- Однако ему тридцать третий пошел! И нельзя сказать, чтоб он не вмешивался - из-за этого-то и идет такая бестолковщина, что никто в завтрашнем дне не уверен!.. Было решено перевести мануфактур-коллегию из Москвы в Петербург, а потом опять указ: оставить коллегию в Москве. Возьми еще: 9 января уничтожены полицеймейстеры в городах, а 22 марта они восстановлены, и так много очень… И недовольных много. Духовенство и черное, и белое. Черное недовольно тем, что вотчины у монастырей отняты, а белое - что сыновей священников забирают в военную службу…
- Да, конечно, это - мера опасная, - согласился старый князь, - но что ж, найдутся советники, которые смогут воздержать… выйдут новые люди…
Под этими советниками, которые "смогут воздержать", и новыми людьми он, видимо, разумел себя. Эйзенбаху это было ясно.
- Ну, нынче и это трудно! Нынче на стариков иначе смотрят. Прежде всего всякий, желающий служить, должен идти в военную службу… Это, говорю, чтобы на виду быть. А в военной службу все на голштинский манер заведено… Не угодно ли в строю служить и маршировкой заниматься…
- То есть учить, ученья производить, - поправил князь Андрей Николаевич.
- Нет, самому маршировать, батюшка! Вот князь Никита Юрьевич Трубецкой, сенатор, и тот преисправно во всех орденах, с лентою, в мундире с золотыми нашивками, со своим эспантоном марширует наравне с молодыми, месит грязь пред солдатами.
- Может ли это быть? - опять удивился князь.
- Да на что уж гетман - младший Разумовский, Кирилл - должен, теперь держать на дому у себя молодого офицера, который учит его новой прусской экзерциции.
Призадумался князь Андрей Николаевич, а что как вдруг и его, старого, то же заставят проделывать? - и его хорошее расположение духа быстро стало изменяться. Он уже не с прежним удовольствием, как начал, продолжал расспрашивать о новых порядках, и, чем больше рассказывал ему барон, тем грустнее становилось на сердце князя - по всему было видно, что время переживается переходное, что так, как прожили со дня смерти покойной императрицы, жить нельзя долго и что держава русская находится не в руках мужа, как думал сначала Проскуров, но в руках тридцатитрехлетнего ребенка, никогда не способного стать не только истинно русским правителем, но и вообще сдержать на своих слабых плечах тяжелое бремя власти.
- Куда же ты? Посиди еще!.. - стал удерживать князь Эйзенбаха, когда тот наконец встал, чтобы проститься.
Барон просил извинить его и отказался от обеда.
- Нет, - пояснил он, - мне домой пора. Видишь ли, мне сказали, что на днях должен приехать из армии офицер того самого полка… - и барон не договорил, чаще заморгав глазами.
Андрей Николаевич понял, что дело шло о полку, в котором служил Карл.
- Ну, так вот, - подхватил Эйзенбах, стараясь овладеть собою, - мне обещали прислать его ко мне, и я тороплюсь, может быть, он приехал… До сих пор я не имею никаких еще подробностей.
Эйзенбах заторопился и, несмотря на уговоры князя, быстро ушел. Он и то уже засиделся слишком долго.
II
МАТЬ И ОТЕЦ
Офицер, о котором старик барон говорил князю Проскурову и которого он ждал со дня на день, чтобы узнать наконец, хоть что-нибудь о смерти сына, потому что до сих пор, несмотря на все старания, это оказывалось невозможным, - был присланный курьером из армии Артемий Проскуровский, но Эйзенбах не знал, что это - он, тот самый воспитанник князя Проскурова, из-за которого разошлась свадьба Карла с княжною.
В военной канцелярии было известно только, что теперь очередь приехать одному из чинов Тарасовского полка, о чем и сообщили барону; знакомый Эйзенбаху начальник обещал прислать курьера к нему - вот все, что барон знал, и до самого офицера ему никакого собственно дела не было.
Главным лицом, через кого старик барон имел постоянные справки из военной канцелярии и даже из самого только что образованного военного совета, был некогда рекомендованный им князю Проскурову итальянец Торичиоли.
Теперь Торичиоли, в продолжении трех лет возившийся в правительственных местах, чтобы произвести проект своего усовершенствования взрывчатого вещества, имел в военных кругах некоторые связи. Дело откладывалось с месяца на месяц, но Торичиоли не особенно беспокоился этим. Видимо, он устроился отлично и под шумок, так сказать, своего дела обделывал разные дела, получая с них известный доход. Его положение в Петербурге было настолько хорошо, что Эйзенбах удивлялся изменчивости судьбы. Давно ли, кажется, этот итальянец искал его протекции, когда хотел попасть к князю Андрею Николаевичу, и вдруг теперь барону приходится самому обращаться к нему с просьбами. Но не только это, и материальное обеспечение Торичиоли было, по-видимому, благодаря его ловкости, гораздо лучше теперь, чем Эйзенбаха. Одет он был всегда прекрасно, имел возможность бывать в том же обществе, где бывал и барон, и главное - умел стать необходимым сильным людям.
- Теперь я живу со дня на день, - говаривал он, - но, когда мой проект будет утвержден, я стану богатым человеком.
С переменою, происшедшею со вступлением на престол Петра III, хитрый итальянец устроился еще лучше, и хотя его проект все-таки еще не был утвержден, но деньги уже завелись у него, и довольно большие. Никто не знал, откуда они.
Когда Эйзенбах вернулся от князя домой, оказалось, что он недаром торопился, потому что почти вслед за ним приехал Торичиоли.
- Ну, что, есть известия? - встретил его барон. - Вы не знаете, явился в Петербург курьер из армии?
Торичиоли сказал, что явился.
- Тарасовского полка?
- Да.
- Что же, приедет он ко мне?
- Вот видите ли, - начал Торичиоли, - когда я сегодня утром пришел в канцелярию, - это слово он произнес с видимым пренебрежением, как человек привычный, - то мне сказали, что курьер приехал, но имя его Артемий Проскуровский.
- Ну, что ж из этого?
- А то, что это - тот самый Артемий Проскуровский, который был воспитанником князя и из-за которого произошла вся история тогда.
Старый Эйзенбах опустил голову.
- Вот оно что! - протянул он. - Ну, и что ж, он не хотел приехать ко мне?
- Нет, я отправился к нему. Мы ведь потом еще встречались с ним в Кенигсберге. Но я отправился собственно для вас, потому что думал, что вам едва ли будет приятно видеть его.
- Ну, - сделал барон.
- Ну, и он мне был очень благодарен. Ему уже приказали поехать к вам, и он не знал, как это сделать… Он мне все рассказал.
У двери в это время послышалось шуршание женского платья, и старуха баронесса, не выдержав, просунула в комнату голову. Она не знала, можно ли войти ей.
- Войди, Луиза, войди! - тихо сказал ей муж. - Вот Иосиф Александрович привез известие…
Он, видимо, хотел подбодрить и себя, и жену, и как-то косо улыбнулся. От этой улыбки его лицо стало еще грустнее.
Баронесса вошла и, даже не поздоровавшись с итальянцем, чтобы не задерживать его рассказа, чуть слышно опустилась на стул у самой двери. Она так и впилась своими красными от слез глазами в Торичиоли. Пследний стал передавать то, что рассказал ему Артемий.
Странно, при их сближении в Кенигсберге - правда, коротком - они никогда не говорили о Карле. Артемий словно избегал этого. Но теперь он подробно рассказал все, что знал, нарочно выставляя в самом лучшем свете храбрость Карла и поведение его под пулями.
Торичиоли, передавая рассказ, разумеется, в свою очередь, не жалел красок.
- Скажите! - не утерпел барон. - Он был сержантом в его роте?… Как это странно, как это странно! И он уже офицер теперь?
- О, да, он - тоже очень храбрый молодой человек и вполне заслужил свой чин! - сказал Торичиоли, как бы заступаясь за Артемия.
"А все не храбрей нашего Карла!" - подумали старики Эйэенбахи.
- Герой, герой!.. - шепотом повторял барон про сына, слушая Торичиоли.
Но когда тот дошел до того момента, когда Артемий увидел, как упал Карл, и бросился к нему, крепившийся до сих пор Эйзенбах не выдержал и, закрыв лицо руками, заплакал, как ребенок.
Баронесса не плакала. У нее слез не было. Она только осталась все в той же случайной и неловкой позе на стуле, как села, и, казалось, забыла теперь все… забыла, что люди могут плакать, могут выразить, облегчить свое горе; только мускулы ее лица судорожно тряслись, и изредка вздрагивали ее худые, тонкие руки.
Торичиоли казался тоже расчувствованным и тронутым.
Но у него волнения хватило именно на столько времени, пока он сидел у Эйзенбахов. Долго оставаться у них ему было некогда. Он окончил свой рассказ, сказав несколько слов утешения, и затем, вдруг приняв из грустного деловой вид, поднял брови и начал прощаться. Каждый час у него был теперь рассчитан, и он, сделав, как он думал, для Эйзенбахов "все, что мог", поспешил дальше. Было без четверти два, а ровно в два он уже должен был увидеться с одним из своих земляков, пьемонтцем Одаром, бывшим прежде личным секретарем новой императрицы и теперь управлявшим небольшою принадлежавшею ей мызой вблизи Петербурга. Торичиоли всюду умел пробраться.
III
РУССКИЕ ЛЮДИ
- Да, так вот какие дела! - сказал Орлов своему кенигсбергскому приятелю Артемию, сидя с ним в своей довольно скромной холостой квартире.
Был уже пятый час ночи, но ни тому, ни другому не хотелось спать.
Артемий, как приехал в Петербург, первым долгом отыскал Орлова, что, впрочем, нетрудно было сделать ему. Орлов пользовался большою популярностью среди военных, и почти всякий из них знал дом у Полицейского моста, где жил Григорий Григорьевич.
В год своей военной жизни Артемий изменился не много. Он только окреп, возмужал и развился. В его глазах появилось теперь что-то особенное: они глядели сосредоточенней, задумчивей, точно он в душе знал уже нечто такое, что ставило его выше остальных людей.
Григорий Орлов был для него человеком своим, близким, знавшим то же, что знал он сам, и духовно-развитым, может быть, даже больше его самого, благодаря своей щедро одаренной судьбою природе.
Утром Артемий не застал Орлова. Ему сказали, что Григорий Григорьевич вернется домой лишь к вечеру. Артемий приехал к нему вечером и засиделся до позднего часа.
- Так ты говоришь, что там у вас недовольны переменой? - продолжал спрашивать Орлов.
Артемий взмахнул руками.
- Да как же быть довольным! Ты представь себе пять лет лишений, труда, войны и страшных усилий - и вдруг, после всего этого, вчерашний наш враг, который был уже почти в наших руках, разбит, уничтожен, становится с нами запанибрата, нашим союзником; мы, победители, словно побежденные, отдаем ему все завоеванные области, отдаем Пруссию и сами являемся чуть ли не на посылках у него…
Орлов кивал головою почти на каждое слово Артемия. Эти слова были отголоском неудовольствия, действительно поднявшегося в нашей заграничной действующей армии против заключенного нами вдруг неожиданно мира с Пруссией на равных условиях. Этот мир был результатом единственно безграничной преданности Петра III Фридриху и его восхищения пред ним. На другой же день после смерти Елизаветы Петровны было послано приказание о прекращении военных действий.
- Да, ужасно, ужасно! - подтвердил Орлов, в свою очередь. - О войне кто говорит! Ее можно было прекратить. Но нам нужен был почетный мир; Фридрих согласился бы на всякие условия и даже был бы рад им, а тут на вот, поди!.. Мы же и извиняемся, что победили, мы просим прощения. Скажи, пожалуйста, за что же мы рисковали жизнью, за что ты был ранен, за что было убито столько наших?
Орлов, разгорячась, встал с места и, блестя своими красивыми большими глазами, сжимая свои сильные руки, говорил быстро и гневно.
- Да я, признаюсь, уже ничего не пойму, - возразил Артемий. - Слышал я про государя многое, но верить боялся он, говорят, совсем точно не в своем уме.
Орлов заходил по комнате.
- Не один этот мир! - продолжал он, занятый своими мыслями и не слушая того, что говорит Артемий. - Ты посмотри, что у нас тут делается!.. Недавний мой арестант Шверин, которого я привез сюда после Цорндорфа, является с полномочиями, как важное лицо. И ты знаешь, кто теперь главный распорядитель судеб нашей родины, нашей России! Немецкий офицер - двадцатишестилетний Гольц, присланный сюда Фридрихом. Он умеет пить английское пиво да кнастер курит и среди чада этого пьянства и табачного дыма полновластно хозяйничает у нас!..
- Быть не может! - не удержался Артемий.
- Да… Учредили верховный совет, и в нем заседают его высочество герцог Георг Людвиг Голштинский, его светлость принц Голштейн-Бекский и Миних… Хорошо?… Затем военная комиссия: опять герцог Георг, принц Бекский и тут уже Унгерн, генерал-адъютант… А над всеми ими все-таки Гольц. Я и против немцев не был бы. Отчего же? Между ними есть умные парни… И у нас были Остермайн тот же Миних, Бирон даже; все они блюли русские интересы - по-своему, может быть - это статья особая, но все-таки блюли по своему разумению честно выгоды страны, которою управляли. А теперь что же это? Интересы чужих государств, Пруссии и Голштинии, ставятся выше наших! Мы идем в лакеи к пруссакам и молим их ига, как заслуженного счастья… мы согласны на позорный для России мир, чтобы вместе с Фридрихом идти отвоевывать у датчан клочок Голштинской земли.
- Как идти отвоевыаать? Разве новая война предположена?
- Да, с Данией, из-за Голштинии. Разве у вас не было известно этого?
- Может быть, в штабе, а от строя держат это пока в секрете. Так что же, для этой новой войны и несчастный мир этот заключен?
- А ты думал, как же иначе?
- Ну, уж меня там не будет! - воскликнул Артемий. - Нет, довольно!..
- Пошлют, так пойдешь.
- Нет, не пойду!.. Не бывать этому!
Орлов вздохнул улыбаясь.
- Вероятно, не только "этому бывать", - проговорил он, - но и хуже будет…
- Что же еще?
- А то, что веру нашу переменят. Уже велено иконы из церквей вынести, священникам бороды обрить и платье носить такое, как у иностранных пасторов. Начало хорошее. Дальше пойдут скоро…
Артемий тоже привстал. Он обеими руками оперся на стол и, вытянув шею, глядел на Орлова, словно вместо него видел пред собою смертельного врага. Его лицо было красно, жилы посинели и вздулись.
- Велено? Ты говоришь: "Велено"?… Кому?… Вздор все это… быть не может, - проговорил он, едва переводя дух.
По мере все возраставшего волнения Артемия Орлов, напротив, становился все спокойнее.
- Кому велено? - ответил он. - Дмитрию Сеченову, новгородскому архиерею.
- Ну, и что ж он?
- Да пока еще ничего. Сеченов, вероятно, не согласится - его сменят, и если не найдут православного, который пошел бы на это, то призовут иностранного.
Артемий делал напрасные усилия совладать с собою.
- Так нет же, не бывать этому, не бывать! - крикнул он и ударил по столу кулаком.
Орлов вдруг тихо засмеялся, как бы еще больше раззадоривая его этим смехом.
- Эх, милый мой! Напрасно горячишься: здесь-то ты очень сердито по столу стучишь, - ну, а подумай, на самом-то деле что ты, маленький офицер, можешь поделать?
Артемий провел рукою по лицу.
- Я не знаю, что могу поделать, но уверен, что не я один чувствую то, что происходит теперь у меня в душе; наверно, каждый русский человек чувствует так.
Орлов скрестил руки на груди и долго пристально смотрел прямо в лицо Артемию.
- Но кто же из истинно русских людей пойдет против своего государя? - проговорил он наконец, отчеканивая каждое слово.
Артемий оставался некоторое время неподвижен, точно слова Орлова не сразу достигли его слуха, и потом бессильно снова опустился на стул.
- Да, но ведь другого выхода нет!
Орлов по-прежнему смотрел на него.
- И ты мог бы идти, - проговорил он опять, - ты, истинно русский человек, офицер, с честью носящий свой честный, омытый и твоею кровью, и кровью товарищей, мундир? Ты бы мог стать наряду с бунтовщиками, достойными виселицы!
Артемий взялся за голову.
- Да, но что же делать, что же делать! - повторял он.
- Только не бунт, только не насилие и не зло…
Артемий вдруг поднял голову и в свою очередь взглянул на Орлова. Нечто вроде надежды блеснуло в нем.
- Послушай, Григорий Григорьевич, у тебя, верно, готов уже выход из этого положения - иначе ты слишком спокоен…
Орлов стал серьезен. Брови его сдвинулись, он подошел почти вплотную к Артемию и ответил, невольно понижая голос:
- Да, ты угадал… да, выход есть, есть надежда на спасение, - и не все еще пропало, пока жива государыня… и пока не заточена она в монастырь… Дело поставлено так, что над нею чуть ли не издеваются теперь, ее хотят заточить, чтобы променять ее на другую, жалкую, недостойную, и тогда - тогда для нас погибнет всякая надежда, потому что п_р_о_т_и_в государя мы не пойдем, а пойдем з_а государыню. Не на насилие рассчитываем мы, но на призыв лица, которое имеет право носить императорскую корону, на призыв государыни, которая одна может спасти Россию!..
- Да, но ведь она тоже иностранка, - не сразу ответил Артемий.
Орлов вспыхнул. Была минута, что он, казалось, не в силах был сдержать себя.
- Иностранка? Ты не ври того, чего не знаешь! - почти крикнул он, но затем сделал несколько шагов по комнате и вернулся к Артемию более спокойным. - Ты знаешь, какая она иностранка? Когда ее привезли для свадьбы в Москву - она заболела там. Ей пускали кровь. В обморок, разумеется, не упала она и спокойно смотрела как производили ей операцию. К ней подошла императрица Елизавета и спросила, не больно ли ей. Она улыбнулась и ответила, что пусть течет эта ее кровь, чуждая новой ее родине, чтобы ей можно было здесь обновить ее и стать русскою… И это были не слова, а истинная правда: государыня Екатерина захотела и стала… Нужно совершенно не знать ее, как ты не знаешь, чтобы не удивляться ей. Православную веру она приняла по убеждению твердому и ясному, поняв величие и цельность нашего православия… ты пойди как-нибудь, - я проведу тебя, - в дворцовую церковь, посмотри, как она молится…
И долго говорил Орлов, рассказывая Артемию про государыню, и его слова дышали восторгом, невольно передававшимся его слушателю.