стены. Не скрою, меня охватил страх. Что будет, когда мои силы сдадут? Когда я уже не смогу работать плечо к плечу с теми сильными людьми, которые сейчас еще только ждут своего рождения? И тогда я дал великую клятву. Она звучала примерно так: "Все дни своей жизни я выполнял тяжелую физическую работу, и каждый день этой работы толкал меня все ближе к пропасти. Я выберусь из пропасти, но выберусь не силой своих мускулов. Я не стану больше работать физически: да поразит меня Господь, если я когда-либо вновь возьмусь за тяжелый труд, буду работать руками больше, чем это абсолютно необходимо". С тех пор я всегда бежал от тяжелого физического труда.
Всем, чего я достиг, я обязан своему прошлому. Если бы я стыдился его, я стыдился бы и того, что я есть теперь.
Мыслители не страдают от недостатка выражений. Самое сложное – передать словами чувство, и глубокое чувство. С этой точки зрения легче написать четыре тома "Капитала", чем незамысловатые лирические стихи.
Главное – я так хочу. Именно это лежит в основе философии и пронизывает всю сущность жизни. Когда философия скучно вещает индивидууму, как ему должно поступать, он немедленно отвечает: "А я так хочу" и поступает противоположным образом, и тогда философия меркнет. "Я так хочу" заставляет пьяницу пить, а мученика носить власяницу… Часто философия не что иное, как способ объяснения человеком его личного "я так хочу".
Элиза Лондон Шеппард (1866–1939), сводная сестра Джека Лондона
Вернее всего будет определить его как делового ребенка. Я не помню его иначе как с книгой в руках.
* * *
По книге Р. Балтропа
Джек и Элиза учились в уэстэйдской школе в Аламейде. Перед сном Элиза читала брату и впоследствии вспоминала, что он обожал всевозможные приключенческие истории и не расставался с книгой. Джек рос здоровым и крепким мальчиком, но одиноким и застенчивым, а это усиливало его любовь к чтению.
Чармиан Киттредж Лондон (1871–1955), жена Джека Лондона, автор его биографии
О знакомстве
– Мне хочется познакомить тебя с этим замечательным мальчиком – Джеком Лондоном, – сказала мне как-то весной 1900 года моя тетка с улыбкой в серьезных серых глазах. – Я хотела бы знать твое мнение о нем.
– Хорошо, – рассеянно ответила я. – Когда же?
– Он будет у меня завтра, хотя, пожалуй, слишком рано для тебя. Но на днях мы должны встретиться с ним в музее. Я хочу сфотографировать его в аляскинских мехах для иллюстрации к моей статье. А потом поведу вас обоих завтракать.
– Вы поведете его завтракать? – возмущенно спросила я.
– Дорогая, я знаю, у него нет ни одного лишнего цента. Итак, я угощаю вас обоих завтраком в половине первого. Не знаю, что ты о нем скажешь, – добавила она неуверенно, – он так не похож на твоих знакомых.
На следующий день, возвращаясь домой, я столкнулась в дверях с тетей, провожавшей какого-то странного гостя. Гость был в потертых велосипедных штанах, в шерстяной рубашке и неописуемом галстуке. В руке он держал старую кепку. Последовало быстрое знакомство в полутемной передней, освещенной сквозь цветные стекла лучами заходящего солнца. Затем явно смущенный юноша легко сбежал по ступеням крыльца, надвинул кепи на густые каштановые кудри и умчался на велосипеде.
– Это и есть хваленый Джек Лондон? Он не очень-то элегантен, – заметила я.
– Пожалуй, – согласилась тетя. – Но не надо забывать, что он талант, а для таланта костюм не имеет значения. И потом у него, наверное, нет другого.
– Но он не единственный талант среди наших знакомых, – возразила я, – он только единственный, являющийся в таком виде.
В назначенный день я прямо со службы отправилась в ресторан.
…
Войдя в ресторан, я сразу увидела невысокую, темноволосую тетю и рядом с нею юношу в мешковатом сером костюме, купленном в магазине готового платья и ослепительно новом. На молодом человеке были открытые туфли, узкий черный галстук и новое кепи. Надо отметить, что это был первый и последний раз, когда нам довелось видеть Джека Лондона в жилете и крахмальном воротничке.
Первое, что мне бросилось в глаза и запомнилось на многие годы, – это широко раскрытые большие, прямые серые глаза, скромная спокойная манера держаться и, главное, довольно большой красивый рот с особыми, глубокими, загнутыми к верху углами. И на всем этом какой-то отпечаток чистоты, нетронутости, так странно противоречащей слухам о романтическом, пожалуй, даже сомнительном прошлом этого широкоплечего, как матрос, двадцатичетырехлетнего юноши, члена опасной Оклендской шайки, пирата, бродяги, авантюриста-золотоискателя… не говоря уже о тюремном заключении, которому он был подвергнут. То, что он был деятельным членом Социалистической рабочей партии, меня не пугало, хотя его социализм был более суров, более воинственен, чем тот, к которому я привыкла дома.
Не помню, о чем мы говорили за завтраком. Помню только, что он проявил интерес к моей работе, когда узнал, что я материально независима. Услыхав обращение тети ко мне, он взглянул на меня в упор и повторил, как бы вслушиваясь:
– Чармиан… Чармиан… какое прекрасное имя…
* * *
Нет такого человека, женщины или мужчины, который мог бы теперь, после смерти Джека, выйти и сказать: "Это я уговорил Джека поступить в школу, это я подал ему мысль, это я создал Джека Лондона…" Джек сам "себя создал". Всем, чего он достиг в жизни, он был обязан исключительно себе.
Клодсли Джонс, американский писатель, друг Джека Лондона; по словам Чармиан, он написал эти слова на письме Джека
Предсказываю, что будет великим. Сказал ему, чтобы не разочаровал меня. Он не разочарует.
Анна Струнская (1877–1964), американская писательница-социалистка, подруга Джека Лондона
Мы встретились с Джеком на лекции Остина Леви в конце 1899 года. Мы оба устремились к трибуне поприветствовать оратора. В это время кто-то из знакомых спросил: "Хотите познакомиться? Это – Джек Лондон, товарищ, который говорит на улицах Окленда. Он был в Клондайке и теперь пишет рассказы для заработка". Мы пожали друг другу руки и стали разговаривать. Я чувствовала необычайную радость, как будто встретила Лассаля, Карла Маркса или Байрона в молодости, так отчетливо я чувствовала, что имею дело с исторической личностью. Почему? Я не могла бы сказать. Может быть, потому что это действительно было так, что он действительно принадлежал к немногим бессмертным.
* * *
Разве может тот, кто знал Джека Лондона, забыть его, и разве может жизнь забыть о том, кто был неотъемлемой ее частью? Он был сама молодость, само приключение, роман. Он был поэтом и мыслителем, был верным другом, умел любить великой любовью и был крепко любим. Никакими словами не описать своеобразие личности, отличающее его от остальных смертных мира. Как передать особенность магнетизма и поэтических свойств его натуры?
Он вышел из той самой бездны, которая поглотила миллионы молодых людей его поколения и поколений предшествующих. Он добился высокого жизненного уровня, но не гнался за богатством. Что-то было в нем и от Наполеона, и от Ницше. Но ницшеанские взгляды были им преобразованы в социалистические, и благодаря своему наполеоновскому темпераменту он крепко-накрепко уверовал в успех, которого добился. Впечатлительный и эмоциональный по натуре, он заставил себя твердо держаться избранного пути. Он жил строго по распорядку. Его нормой была тысяча слов в день, отредактированных и перепечатанных. Позволял он себе только четыре с половиной часа сна и регулярно с рассветом принимался за работу.
Вечера посвящались чтению научных трудов, работ по истории и социологии. Он называл это созданием научной базы… В часы отдыха он занимался боксом, фехтованием, плаванием – он был великолепным пловцом. Лондон ходил под парусом и немало часов проводил, пуская змея, – у него их имелся большой выбор.
* * *
Только бьющая в нем через край молодость давала ему силы так глубоко ощущать полет времени и чутко ловить каждый час. Жизнь очень коротка. На безделье просто нет времени – таким было его рабочее кредо. И ему было дано так много увидеть в жизни. Ребенок среди людей, он не имел детства. Всюду он видел борьбу и сам был вынужден сражаться. Он называл себя "грубым, суровым, категоричным".
Конечно, он таким не был. Все это лишь его фантазии, возникшие при его впечатлительном характере от пережитого в детстве и юности, от увиденного им на дне жизни… Эти переживания и эта ответная реакция на то, что называют организованным обществом (но что на самом деле является несусветным хаосом), стали фундаментом его жизненной философии.
* * *
Как сейчас я вижу его – одной рукой он держит за руль велосипед, а в другой сжимает огромный букет желтых роз, который только что нарвал в своем саду; шапка сдвинута назад, на густые каштановые волосы; большие синие глаза с длинными ресницами смотрят на мир, как звезды. Необыкновенно мужественный и красивый мальчик, доброта и мудрость его взгляда не вяжутся с его молодостью.
Вижу его лежащим в маках, он следит за змеем, парящим над секвойями и нежно им любимыми эвкалиптами – высоко в лазурном калифорнийском небе.
Я вижу его успокоенным на яхте "Спрей", где-то позади выплывает луна, и слышу, как он пересказывает мне свои выводы из прочитанных накануне работ Спенсера и Дарвина.
Я вижу его сидящим за работой… Ночь почти на исходе, и кажется мне, что заря приветствует и обнимает его… Я вижу его майским утром опершимся на перила веранды, увитой жимолостью. Он наблюдает за двумя щебечущими пичужками. Он был пленником красоты – красоты птиц и цветов, моря и неба, закованных холодом пустынь Арктики. Никто не мог бы с большим основанием повторить: "О люди, я жил!.."
Он жил не только на широких просторах земли, под тропическим солнцем и в ее скованном морозами краю белого безмолвия, с ее счастливыми детьми и с ее обездоленными. Нет, он всегда жил с мыслью о жизни и смерти, он жил великой борьбой за справедливость, за все человечество.