– Но ведь это монстр вырастет… – тихо сказала Оленька.
– А ты что хочешь? В этой жизни выбор небольшой: либо ты жрёшь, либо тебя жрут. Выбирай. Ты хочешь, чтобы жрали твоего ребёнка?
Муж ушёл из семьи. Преодолевать такое суровое испытание, как садик, им с Серёжиком предстояло вдвоём, без крепкого мужского плеча. Оленька из своего садиковского детства вынесла главное, затмившее прочие воспоминание: её постоянно мучила жажда. В группе был оформлен русский уголок с полотенцами, расписными подносами, самоварами и деревянными узорчатыми чашками. Но отчего-то никогда не было кувшина с водой.
За обедом всегда давали компот. Стаканы доверху были набиты разваренными фруктами, и напрасно маленькая Оленька пыталась выцедить, вытрясти в рот хоть несколько капель мутной жидкости. Воспитательницам за отдельным столом повариха наливала специальный воспитательский компот: процеженный охлаждённый отвар. Они, болтая и смеясь между собой, выпивали по два, по три стакана. А однажды Оленька нечаянно подсмотрела: повариха, думая, что никто её не видит, запрокинув голову, жадно пила прямо из глубокого узкого ковшика…
Столько времени прошло, а ничего не изменилось. Взъерошенный возбуждённый потный Серёжик врывался в квартиру и первым делом жадно приникал к банке с водой. Иногда опустошал её полностью – и только после этого был в силах говорить.
Малышня – они же все страшные водохлёбы, обожают чаёвничать. Ну пусть не чай, но им в садике что, жалко вскипятить и охладить воды на двадцать человек?! Оленька робко подняла этот вопрос на собрании. Воспитательница поджала губы. После собрания подвела Оленьку к показушному уголку, тоже с самоваром и нарисованными румяными баранками. И умильно начала рассказывать, что у них каждый год проводится праздник самовара, где все пьют чай, и ребяткам очень нравится этот праздник.
Родительница, с которой Оленька вместе выходили из группы, спросила:
– А вам не страшно за своего ребёнка? Вы сделали замечание и ушли. А ребёнок остался.
Анжелика говорила:
– Воспитателями в садик нужно брать исключительно молодых и бездетных. Чтобы они с малышами кувыркались, прыгали в лужах, лазили по деревьям, ходили на головах, бесились как ровесники. Чтобы им самим было интересно. А как только родит своего родного, сразу: "Кыш отсюда!"
– Почему?
– Потому что у любой женщины после родов дети неизменно начинают делиться на родного кровинку – и на чужих детёнышей. Дети остро чувствуют неприязнь и равнодушие, у них с детства на всю жизнь развивается тяжёлый комплекс неполноценности.
Оленька представила Серёжиковых воспитательниц – обе предпенсионного возраста – кувыркающимися, ползающими в игровой по ковру, прыгающими в лужах… Как бы не так. Придёшь – а они, тепло закутанные, неподвижно и грузно стоят, как тумбы. Да и кто за такую зарплату захочет кувыркаться?
Вечером дома она тормошила Серёжика:
– Как тебе было, весело?
– Не-ет. Ина Владимна (Ирина Владимировна) на прогулке сказала:
– Ну что вы всё бегаете, паршивцы – всю травку на территории вытопчете. Сядьте на веранде и сидите тихонько.
Второе воспоминание, от которого Оленька до сих пор покрывается холодным потом: тихий час. Ни разу, ни одного дня в садиковском детстве она не сомкнула глаз. Лежала, с тоской смотрела в белёный потолок три часа. Старалась не шевелиться – иначе последует немедленный нянечкин окрик: "Чего крутисся? А – мокрым полотенцем по заднице?!"
Кто выдумает пытку более изощрённую, чем эта: лежать неподвижно и смотреть в потолок, когда за окном шелестит листва, солнышко, птички – бурлит жизнь, когда жизнь бурлит в твоём маленьком тельце?! У Серёжика Олины гены, для него тихий час – тоже тихий ужас.
Оленька набралась духа и подошла к заведующей с предложением:
– Пожалуйста, пусть Серёжик и ещё несколько непохожих на других "бессонных" ребёнка в мёртвый час будут тихонько возиться в игровой комнате.
– Непохожих, необычных, особенных, гениальных, индиго… – прищурила глаза заведующая. – Поверьте мне как педагогу с многолетним стажем: мы любим наделять наших деток несуществующими чертами. Это выдёргивает ребёнка из коллектива, противопоставляет его ему, прививает эгоизм. У нас все детки гениальные, – сладким строгим голосом сказала заведующая.
Каждое утро, пока Оленька одевала Серёжика, натягивала колготы, везла в санках – он тихо, как старичок, обречённо плакал. Плачь – не плачь, всё равно увезут в садик. Маме надо на работу. У Оленьки этот плач рвал сердце.
– А ты заметила, – говорила Анжелика, – кто с воплем "Ура!" бежит в садик? Кому по душе садиковский режим и садиковские котлеты? Дети из неблагополучных семей. Да они эти котлеты впервые в садике только и попробовали. Они в группе – паханы. Знают много чего нового и охотно учат этому салажат. Строят домашних маминых сынков и дочек только так. Садик – это общество в миниатюре. Свои бандиты в законе. Свои авторитеты, блатные, шакалы, шестёрки, чушки, неприкасаемые. Школа жизни.
– Знаешь, что делают твои мама и папа по ночам? Вот ЭТО!!
Серёжика увели за веранду, и мальчик из старшей группы показывал ему гадкие, омерзительные жесты.
– Нет!! – закричал Серёжик, что есть сил. – Мои мама и папа другие! Они ЭТО не делают!
– Делают, делают, делают! – Мальчик кривлялся и продолжал отвратительно и страшно двигать тощей задницей. А рыдающего, бьющегося Серёжика держали с двух сторон дружки мальчика.
…Двое держали Серёжу на коленях, заломив ему руки за спину. Били сапогами куда придётся, пинали в лицо, похожее на кусок размороженного заветренного мяса. Разъярённый старослужащий Кисель в полуспущенных штанах тряс перед Серёжиным лицом мятой фотографией и тыкал в неё своей сморщенной плотью. В её, Оленькино лицо.
– Понял, жмур?! Имел я твою мать, понял? Имел, имел, имел! Смотри, как я имею твою мать. Ты думаешь, жив после этого останешься? Ещё никто не смел харкнуть в лицо бойца Российской Армии, дедушки Киселя!
О расправе над Серёжей шёпотом по телефону рассказал паренёк, с которым их вместе призывали. Потом его мобильник навечно исчез из зоны доступа. Оленька примчалась в северный городок, где в военной части служил Серёжа. В госпиталь её не пустили. В штаб тоже. На КПП вышел офицер и сказал, что Серёжа неудачно упал и ударился о порог казармы.
Оленька сняла комнатку недалеко от госпиталя. Звонила Анжелика, тревожились сослуживцы и пациенты – тогда в кармане оживал телефон. При вызове звучала изумительной красоты английская мелодия. "Мам, она такая же красивая и нежная, как ты", – говорил Серёжа. Он закачал рингтон в Оленькин мобильник в её день рождения. На другое у него не было денег. "Это самый лучший подарок в моей жизни!" – воскликнула она.
И ещё был самый лучший: когда Оленька вошла в кухню, а весь холодильник оказался облеплен разномастными разноцветными – ни одного одинакового! – сердечками на магнитиках и липучках. Это сколько же нужно было прочесать сувенирных отделов ("Целый год собирал", – признался он)! Среди сердечек буквами из его детской магнитной азбуки было выложено: "МАМА, Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ!"
Оленька купила маркер и на обувной картонке начертала плакатик. Доехала до военкомата и встала с плакатиком у крыльца. Прохожие шарахались от Оленьки, как от чумной. Так выражать протест у них в городе было не принято. Вообще не было принято выражать протест.
Через несколько часов ноги онемели. Оленька присела на низенький, выкрашенный в зелёный цвет заборчик.
В военкомат входили и выходили люди. Деловито стучали каблуками по мёрзлым каменным ступеням. Делали вид, что категорически не имеют к происходящему отношения. То и дело к окнам подходили и смотрели вниз работники. Вышел военком и мягко сказал Оленьке: "Ну, мы же с вами беседовали на эту тему. Всё, что мог, я сделал". Похлопал Оленьку по спине, потоптался, сел в автомобиль и уехал.
– Давай вали отсюда, – негромко приказал охранник. Он молодцевато сбежал по крыльцу, был ловко затянут в камуфляж, и на вид ему было столько же лет, как Серёже. Подхватил Оленьку под локоть и легко увёл прочь. Оленька едва успевала перебирать ногами. – Давай, давай. – И пообещал, оглядываясь на окна военкомата, на маячившие там лица: – А то гляди, скорую вызову. Щас закатают в психушку.
Оленька выждала и вернулась на место. Охранник ещё несколько раз выскакивал, оттаскивал Оленьку. Она снова возвращалась.
Стемнело, рабочий день закончился. Служащие военкомата разошлись и разъехались по домам. Окна погасли. Оленька, продрогшая, посиневшая, всё сидела и выстукивающим подбородком придерживала плакатик на груди. Руки его уже не держали.
– Да ты совсем закоченела, мать. Ну-ка, потихоньку…
Оленька оказалась в тёплой охранницкой. Перед ней поставили стакан кипятка с тремя чайными пакетиками, с горкой тающего сахара на дне. Охранник – тот самый, что сволакивал Оленьку с крыльца – вынул откуда-то бутылку водки. Поставил ещё два стакана и налил Оленьке – до краёв, себе плеснул с четверть.
– Давай, мать. За сына, чтобы на ноги встал. Согреешься. Полегчает.
ОВЕЧЬЯ МЕТКА
Самый надёжный способ вызвать стойкую неприязнь к гимну – это каждое утро под него просыпаться. Всё Олино поколение, а также папы – мамы, дедушки – бабушки, вставали под "Интернационал". "Бу-ууу-ум! Бум – бум – бум-бум…" По ещё дремлющим мозгам.
Страстное желание спать ещё минимум часиков двадцать. Безжалостно включенная, режущая глаза электрическая лампочка под потолком. Колючее шерстяное форменное платье, от которого вся покрываешься гусиной кожей. Холодно: отопление ещё не включили (уже выключили). Очередь в коммунальный туалет: всяк сюда входящий навечно проваливается в унитаз.
В ванной держится крепкий мятный вкус "Поморина". У Оли изо рта пахнет "Поморином". У всей квартиры изо ртов пахнет "Поморином". Вся страна дышит "Поморином". И всё это под "Интернационал", приглушённо бормочущий из-за каждой двери, оптимистически ревущий из радиоприёмника на общей кухне.
У Серёжика гимн России не будет вызывать таких ассоциаций. Нынче не принято просыпаться под радиоприёмник. Будильники, слава Богу, давно не дефицит.
Оля идёт в ванну. Включает воду, чтобы нагрелась, и всматривается в зеркало. Кто сказал, что от страданий лицо женщины светлеет, утончается, становится одухотворённым и иконописным? О нет! От страданий женское лицо уныло вытягивается, обвисает и приобретает совершенно козье выражение. Оля, как учит женский журнал, несколько раз с силой надувает щеки: "Ф-фух!" По-петушиному вытягивает худую шею, хлопает ладошками под подбородком.
Серёжик, умничка, уже натягивает колготы, шортики. А сам до конца не проснулся, качается с закрытыми глазками. Вялый, пахучий, мяконький, молочный. Удержаться, чтобы не затормошить. Иначе хитрюжка тут же выторгует: "Мамуля, пуговки – ты…"
Оленька работала в районной поликлинике процедурной сестрой. У неё считалась самая лёгкая рука. Только ей с первого раза удавалось находить самые трудные вены, ускользающие от иглы, пугливо прячущиеся в молодой тугой резиновой или старческой жилистой комковатой плоти.
И ещё на полставки подрабатывала на амбулаторном приёме в кабинете "ухо-горло-нос". Пациентами в основном были мужики с гайморитами, отитами и прочими "итами", заработанными зимой на стройке. Они жмурились и балдели от Олиных пальчиков. От производимых ими в простуженных корявых ушах непривычно нежных манипуляций: тёплых ванночек, очищений ватными палочками, омовений и орошений лекарственными струями из шприцов.
Молодая ЛОР-врач не любила свою работу. Её мутило от мужицких заросших носов и ушей и вида использованных ватных палочек. Каждую пятницу она брала в регистратуре тетрадь самозаписи и частично вписывала туда воображаемые адреса и фамилии несуществующих пациентов. Благодаря мёртвым душам время высвобождалось. Она пила кофе и листала журнал "Гламур".
В несколько палат стационара, договорившись с завотделением, докторша запустила шумливые семьи южных беженцев. Беженцы занимались строительным и разными сопутствующими бизнесами, а их жёны торговали на рынке.
Завела на них карты больных. Они, в свою очередь, завели на этаже свои порядки. Сушили на батареях центрального отопления пёстрые национальные платья, готовили на электроплитках остро пахнущие восточными пряностями блюда и держали в страхе остальных лор-больных.
Шёл махровый расцвет перестройки, и такие номера вполне прокатывали. Каждый крутился как умел.
Оля тоже крутилась. Кто-то ради 150 рублей задницу от стула не оторвёт. А для Оли 150 рублей – полкило говядины. Мясной суп на три дня, если экономно. 150 рублей в час стоила услуга сиделки. До или после смены – как выпадет – Оля бегала по своим подопечным.
– Нет, вот гадина, а?! Сколько раз зарекалась не разговаривать с этой вампиршей… – Анжелика бросила трубку. Умывающими движениями провела руками по лицу, с отвращением горстями собирая и сбрасывая отрицательные флюиды. Отодвинула телефон и с опаской смотрела на него, словно на притаившуюся, свернувшуюся клубком змею.
– Осторожненько, игла в вене. – Это Оля. – А что случилось?
Оказывается, звонившая подруга пожаловалась Анжелике на сильную головную боль. Поболтали минут десять – и подружка так радостно: "Ой, спасибо! У меня головная боль прошла, как рукой сняло".
Оля поправила катетер на худой Анжеликиной руке.
– Но это же замечательно… Помогли человеку.
– Ага! А на кого она, головная боль, перешла?! На меня! У, кровососка…
Анжелика верила в энергетический вампиризм. Когда-то она делала утренние пробежки в парке. Если к ней обращались с вопросом, который час или как пройти туда-то, она мысленно воздвигала между собой и собеседником экран. Вполне могло быть, под невинным вопросом маскировались чёрные эманации и желание пробуравить, проникнуть, внедриться сквозь защитную оболочку в её суть. И она с непроницаемым лицом, притворившись глухой, вихрем проносилась мимо провокаторов.
Дальше – больше. Выяснилось, что многие из её хороших знакомых – на самом деле лунные и солнечные вампиры, исподтишка подсасывающие её энергию. И долго ещё знакомые вампиры ломали голову: отчего такая милая гостеприимная Анжелика вдруг перестала приглашать их в гости и ловко закругляла телефонные разговоры.
Анжелика побывала замужем пять раз, похоронив с разными промежутками четырёх мужей. Все они умерли от инфарктов-инсультов, все страдали тромбозом. Крошечный сгусток крови закупоривал важный сосуд в сердце или мозге – и привет.
– Они были вампирами, – не сомневалась Анжелика.
– Но тогда зачахли и умерли бы вы сами, – не понимала Оля. – Четырежды бы зачахли и умерли.
– В том и дело. Я являлась для них идеальным донором: они пили мою кровь. Пили столько, что кровь, само собой, загустевала – отсюда тромбы. Профессиональная болезнь всех вампиров.
Анжелика была хозяйкой сети люксовых салонов красоты. Над ними звёздчато переливалось, вспыхивало, игриво рассыпалось искорками её имя. Стригли и причёсывали здесь не лучше, а может, и хуже, чем в обычных парикмахерских. Но салоны "Анжелика" были самые дорогие в городе. Бизнес-вумэн и первые леди города не могли себе позволить стричься дёшево, поэтому ездили только сюда. Записывались за несколько месяцев вперёд. Горожанки делились на тех, кто стрижётся у "Анжелики" – и на остальных.
Анжелика говорила:
– Полжизни человек работает на своё имя. А потом полжизни имя работает на человека.
У офиса с одноимённым названием она лихо тормозила свою розовую широкую блестящую, как калоша, машину. Выбиралась наружу. Всё на ней было в тон: розовые сапоги-ботфорты до самых филейных частей, розовый свингер, розовая широкополая шляпа, густо-розовый тональный крем на лице.
Выбравшись, направлялась в кабинет офис-менеджера утрясать дела. Утрясала в прямом смысле: так что стены дрожали и стёкла в рамах тоненько позванивали. Затюканная менеджер убегала в туалет и тоненько рыдала, размазывая косметику.
– Это разве люди?! – поражалась Анжелика наедине с собой, пожимая плечами. – Не люди – овцы!
Как-то, было дело, Оленька заскочила в парикмахерскую "Анжелика". Её усадили на потёртый бархатный диванчик, напоили кофе с засохшими дешёвыми мармеладками. Потом пригласили в освободившееся кресло. Две минутки пощёлкали ножницами, прореживая чёлку и затылок. И весело объявили: "Три тысячи семьсот рублей".
Кассирша смотрела светлым немигающим взором, как удав. Оленька в прямом смысле стала терять сознание, всем телом навалилась на кассу. Она не возмутилась, не зарыдала, не закричала, что это грабёж среди бела дня, что ей ребёнка кормить нечем. Она больше всего боялась, что не хватит денег. Покорно полезла в сумку и вытрясла весь аванс. И ушла в полугипнозе. А кассирша смотрела вслед, не мигая, удавьим взглядом.
– Чудо! Нерпичья, пошита "таблеткой". Вот тут хвостики, хвостики… Вуалька усыпана бриллиантовой крошкой… Обалдеть.
Анжелика рассказывала, как пыталась раскрутить мужа (второго) на покупку новой шапки. Салонов с одноимённым названием тогда ещё не было. Была плохонькая парикмахерская на окраине города, пока что приносившая не прибыль, а сплошную головную боль.
– Зачем вам нужна была шапка? Сами рассказывали, что у вас их в гардероб не вмещалось, – не понимала Оля. – Моль разводить?
– Ай, тебе не понять, – отмахивалась Анжелика. – Ну, так вот: хотела мужа перед фактом поставить, чтоб раскошелился. У нас во дворе один ханурик жил, вечно на дозу искал. Я ему сказала: "Сегодня у подъезда подкарауль, когда из машины буду выходить. Сдёрни с моей головы норковую шапку – и делай ноги. Загонишь на барахолке – вот тебе доза, и не одна". Ему хорошо, и мне хорошо, верно? Заявлюсь домой, поставлю мужа перед фактом: шапку украли, нужна новая.
– И что, согласился твой наркоман?
– Согласился. Сначала, конечно, трусил, хныкал: догонят, мол, накостыляют, срок дадут… Стыдись, говорю, вон какая оглобля вымахала. У тебя ноги полтора метра – одним прыжком скроешься от преследования. Да и где ты видел, чтобы люди нынче за вором бегали? Где ты людей увидел? Не люди – овцы. Считай, шапка у тебя в кармане. А мужа я перед фактом поставлю.
– Ну и как, поставили?
– Нет!! Весь план провалился, блин, ты представляешь? То есть сначала всё шло, как договаривались. Он сдёрнул шапку – и дёру. Я – для вида – кричать. А ему какой-то прохожий идиот подножку поставил. Потом ещё два амбала откуда-то навалились. Наряд вызвали. "Женщина, это ваша шапка?…" Замели ханурика. Он на допросе про наш сговор с шапкой чистосердечно рассказал – не поверили, конечно. Всё отделение над ним ржало. Все шапочные дела в микрорайоне на него навесили.
– Вы бы хоть залог за него внесли, – посочувствовала Оля бедолаге.