Сёндри Байерс, осторожно поджав свой живот, остался на месте, в то время как Нанси, с угрюмым лицом, выражающим страдание, неохотно спустился в бак. Почти тотчас оттуда донеслись скверные непристойные ругательства, сопровождаемые просьбами и упреками со стороны Нанси, которые произносились им кротко и умоляюще.
Я заметил свирепое и дикое выражение, которое появилось на лице мистера Пайка и которое предназначалось для неведомых чудищ, которые должны были появиться из бака. Вместо этого, к моему изумлению, появились три парня, которые поразительно превосходили мелкоту, вышедшую до них. Я взглянул на помощника капитана, ожидая увидеть, как смягчится его лицо. Но, наоборот, его голубые глаза превратились в узенькие щелки, а озлобленность голоса передалась губам, и весь он стал похож на собаку, готовую кусаться.
А эти три парня… Все они были невысокие и молодые, этак между двадцатью пятью и тридцатью годами. Несмотря на грубую ткань платья, одеты они были прилично, и движения их мускулов под одеждой говорили об их хорошем физическом состоянии. Лица у них были довольно тонкие, умные. И хотя в них чувствовалось что-то странное, я никак не мог определить, в чем именно оно заключалось.
Это не были плохо питавшиеся, отравленные виски люди, – не такие, как все остальные матросы, которые, пропив свой последний заработок, голодали на берегу до тех пор, пока не получали и не пропивали деньги, уплаченные им вперед за все предстоящее плавание. Напротив, эти трое были гибкими и сильными, с быстрыми и точными движениями. Они осматривались кругом равнодушными и вместе с тем взвешивающими взглядами, от которых ничего не ускользало. Они казались такими житейски мудрыми, такими невозмутимыми, такими в себе… Я нисколько не сомневался в том, что они не матросы. Однако я не мог определить и их место среди обитателей суши. Они принадлежали к тому типу людей, какого до сих пор мне не приходилось наблюдать. Может быть, я дам более верное представление о них, если опишу то, что произошло.
Проходя мимо нас, они окинули мистера Пайка таким же точно острым, равнодушным взглядом, как и меня.
– Как тебя зовут… ты? – рявкнул мистер Пайк на первого из трио, явно представлявшего собой помесь еврея с ирландцем. Несомненно еврейским был его нос, и так же несомненно ирландскими были его глаза, нижняя челюсть и верхняя губа.
Тройка немедленно остановилась и, хотя они не посмотрели друг на друга, казалось, что они молча советуются друг с другом. Второй из трио, в жилах которого текла одному лишь Господу Богу известная кровь – еврейская, вавилонская, латинская, – сделал предупреждающий сигнал. О, ничего резкого, вроде подмигивания или кивка. Я вообще сомневаюсь в том, что я перехватил этот сигнал, но все же уверен, что он предупредил о чем-то своих товарищей. Скорее всего, это был оттенок мысли, которая мелькнула у него в глазах, или же мерцание внезапно вспыхнувшего света в нем – во всяком случае какой-то сигнал был передан.
– Мёрфи, – ответил помощнику капитана первый из них.
– Сэр! – заворчал на него мистер Пайк.
Мёрфи пожал плечами в знак того, что не понял. Уравновешенность этого человека, холодная уравновешенность всех троих поразила меня.
– Когда ты обращаешься к любому офицеру на этом судне, ты обязан говорить "сэр", – объяснил мистер Пайк, и голос его был настолько же груб, насколько лицо злое. – Ты понял это?
– Да… сэр, – протянул Мёрфи с намеренной и сознательно дерзкой медлительностью. – Я понял…
– Сэр! – заорал мистер Пайк.
– Сэр, – ответил Мёрфи так легко и беззаботно, чем еще больше разъярил помощника капитана.
– Вот что: "Мёрфи" – это слишком мудрено, – заявил мистер Пайк. – На судне и "Носатый" будет иметь то же значение. Понял?
– Понял… сэр, – последовал ответ, нахальный по своей мягкости и равнодушию. – Носатый Мёрфи, это вполне подходит… сэр.
А затем он рассмеялся – все трое рассмеялись, если только можно было назвать смехом то, что было смехом без единого звука или движения лица. Только глаза смеялись – невесело и хладнокровно.
Ясно, что мистер Пайк был мало обрадован беседой с этими издевающимися над ним типами. Он обрушился на их вожака, на того, кто подал предостерегающий знак и который казался помесью всего, что есть средиземноморского и семитического.
– Как тебя зовут?
– Берт Райн… сэр, – прозвучал ответ в таком же мягком, беззаботном, раздражающем тоне.
– А тебя?
Это относилось к последнему, самому младшему из трио, темноглазому парню с оливковым цветом кожи и лицом, поражающим красотой камеи. "Уроженец Америки, – определил я его. – Потомок эмигрантов из Южной Италии – из Неаполя или даже из Сицилии".
– Твист… сэр, – ответил он точно таким же тоном, как и двое его товарищей.
– Слишком вычурно, – насмешливо произнес помощник капитана. – Хватит с тебя Козленка. Понял?
– Понял… сэр, Козленок Твист подходит… сэр.
– Только Козленок, не Твист.
– Козленок так Козленок… сэр.
И все трое засмеялись своим молчаливым, невеселым смехом. А мистер Пайк уже находился в состоянии ярости, которая пока не находила себе выхода.
– Ну-с, а теперь я должен вам сказать кое-что, что будет весьма важно для вашего здоровья. – Голос помощника капитана дрожал от сдерживаемой ярости. – Я знаю, кто вы такие. Вы – дрянь! Поняли это? Вы – дрянь! И на этом судне обращение с вами будет как с дрянью. Либо вы будете работать, как люди, либо я узнаю, в чем тут дело. Как только кто-нибудь из вас начнет ворочать глазами или даже будет похоже на то, что он ворочает глазами, он получит свое. Поняли? А теперь убирайтесь. Идите вперед, к брашпилю!
Мистер Пайк повернулся на каблуках, и я пошел рядом с ним.
– Что вы намерены с ними сделать? – поинтересовался я.
– Осажу их, – проворчал он. – Я знаю эту породу. С ними придется повозиться, с этой тройкой. Это настоящий адский мусор.
Здесь речь его была прервана зрелищем, которое ожидало его у люка номер второй. На поверхности люка растянулось пять-шесть человек, среди которых находился Ларри, оборванец, перед тем назвавший мистера Пайка "старым чурбаном". То, что он не повиновался приказу, было ясно, потому что он сидел, опираясь на морской мешок со своими пожитками, который должен был находиться на баке. И он, и вся его группа должны были быть на носу, у брашпиля.
Помощник капитана ступил на люк и подошел к этому человеку.
– Встань! – крикнул он.
Ларри сделал усилие, застонал, но не мог подняться.
– Не могу, – сказал он.
– Сэр!
– Не могу, сэр! Я ночью был пьян и проспал на Джеферсоновом рынке. А к утру я совсем промерз. Пришлось меня растирать.
– Совсем одеревенел от холода, так? – насмешливо произнес помощник.
– Хорошо вам так говорить, сэр, – ответил Ларри.
– И чувствуешь себя как старый чурбан? А?
Ларри моргнул с беспокойным, жалобным видом обезьяны. Он начинал опасаться чего-то – чего именно, он еще и сам не знал. Но он уже понимал, что над ним склонился человек – господин, хозяин.
– Ладно, я тебе сейчас покажу, как чувствует себя старый чурбан.
Мистер Пайк передразнил его.
А теперь я должен рассказать, что произошло дальше на моих глазах. Я прошу вспомнить, что я говорил об огромных лапах мистера Пайка, о его пальцах, более длинных и вдвое толще моих, об огромных кистях и о крепости костей его рук и плеч. Одним движением правой руки, одним лишь прикосновением кончиков пальцев к лицу Ларри он поднял того в воздух и тотчас же отбросил назад – поперек его мешка с пожитками.
Человек, находившийся рядом с Ларри, издал угрожающее рычание и с воинственным видом хотел было вскочить на ноги. Но ему это не удалось. Мистер Пайк оборотной стороной той же самой правой руки ударил человека по щеке. Громкий удар был потрясающий. Силой помощник капитана обладал чудовищной. Удар казался совсем легким, не требующим ни малейшего усилия. Он походил на ленивый удар добродушного медведя, но в нем сказалась такая тяжесть кости и мускулов, что человек упал навзничь и скатился с люка на палубу.
В этот момент, бродя без цели, на палубе показался О’Сюлливан. Его внезапно усилившееся бормотанье достигло слуха мистера Пайка, и он, мгновенно напружившийся, как дикое животное, подняв лапу, готовую ударить О’Сюлливана, издал крик, подобный выстрелу из револьвера:
– Что это?
И только тогда он заметил искаженное лицо О’Сюлливана и сдержался. "Сумасшедший дом", – пояснил он.
Я невольно глянул вверх, желая проверить, не видно ли на корме капитана Уэста, но оказалось, что от кормы нас заслоняет средняя рубка.
Мистер Пайк, не обращая внимания на человека, стонавшего на палубе, стоял над Ларри, который, в свою очередь, тоже стонал. Остальные, раньше валявшиеся на люке, уже стояли на ногах, подавленные и почтительные. Я тоже преисполнился почтения к этой страшной фигуре старика. Это зрелище окончательно убедило меня в полной правдивости его рассказов о былых днях корабельных боев и убийств.
– Ну, кто из нас теперь старый чурбан? – спросил он.
– Это я, сэр, – сокрушенно простонал Ларри.
– Уходи!
Ларри легко поднялся.
– Теперь марш вперед, к брашпилю. И вы все тоже!
И те пошли – угрюмые, неуклюжие, запуганные животные.
Глава VI
Я поднялся по трапу на нос, где помещались, как я узнал, бак, кухня и будка с запасной паровой машиной небольших размеров, прошел немного по мостику и остановился у фок-мачты, где я мог наблюдать команду, поднимающую якорь. "Британия" была борт о борт с нами, и мы тронулись в путь.
Часть матросов ходила по кругу брашпилем, остальные выполняли различные приказания на баковой части судна. Из экипажа можно было составить две приличные вахты, по пятнадцати человек в каждой. К ним можно было присоединить парусников, юнг, боцманов и плотника. Таким образом, насчитывалось около сорока человек, но каких! Они были угрюмы, неподвижны и безжизненны. В них не чувствовалось действия, движения, активности. Каждый шаг и движение стоили им усилия, словно это были мертвецы, поднявшиеся из гробов, либо больные, снятые с госпитальных коек. И они действительно были больные – отравленные алкоголем, истощенные, слабые от плохого питания. И что хуже всего – они были слабоумными или сумасшедшими.
Я посмотрел наверх, на переплетающиеся снасти, на стальные мачты, поддерживающие и поднимающие стальные реи до тех пор, пока их не сменяли гибкие деревянные стеньги, а веревки и штанги не превращались в нежное кружево из паутинных нитей на фоне неба. Было совершенно невероятно, чтобы такая ничтожная команда могла вести этот чудесный корабль через все бури, мрак и опасности, какие могут встретиться на море. Я вспомнил о двух помощниках капитана, об их превосходстве – умственном и физическом. Сумеют ли они заставить эти человеческие отребья что-либо сделать? Они, по крайней мере, не вызывали никаких сомнений в своих способностях. Море? Если они смогут оказать здесь свое влияние, тогда ясно, что я ничего не знал о море.
Я глянул назад, на этих несчастных, жалких, истощенных, спотыкающихся людей, которые тяжело ступали по кругу у брашпиля. Мистер Пайк был прав. Это не были проворные, дьявольски ловкие, сильные телом люди, которые шли на корабли в былые дни клиперов, которые дрались со своими офицерами, у которых были обломаны кончики складных ножей, которые убивали и погибали сами, но которые делали свое дело, как настоящие мужчины. Эти же люди, эти трупы, едва волочившие ноги вокруг брашпиля… Я смотрел на них и тщетно старался представить себе их качающимися там наверху во время опасности и бури, "решающими свой жребий", как говорит Киплинг, "со складными ножами в зубах".
Почему они не пели песен, снимаясь с якоря? В былые времена, как я читал, якорь всегда поднимали под лихие песни настоящих, прирожденных моряков.
Я устал следить за этой унылой работой и с исследовательскими целями пошел назад по тонкому мостику. Это было очаровательное сооружение, крепкое, хоть и легкое, тремя воздушными переходами пересекающее корабль по всей длине. Оно тянулось от начала бака над передней и средней рубкой и кончалось у кормы. Ют, по сути, был крышей или верхней палубой надо всем участком, отведенным под каюты и занимающим всю заднюю часть судна, и был очень велик. Он пересекался посередине полукруглой и полуоткрытой будкой для штурвала, командной рубкой и каютой для хранения морских карт. С обеих сторон этой будки открывались две двери в маленькую переднюю, которая, в свою очередь, вела в нижнее помещение, где были расположены каюты.
Я заглянул в командную рубку, и меня приветствовал улыбкой капитан Уэст. Он удобно устроился в кресле-качалке, откинувшись на спинку и положив ноги на стоявшую напротив конторку. На широкой матерчатой кушетке сидел лоцман. Оба курили сигары. Задержавшись на миг, чтобы послушать их разговор, я уловил, что лоцман в свое время был капитаном судна.
Спускаясь по лестнице, я услышал шум и возню из каюты мисс Уэст: она распаковывала свои вещи. Энергия, с которой она это делала, носила почти тревожный характер.
Проходя мимо столовой, я просунул в дверь голову и поздоровался с буфетчиком, вежливо дав ему понять, что я помню о его существовании. Здесь, в его маленьком царстве, чувствовалось господство действенной воли. Все было без единого пятнышка и в полном порядке, и я мог лишь мечтать о более бесшумном слуге на суше. Его лицо, когда он взглянул на меня, хранило так же мало или так же много выражения, как лицо сфинкса. Но его живые черные глаза светились умом.
– Что вы думаете о вашей команде? – спросил я его, желая как-нибудь объяснить мое вторжение в его царство.
– Сумасшедший дом, – ответил он быстро, с отвращением качнув головой. – Слишком много сумасшедших. Все слабые. Вы видели их? Ничего хорошего. Одна гниль. К черту такую команду!
Все это подтверждало мои собственные суждения. Возможно, как сказала мисс Уэст, в каждой команде корабля бывает несколько сумасшедших и идиотов, но можно было заключить, что наша команда содержит их гораздо больше, чем "несколько". И действительно, как потом выяснилось, наша команда даже в нынешние дни вырождающегося мореходства была ниже среднего уровня по своей беспомощности и непригодности к какому-либо делу.
Я нашел мою каюту (в действительности это были две каюты) восхитительной. Вада распаковал и убрал в шкаф все мои вещи и заполнил бесчисленные полки книгами, которые я взял с собой. Все было в порядке и на своем месте, начиная с моего бритвенного прибора в ящичке, рядом с умывальником, и морских сапог из клеенки, висевших под рукой, и кончая моими письменными принадлежностями, аккуратно разложенными на конторке. Стоявшая перед конторкой привинченная к полу качалка с ручками, обитыми кожей, приглашала меня присесть. Мои пижама и халат были вынуты, а ночные туфли стояли на своем обычном месте у кровати и тоже манили меня.
Здесь, внизу, все было разумно и удобно, а на палубе – как я описал – кошмарные исчадия ада, человекоподобные существа, уродливые умственно и физически, почти карикатуры на людей. Да, это была необычная команда. И казалось совершенно неправдоподобным и невозможным, чтобы мистеру Пайку и мистеру Меллеру удалось сделать из этих выродков работоспособных людей, необходимых для того, чтобы обеспечить работу такого огромного, сложного и прекрасного механизма, как это судно.
Угнетенный тем, что я только что видел наверху, откинувшись на спинку кресла и раскрыв второй том Джорджа Мура "Прощальный привет", я на миг вдруг вроде бы почувствовал, что наше путешествие будет крайне неблагополучным. Но затем, осмотрев свою каюту, увидев ее простор, удобства и большие размеры, я убедился, что устроился здесь лучше, чем мог бы это сделать на любом пассажирском пароходе, и выбросил из головы всякие мысли и предчувствия, отдавшись приятному созерцанию самого себя – человека, на долю которого выпало недели и месяцы провести в обществе тех необходимых книг, которыми до сих пор он пренебрегал.
Я спросил Ваду, видел ли он команду. Нет, ответил он, но буфетчик сказал, что за все годы, что он провел на море, это самая худшая команда, которую он когда-либо видел.
– Он говорит: все слабые, не матросы, гнилые… – сказал Вада. – Он говорит, что они – большие дураки и что с ними будет много неприятностей. "Вот увидите", – повторял он все время. "Вот увидите, вот увидите". А он уже старый человек – пятьдесят пять лет, говорит. Очень хороший человек, хоть и китаец. Теперь он впервые за долгое время идет в море. Прежде у него было большое дело в Сан-Франциско. Там начались у него неприятности с полицией. Говорят, он тайно ввозил и продавал опиум. О, большие, большие неприятности у него были. Но он нанял хорошего адвоката и не попал в тюрьму. Но адвокат очень долго возился, и, когда все неприятности кончились, адвокат забрал все его дело, все его деньги, все. Тогда он снова, как и прежде, пошел в море. Он зарабатывает здесь хорошие деньги, получает шестьдесят пять долларов в месяц. Но ему не нравится. Команда вся слабая. Когда этот рейс кончится, он уйдет с корабля и снова откроет дело в Сан-Франциско.
Попозже, когда я велел Ваде открыть для проветривания один из вентиляторов, я услышал бульканье и шипение воды у борта и понял, что якорь поднят и что мы идем на буксире у "Британии", которая ведет нас по Чизапику в море. Меня не покидала мысль, что еще не слишком поздно вернуться. Я мог очень легко бросить путешествие и вернуться в Балтимору на "Британии", когда та покинет "Эльсинору". Но тут я услышал легкий звон фарфора – буфетчик приступил к сервировке стола. Кроме того, в каюте было так уютно и тепло, а Джордж Мур был так раздражающе увлекателен.
Глава VII
Обед во всех отношениях превзошел мои ожидания, и я отметил, что повар – кто бы он ни был – во всяком случае человек, знающий свое дело. Мисс Уэст хозяйничала, и, хотя она и буфетчик были чужими друг другу, вместе они работали блестяще. По плавности, с которой буфетчик услуживал, я мог бы подумать, что это старый домашний слуга, который в продолжение многих лет узнал все привычки своей хозяйки.
Лоцман ел в капитанской рубке, и за столом нас было четверо – те четверо, которые постоянно должны были встречаться за этим столом. Капитан Уэст сидел против дочери, а я справа от капитана, лицом к лицу с мистером Пайком. Таким образом, мисс Уэст сидела справа от меня.
Мистеру Пайку, надевшему к столу темный сюртук (который надевался для обеда), морщившийся на выступающих мускулах его сутулых плеч, не о чем было говорить. Но он слишком много лет ел за капитанским столом и вполне прилично держался. Сначала я подумал, что он смущен присутствием за обедом мисс Уэст. Позже я решил, что он стесняется капитана, поскольку стал замечать, как обращается с ним капитан Уэст. Как мистер Пайк и мистер Меллер стояли очень высоко над командой, так же высоко стоял над своими офицерами капитан Уэст. Он был величественный чистокровный аристократ. С мистером Пайком он никогда не говорил ни о корабле, ни о чем-либо другом.