Мой сосед слева и двое его приятелей орали во всю глотку, то и дело тыча пальцем в идущих впереди. Казалось бы, чего ради было стараться, если они и вправду разыгрывали этот спектакль для меня. Ясно же, что я иностранец и не понимаю их языка. Русского я не знал, мог только с грехом пополам спросить дорогу да едва разбирал заголовки в газетах. Но если вас толкают локтем в бок и, показывая пальцем на идущего чуть впереди человека в фуражке, спрашивают: "Наполеон?" - вы поймете, что это насмешка, даже не зная французского. Омела и Луппол посматривали налево с озабоченным видом. "Не отвечай им", - сказала Омела. Но те продолжали свое, нахально тыча пальцем то в одного, то в другого (Молотов? Сталин?) и грубо домогаясь, чтобы я, чужак, опознал здешних знаменитостей в совершенно не похожих на них людях. А тот, что был ближе всех, совсем уж обнаглел: ухватив меня за руку выше локтя, говорил что-то, чего я не понимал, и время от времени резко наклонялся ко мне, заглядывая мне в глаза и обдавая омерзительным запахом - должно быть, нажрался зеленого лука. Я по природе человек уравновешенный, но всему есть предел. И вообще, не люблю, когда мне щупают бицепсы. Я отстранился раз, другой. Сказал Омеле: "Мне надоело… кто это такие? Я сюда не напрашивался, не хотел идти… и куда девался Мишель?" Его было не видно, между "сливками общества" и нами как из-под земли выросло рядов двадцать. "Успокойся", - сказала Омела, прекрасно меня знавшая. Но комедия продолжалась. Наглец снова вцепился в мою руку, а я терпеть не могу таких фамильярностей. И тут я сказал Омеле: "Ну, хватит с меня… для этого, что ли, Мишель нас сюда тянул? Или ты думаешь, что такое Горького не обидело бы?" Луппол наклонился к Омеле и что-то тревожно шептал ей на ухо. "В общем, с меня хватит, - повторил я, - давай выбираться и пошли домой, в гостиницу…" - "Ты с ума сошел, это невозможно, как ты выберешься, там же лошади!" Лошади! Плевать я хотел на лошадей, хотя они действительно стояли живой стеной между толпой и похоронной процессией. Но лошади меня не дразнили и не хватали за руку. Луппол, перегнувшись еще больше, шепотом убеждал меня, что так нельзя, иначе будет скандал. Ах, скандал?! Как раз этого ему не следовало говорить, и когда сосед того нахала, что шел со мною рядом, а теперь оказался в переднем ряду, спросил меня, указывая на маячившую далеко впереди высокую фигуру Жданова, не Ворошилов ли это - а Ворошилов махонького роста, - кровь бросилась мне в голову. Это было последней каплей. Я рванулся в сторону. "Антуан!" - крикнула Омела. Но где там! На глазах у изумленных людей, хотя верховые милиционеры меня, наверно, даже не увидели, я бросился меж лошадиных ног. Глупость, конечно, но я был оскорблен и взбешен. Ничего страшного не произошло, лошади оказались смирными, ни одна не лягнула меня и не шарахнулась. И я очутился среди обыкновенных смертных, таких, как мы с вами, которые не приходились родней покойному, не имели высоких связей, которых никто не приглашал участвовать в процессии, чьи имена никому ничего не говорили. Словом, покинул рубрику светской хроники. Пробираться к "Метрополю" сквозь эту толпу безымянных статистов было нелегко - тут была давка, не то что в колонне. Ко всему прочему, я чувствовал, что просто смешон. До сих пор не знаю, каким образом Луппол с Омелой вдруг оказались рядом со мной. Не ныряли же вслед за мной под лошадиное брюхо? Должно быть, как-то объяснились - вот что значит уметь говорить с людьми на их языке! Я чуть не плакал. Вспоминались матросы с парохода, на котором мы плыли по Балтийскому морю, ночные песни на палубе и многое другое: французский Народный фронт, концерты во время рабочих забастовок, где Ингеборг д’Эшер пела перед продавщицами из "Галери Лафайет" "Пора цветущих вишен"… все, что я знал об этой великой стране, где все работали, работали без устали… и для чего? вот для такого? "Это нелепо, - возражала Омела. - Ты бросаешься из одной крайности в другую, сколько раз я тебе говорила, что ты восхищаешься всем подряд, а теперь вдруг пожалуйста! И все из-за какого-то провокатора!.. Ну, конечно, а кто же он?! Ладно, пойдем-ка лучше выпьем горячего чаю с тянучками".
Все это я рассказывал Мишелю уже раза три. А теперь он притворяется, что не помнит. Так уж его заворожил этот тип, сутенер, или кто он там? Таких он не встречал. Даже в Испании? Даже в Испании. Но ведь и меня самого то происшествие ничему не научило. Я только и видел, что роскошные, отделанные мрамором и украшенные скульптурами станции метро. Вот и толкуйте после этого о реализме. Факты бросаются в глаза, а вы отворачиваетесь от них с прекраснодушными рассуждениями. Дескать, мелочи. Надо смотреть шире, и тогда станет ясно, как они незначительны в общем масштабе. Так мы и судим обо всем. Обо всем, что встречается в жизни. В беспорядочной жизни, похожей на старый растрепанный том, где половина страниц рассыпана и собрана как попало. Похожей на роман, к которому нет ключа. Неизвестно даже, каков герой - положительный или злодей. Жизнь - это цепь случайных встреч, череда мелькающих лиц: одни как увидишь - забыл навсегда, другие, ненужные и заурядные, запоминаешь навечно. Такая нескладная штука жизнь. А мы все тщимся найти в ней смысл. Все тщимся… Наивные люди.
Иногда Мишель ко мне прислушивался. Я говорил с ним совершенно откровенно. Чего ради притворяться? Ведь он был уверен в моей доброжелательности. Как я негодовал, когда вышла книга Жида! Тогда самым главным была война в Испании. Это было так близко. Мы видели Мадрид, Валенсию… Боже, как вспомню своих тамошних знакомых - с одними провел десять минут, с другими - два дня! Что с ними стало?.. Много лет спустя я получу письмо от одного из них, которого знал мальчишкой: ему уже сорок пять, и он по-прежнему живет в своем углу, где-то на юге страны. Их жизнь прошла, разбилась вдребезги, кое-как затянулись язвы обманутых надежд. Одни навсегда разлучены друг с другом. Другие провели всю молодость и зрелость в тюрьмах. Иные обречены на одиночество. Иные изо дня в день влачат жалкое, унизительное существование… Но тогда, на улице Монторгей, я бы не поверил, что такое возможно: не могут же победить эти коричневорубашечники, убийцы Лорки, бандиты, бушевавшие перед "Лионским Кредитом"… все эти Спирито, Карбоне… Мне было позволительно высказывать отдельные критические суждения, но чтобы какой-то Жид… ну уж нет. Как я потом бываю зол на себя. Спустя десять или двадцать лет. А бывает, что и через неделю. Все снова прокручивается в голове. Все, как было, час за часом, и никто не может понять, чем я озабочен. "Что с тобой? - спрашивает Омела. - Ты чем-то расстроен? Что-нибудь случилось?" Нет. Ничего. Оставь меня. Ничего не случилось. Просто кое-что вспомнилось.
С тех пор как Луппол провожал нас на вокзале, я его больше не видел. Самолетами тогда еще не летали. Он пришел проститься с Омелой. После этого еще присылал ей свои новые работы. О французских материалистах XVIII века. По этому поводу есть какое-то высказывание Ленина… А потом его книги изъяли из библиотек. И даже во Франции. Его "Дидро". Я знал, что он не любит Сталина, но ведь только за то, что тот заставлял его пить. Мишель тогда был в Испании. Мне не у кого было спросить. А когда он вернулся… Они с Маршей усыновили испанского мальчика, которого подобрали в поезде. Мишель говорил, что в Испании все обстояло очень плохо, мы слушали его с болью. Не хотелось верить. Марию он устроил в Париже до своего возвращения, так удобнее… Мне отчетливо вспоминается это время. Франция тогда переливалась всеми цветами радуги, как голубиное горлышко… горлышко жертвы, над которой уже занесен нож. Где-то в начале ноября Мишель снова появился у нас. Он пришел за своим чемоданом, или нет, его срочно вызвали в Москву. Вид у него был мрачный. Мы понимали: Испания… Но послушай, Мишель, не все потеряно, все еще может измениться. Все-таки Испания - это не Эфиопия… Он кивнул. Конечно, конечно… Обнял нас на прощанье. И ушел. Нет. Ушел не сразу. Уже толкнул дверь, но вдруг шагнул назад и вернулся в нашу тесную прихожую. "Омела… Антуан… я хотел, прежде чем уйти, сказать вам одну вещь…" Зайти в комнату он не пожелал, только одно слово и все. Так вот. Он едет на родину. Что там с ним будет, он не знает. Но может быть, он не скоро опять приедет в Париж, поэтому… В мире могут произойти важные события. Но, что бы ни случилось с ним лично, запомните, запомните оба… Сталин всегда прав… запомните, что это были мои последние слова…
И уж тогда ушел. Омела прислонилась к двери и застыла, молча глядя на меня. Несколько дней после этого она не могла петь. Все ходила, судорожно держась за горло. Мишель ехал домой к октябрьским праздникам. Как же: двадцать лет, юбилей. Что он хотел сказать? Поначалу, издалека, нам казалось, что у него все хорошо. Приходила Мария с маленьким испанцем, похожим на крупный мускатный орешек. Но наступил 1938 год. Пошло глухое, темное время. Вот и Вена тоже… Господи, как там Роберт Музиль? Мы собирались пригласить его в Париж вместе с Йозефом Ротом, толстым рыжим весельчаком, который теперь, напившись пьяным, рыдал у меня на плече и бормотал что-то невнятное: "Вот и все! Вот и конец романа!" Однако у Миши все складывалось хорошо, его опять избрали народным депутатом России… он возглавлял сатирический журнал и еще какой-то еженедельник, занимал множество постов и развивал кипучую деятельность. Чего же было бояться? Правда, одно из его последних предостережений оправдалось: это только начало, говорил он, а дальше они отхватят левый конец длинного узкого языка Чехословакии. Меня же тогда заботила только Испания. Впрочем, в то время казалось, что он ошибается. Но недолго. Уже летом тень орлиных крыльев нависла не только над Мадридом. Вот и до Праги дошло дело. А еще раньше, в начале осени, - Мюнхенское соглашение. О Мишеле я узнавал из "Правды": он пролетал над Чехословакией в час катастрофы… Карта мира трещала, история походила на растерзанную книгу: обложка изодрана в клочья, страницы выпадают, переплет чуть держится на ниточках с засохшим клеем.
В декабре Миша произнес двухчасовую речь перед писателями. И чуть ли не на другой день его арестовали. Об этом мы узнали не сразу. Что это могло значить? Мария говорила: недоразумение, скоро все уладится. Я, как законченный болван, ходил к послу: как хотите, но я никогда не поверю, чтобы Мишель… - но что мог мне ответить этот человек, кроме того, что он ответил? Наступил март, Прага. Мария все ждала, возилась с ребенком. Прошло еще несколько месяцев, и наконец, когда Омелу пригласили петь в "Евгении Онегине" в "Метрополитен-Опера" - раньше она выступала там только однажды, много лет назад, и к тому же неудачно, - и мы собирались в Нью-Йорк, где открывалась всемирная выставка, Мария наконец решилась и поехала с малышом в Москву, надеясь, что там скорее все узнает. Нам известно о ней только то, что до войны, то есть до начала войны в России, до июня 1941 года, она жила в "Метрополе". А что было дальше… В самом начале войны всех немцев, в том числе антифашистов, арестовали. Марию больше никто не видел. А мальчик… возможно, хотя и сомнительно, кто-нибудь знает, что с ним сталось. Миша был посмертно реабилитирован в 1954 году, тогда же стало известно, что он умер в 1942-м, где-то в глуши. Подробности, как у них водится, не сообщались.
Так что же, по-вашему, я должен видеть в зеркале? Я вижу пустой, как брошенная в спешке комната, мир, эту валяющуюся на полу, изорванную в клочья книгу… А где же тот, другой, наш мир, похожий на добрую сказку, мир счастливых нищих братьев, свободно, невзирая на границы, кочующих из страны в страну?.. Мы видели, как собираются тучи на горизонте, предчувствовали трагедию, но кто мог подумать, что она обрушится на наш собственный дом: один миг - и взломаны двери, нехитрый домашний скарб, с которым мы свыклись за долгие годы, разграблен, а сами мы, испуганные, возмущенные, цепляемся за то, во что всегда свято веровали, и эти прежние истины дают нам силу выжить. Помню, как в июне сорокового какой-то рослый черноволосый парень, лесник из Ланд, так и вижу его перед собой, растерянный, ошарашенный, словно его сбросили с ходуль, все бормотал: "Но как же так… как же так… все-таки Франция - это не Испания!" Точно так же, как я в тот раз говорил Мише… Право, смешно. Мы с детства усвоили, что в географии все незыблемо: границы стран, департаментов, префектур. И вдруг - глядишь в атлас и ничего не узнаешь, не находишь сам себя, не видишь себя на Земле, а это похуже, чем в зеркале! Где привычные с детства очертания? Шагреневая кожа… Скоро и от Франции ничего не останется. В пору ходить и петь по дворам, говорила Омела, чтобы отыскать своих, как некогда Блондель бродил из тюрьмы в тюрьму, разыскивая Ричарда Львиное Сердце. Петь по дворам?.. Но что? Все равно. Любая французская песенка подойдет, это уже само по себе вызов. Помнишь, в Ницце? Мишель Эмер пел что-то из репертуара Эдит Пиаф… да, "Грустную подружку"… А сколько народу убили они здесь, сколько погибло товарищей, знакомых или вовсе незнакомых, до конца сохранивших веру. Помнишь крики, что неслись из подвала отеля "Терминус" в Лионе? А трупы на площади Белькур - их привезли из тюрьмы и свалили перед баром? И у "того, кто верил в Бога" лежала в кармане подпольная брошюра… мне рассказывала его невеста… О если бы - я понимаю, что думаю сейчас только о своих проблемах, - но все-таки, если бы я мог все это предвидеть… А других убивали в своей стране, и перед расстрелом, в последнюю секунду, они успевали выкрикнуть в лицо палачам, как вызов, одно только имя: Сталин!.. Как все это горько, как горько, я думаю о тебе, Мишель, о том, каким могло быть будущее, останься в живых все те, кто мечтал о царстве справедливости - Божеской и человеческой.
О Господи, как все запуталось! Не я один потерял отражение. Весь век не узнает свою душу в том, что предстает его глазам. И нас, заблудших детей этого вселенского разлада, миллионы и миллионы.
"Перестань смотреться в зеркало!" - сказала Омела. Какое зеркало? Неважно. Венецианское или любое другое. Я не смотрюсь ни в какие.
Письмо к Омеле о смысле ревности
Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать…"Евгений Онегин", 3, 31.
Мне никогда не удавалось перевести "Письмо Татьяны": слова, которыми оно написано, слишком просты, чтобы чисто зазвучать на другом языке. Французский нельзя сделать зеркалом русского, бесхитростная Татьяна не найдет в нем своего отражения. Это партитура сердца. Конечно, мне хотелось заменить собою Пушкина, чтобы ты пела мои, а не его слова. Но не это главное. Это лишь уловка, чтобы твой голос слился с моим образом, чтобы ты стала мне зеркалом, в котором я себя увижу. Что за идея: сделать из письма юной девушки к нагрянувшему в провинцию Дон Жуану послание старого мужчины к женщине, которую он любил всю жизнь, навечно влюбленного старика… "Старика? - скажешь ты. - Летом 1939-го ты еще не был стариком!" Но почему, почему письмо обязано продолжать рассказ о событиях того года, раз оно написано позже. Да, это письмо писал старик. Я. "Ты? Который?" - скажешь ты. Все равно… В старости все одинаковы, не телом, так душой. Поэтому Альфред ли, Антоан - неважно. Омела, я тебе пишу, чего же боле, и этим все сказано, или не сказано ничего, настолько прозрачны слова. Прозрачны, как стекло, и через них увидишь ли меня… Омела, я тебе пишу, что я могу еще сказать, в душе твой голос раздается и омывает сердце кровью… Все о тебе, начну ль сначала, слова рождаются в уме, но целой жизни было б мало, чтоб их сложить, как в том письме… слова неискушенной юности горят закатным заревом: "Другая! Никому на свете…"
Пишу к тебе, и в этом все. Ведь все, что я пишу, - лишь бесконечное послание к тебе. Играя твоим именем, я представляю самого себя то молодым, то старым, жонглирую прошлым и будущим. Выбираю время и место, сочиняю заново наши судьбы, но все всегда одушевляешь ты, твой легкий шаг, твой взгляд. А маска, которую я надеваю, не столько скрывает мое лицо, сколько выражает чувство, чрезмерное для обнаженных черт, эта маска - дерзкое бесстыдство, которым, как щитом, прикрывается страсть. Чего же боле… вот видишь, я заимствую слова у тех, над кем ты не будешь смеяться, в их облачении взбираюсь я к тебе на балкон. Есть речи, которых ты не стала бы и слушать, не вложи я их в чужие уста и не притворись - впрочем, эта хитрость тебе уже так хорошо известна, что ты заранее норовишь ускользнуть: будто они не имеют никакого отношения к нам с тобою и касаются чего-то совсем постороннего. Не так просты и эти рассуждения о ревности. Берегись! В них заключается больше того, что сказано. Ведь язык одной страсти можно заменить языком другой. Это легче, чем перевести с русского на французский (особенно Пушкина). Так пусть же это будет моим письмом к тебе, которое слагается всегда, и днем и ночью, в котором бьется пульс невысказанного, не вместимого в слова, такого, о чем молчанье говорит красноречивее, чем неверная речь.