Весь ряд стонал от звуков. Торговцы, возбужденные шумом, будто испуганные или увлеченные музыкой своих голосов, корчились в отчетливых движениях, умоляли, проклинали, звали, а толпа, наэлектризованная собственной массою, покупала все, словно обезумела от крика, цветов, форм, дешевизны.
Часам к десяти суета стала уменьшаться, и начался отлив.
Нахман, стоя на коленях, приводил товар в порядок и сердито говорил:
– Смотрите, что они сделали, – а я и двух рублей не выручил.
– Славный хлеб, – угрюмо подхватил Даниэль, не глядя на Нахмана, – от них Ротшильдом не сделаешься.
Торговцы уже подходили друг к другу, чтобы поболтать, узнать, как кто торговал, и, глядя на них, можно было думать, что беседуют кровные друзья…
– Через полтора часа пойдем в трактир, – произнес коренастый торговец, весь в бородавках, утирая пот с лица. – Эти полтора часа ежедневно отнимают у меня год жизни. Что вы сказали бы теперь, Мелех, о стакане горячего чаю, но горячего, – обратился он к торговцу-старику. – Ого, вот идет старенькая Двойра. Почему она плачет?
Кучка торговцев подошла к старушке, и та, не переставая плакать, рассказала, что базарный опрокинул ее корзину с лимонами и прогнал с места.
– Дети, – произнес коренастый торговец, – соберем по грошу десять копеек и заплатим за место Двойры. Я даю копейку.
Нахман вынул из кармана три копейки и отдал старухе. Кто-то тронул его за плечо. Он живо обернулся и увидел перед собой Мейту, пятнадцатилетнюю девочку хозяйки, у которой поселился.
– Это вы, Мейта, – заволновался он, – что слышно с Итой?
– Ее спасли, – ответила девочка. – Только что пришла Сима из больницы, и я побежала вам рассказать.
И, чувствуя важность своих слов, она серьезно прибавила:
– Иту отвезли в родильный приют. У нее начались роды.
– Слава Богу, – произнес Нахман с облегчением. – Что вам дать за такую добрую весть?
Он повел ее к своей корзине, не отрываясь от стройной, отчетливой фигуры девочки. Она шла медленно, и здесь, среди опустившихся, неряшливых людей, вызывала воспоминание о другой жизни, беззаботной, красивой, жизни желанной, оправданной, к которой столь трудными и мучительными путями пробирается человечество, инстинктивно уверенное, что добьется ее. Она шла медленно, грациозно, как будто впереди стояла пропасть или что-то прекрасное, о котором она едва смела мечтать. И суровая улица – словно дивилась чудесному видению – провожала ее всеми своими глазами, всеми своими шепотами, завидуя ее беззаботности, ее нетронутой красоте – тому, что жизнь еще не имела власти над ней.
Прошло больше месяца, как Нахман поселился у ее матери, и с первого дня девочка тайно покорилась ему. С каждым разом она все сильнее привязывалась к Нахману, и теперь шла с трепетом, в первый раз почувствовав, что может нравиться. Она не поднимала глаз, будто взгляд Нахмана угрожал ей сжечь их, и мечтала только о том, чтобы не показаться ему смешной, глупенькой.
– Ну вот, Мейта, моя корзина, – говорил Нахман. – Что мне вам подарить?
– Ничего не дарите, – покраснев, ответила она. – Я ведь пришла потому, что вы беспокоились.
– Все-таки вы меня обрадовали, Мейта. Я подарю вам пару гребешков для волос. Я выбираю лучшие, Мейта. Посмотрите, какие они красивые, гибкие. Они вам будут к лицу.
Она засмеялась оттого, что он упомянул о ее лице, и серьезно сказала:
– Я не могу взять, Нахман! Это стоит денег.
– Это и хорошо, – в тон ответил он ей, – я дарю то, что имеет цену.
Она обрадовалась его голосу, но когда выбирала гребешки, и ее руки касались его руки, – они дрожали.
– Вот эта пара будет очень удачной, – произнес Нахман, вдруг удивившись ее волнению, – возьмите, Мейта, вы останетесь довольны. – Не может быть, – промелькнуло у него в голове.
Она спрятала гребешки, все не поднимая глаз, и, словно бросая слова на землю, поблагодарила его и простилась.
– Подождите, – торопливо выговорил Нахман, – я провожу вас. Вот только скажу два слова Даниэлю.
Она махнула головой, и сейчас же ее узкие плечики замелькали в толпе.
– Подождите! – крикнул он еще раз.
– Почему же у нее руки дрожали? – думал он, стоя перед Даниэлем.
И, глядя ему прямо в глаза, он внутренне смеялся и отвечал невпопад, как будто насмехался. Потом, освободившись, бросился в толпу.
– Вот она, – обрадовался он, увидев девушку, заглядывавшую в окна лавок, – я испугаю ее.
Все довольный, все в сладостном томлении, он тихо подкрался к ней и ласково крикнул ей в ухо. Мейта испуганно обернулась, но, узнав Нахмана, улыбнулась ему и проговорила дрожащим голосом:
– Я так испугалась, Нахман.
Они пошли рядом, не думая о своем волнении, и Мейта беззаботно расспрашивала обо всем, что попадалось ей на глаза. Сейчас направо открылась длинная, широкая улица, и, освещенная солнцем, как бы плавая в жидком мраморе, с чистыми людьми и домами и приятным движением, она, после бедноты и грязи рядов, показалась такой прекрасной, что Мейта, закрыв глаза, в восторге крикнула:
– Как хорошо здесь, Нахман! Мне кажется, что в этой улице живут одни избранники.
– Вы разве не бывали в городе, Мейта?
– Очень редко, Нахман. Когда мне исполнится шестнадцать лет, мать меня отметит работать на фабрике; я буду ходить сюда каждый день.
– Я могу показать вам город. Вот разбогатею…
– Разбогатеете, – перебила его Мейта и с сомнением покачала головой, – не разбогатеете. Иногда мне кажется, люди выдумали богатство, чтобы заставить нас мучиться…
– Вы много думаете, Мейта, – с удивлением произнес Нахман.
– Мы все думаем, уверяю вас. Но нас не спрашивают, и мы молчим.
Они повернули в сторону и сразу очутились на окраине.
– Вот, я вам новость расскажу, – произнесла таинственно Мейта после молчания. – Абрам, кажется, женится на Розе.
– Кто вам сказал? – с изумлением вырвалось у Нахмана, – он весь похолодел от радости. – Неси будет удивлена.
– Сама Неси мне рассказала об этом. Она непонятная. Она плакала и смеялась.
– Я ухожу, – взволнованно проговорил Нахман. – Так это правда? Вы сказали, Неси…
В ряду, между тем, работа опять закипела, и когда Нахман вернулся, вся улица была полна народом. В пятницу торговля прекращалась в два часа дня, и теперь волнение обхватило самых хладнокровных. Нищие, как порченные, бегали между людьми, мешали всем и их гнали, как гонят собаку, попавшую под ноги. Торговки кричали длинными голосами, словно не переводили дыхания, и складывали остатки в корзины, чтобы не засидеться лишнюю минуту. Нахман стоял уже подле Даниэля и бойко торговал. Как мог он не торговать, когда у него было столько великолепного товара? И уверенный, с приподнятым настроением, он, без гнева, позволял покупателю рыться в его корзине, знал, что тот не уйдет от него. Он указывал, командовал, и люди слушались, побежденные его обаянием.
– Почему же Неси смеялась? – вспоминал он, замирая, и говорил себе: – Это хорошо. – И опять продавал, беззаботно улыбался, думая, что радуется хорошей торговле…
Шлойма уже ушел, и Нахман не помнил, как простился с ним, – ряды торговцев стали редеть, а он все стоял возле своей корзины, не умея расстаться с удовольствием – отдавать свой товар, и брать за него деньги.
– Можете собираться, – произнес Даниэль, складывая ситцы, – народ уже расходится.
– Хороший день, – отозвался Нахман, все в упоении, – девочка принесла нам счастье.
Они заперли корзины, подхватили их и вместе с толпой торговцев двинулись к окраине.
Когда он вошел во двор, где жил, старуха Сима первая встретила его и затащила к себе.
– Зайдите, зайдите, – говорила она, не желая замечать его недовольства. – Иту спасли, и теперь она в родильной.
В маленькой пустой комнате, с сырыми стенами, на скамейке сидели две девушки и мальчик лет четырнадцати. При виде Нахмана, девушки оживились и начали охорашиваться, а мальчик уставился на него большими, бессмысленными глазами.
– Вы еще не были у нее? – спрашивал Нахман, притворяясь, что не замечает знаков, которые ему делали обе девушки.
– Садитесь, Нахман, – сердечно сказала Сима, – я не могу забыть, что вы сделали для меня в эту несчастную ночь. Ита умерла бы без вас.
– Зачем об этом говорить, – покраснел Нахман.
– А теперь, сказать правду, и я не знаю, чего хочу от вас. Вы мой защитник…
Она жалко улыбнулась, торопливо заплакала и, вытирая слезы, указывала на девушек. Старшая засмеялась, а младшая, Фейга, угрюмо проворчала:
– Он совсем не веселый.
– Вот, они смеются, – с досадой произнесла Сима, – а обе корзины пустые. Им что? Посмотрите, здесь и продать нечего, чтобы хлеба купить. Я не говорю о делах, – нищий, услышав меня, покраснел бы, – но меня бьют. Не верите? Поклянитесь, Нахман, что не верите, и я буду знать, во что вы верите. И Ита в родильной. Сама не знаю, Нахман, чего хочу – смерти, жизни.
– Она врет, – рассердилась старшая, Фрима.
– Мать, ты выжила из ума.
– Я молчу, – шепнула Сима, – кто силен, тот прав. Но посмотрите на мои руки, пусть они говорят.
Она оттянула рукав к плечу, и Нахман ужаснулся. От локтя до плеча шли черные кровоподтеки, и рука казалась залитой чернилами.
– Не может быть, – шепнул Нахман.
– В городе должен быть старший, – сиплым шепотом и моргая глазами отозвалась Сима, и в ее тоне послышалось что-то смелое, призыв к закону, который должен ее охранять.
– Она сама себя щиплет от злости, – бросила Фейга, покраснев.
– Неправда, неправда, – крикнул мальчик, – это Фрима так щиплет.
– Верьте моему Мехеле, – настаивала Сима. – Я здесь среди разбойников. Ита меня тоже колотила. И спросите меня: ради чего я терплю от них? Я старая, больная, – но везде свой хлеб заработаю… Спросите: ради чего я терплю?
Не ропот, а вопрос лежал в ее словах. Как будто до сих пор она делала нужное, важное, желанное, и лишь сейчас явилась мысль: зачем? Нахман, замученный, сидел, опустив голову, и слушал. Иногда у него мелькала мысль убежать немедленно к Неси, чтобы отдохнуть от этих ужасов, но Сима, словно угадывая, что происходит в нем, опять просила: посидите, посидите.
– Зачем ты выдумываешь? – с гневом вырвалось у Фримы. – Ты хочешь разжалобить этого человека, но он тебе не поможет. Уходи от нас, если тебе не нравится. Мы прокормимся сами.
– Вы слышите, Нахман, – заволновалась Сима, – им нужно, чтобы я ушла из дому. Я знаю, зачем. Нет, нет, нет, – крикнула она, – убейте меня – не уйду! Я, Нахман, мать. Вырвите мое сердце, – все-таки я буду жалеть их, оберегать… Обе работают на коробочной фабрике и приносят по семи рублей в месяц. Сотни глаз нужны, чтобы их уберечь… Вот, Ита пропала, а шапочник потирает руки от удовольствия: он соблазнил хромую девушку…
– Мама, мама, перестань сердиться, – просил мальчик. – Вот Дина идет! – вдруг крикнул он, обрадованный. – Дина, Дина!
Старуха засуетилась.
– Дина, – прошептала она, и на лице ее мелькнуло блаженство, – вот мое сокровище. Это сама доброта. Посмотрите на нее.
Она вышла из комнаты, и Нахман последовал за ней. Девушка шла раскачиваясь, чуть касаясь земли, будто боялась придавить ее.
– Моя радость, – шепнула Сима.
Теперь Нахман разглядел ее. Она была стройная, с тонкими чертами лица, чуть-чуть бледная, – но спокойны и уверенны были ее глаза.
– Холодная девушка, – подумал Нахман.
– Это Дина, Нахман, – произнесла Сима Дина вскинула на него глаза, и ему показалось, что по лицу его прошел мягкий свет.
– Почему же вы стоите на пороге? – спросила она.
Она лишь теперь разглядела, что мать в слезах, и испуганно произнесла:
– Что случилось, мать?
Старуха зашептала. Из комнаты несся смех девушек. Фейга стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу, и не сводила глаз с Нахмана.
– Я еще зайду к вам, – произнес он, простившись.
В комнате его поджидала Мейта, и как только он открыл дверь, она сейчас же спросила:
– Зачем вас Сима звала?
Он не ответил ей, весь под влиянием пережитого ужаса, и прошел в свою комнатку.
– Вам ничего не нужно? – говорила Мейта, идя за ним.
– Ничего, Мейта.
Она исчезла, но через минуту опять появилась на пороге и повторила свой вопрос:
– Вам ничего не нужно, Нахман?
Что-то странное было в ее взгляде, в ее движениях.
– Не может быть, – подумал Нахман, оглядывая ее и пугаясь своей мысли.
– Сегодня мать придет поздно, – тихо выговорила она. – Я посижу у вас, Нахман.
– Зачем? – спросил он.
– Я посижу, – настойчиво повторила она, но как бы спрашивая позволения.
– Мне некогда, Мейта, – я сейчас ухожу.
– Никогда вы дома не остаетесь, – посидите теперь.
– Не могу, Мейта, я должен увидеться с Неси.
Она внимательно посмотрела на него, отвернулась и, напевая, вышла из комнаты.
– Когда мне будет шестнадцать лет, – думала она…
И после его ухода, долго стояла у окна, думала, горела, напевала, и в голосе ее дрожали слезы.
5
Нахман шел к Неси… После первого знакомства он как бы покорился ей, и что-то сильное, имевшее власть приказывать ему каждый день, где бы он ни был, требовало: ступай к Неси, ступай к Неси. Он видел ее всегда перед собою, и в воспоминаниях она являлась такая же откровенная, смелая, дерзко рвавшая оковы, наложенные на нее окраиной… Она нравилась ему, – и очарование заключалось в том, что он боялся ее, боялся ее порывов, влечений, которые должны были привести ее к гибели. Когда она раскрывала ему правду окружавшей жизни, правду своих мечтаний, он сам возбуждался и горячо поддерживал ее, чувствуя, что ходит с нею над пропастью, в которую легко можно было упасть. Он не понимал еще, что влечет его к ней. Она казалась ему холодной, безумно равнодушной к человеческому сердцу, и то, что она была холодная, безумно равнодушная вызывало в нем лучшие инстинкты и желание победить ее. Подобно Натану, он никогда не любил и жил целомудренной жизнью здорового работника, который не думает о женщинах. В своем воображении он ставил, не разбирая, каждую высоко на горе и поклонялся ей. В чистоте стыдливости и тайного влечения, он предпочел бы проститутку лучшей целомудренной девушке, чтобы вместе с актом любви совершился и акт нравственности, – и Неси как будто привлекала его тем, что ходила на краю пропасти. Ему казалось, что без его участия она неизбежно погибнет, и бессознательное сострадание требовало совершить спасение женщины. С каждым днем он все больше втягивался, – то, что он переживал, было гармонично, красиво, и оно стало потребностью. Нужна была Неси, с оголенной шеей, с ярко красной лентой вокруг черных волос, с округленными пластическими жестами; нужна была ее настороженность в глазах и речах, стремительность и хищность и опасность, грозившая ей; нужно было чувство страха за нее, восхищение, которого он стыдился…
Когда она бывала милостива к нему, он молча переживал свое блаженство… Она шла с ним в главную улицу окраины, откуда виден был город с его огнями, и он жарко говорил ей о своих желаниях и мечтах. И побежденная на миг светлыми словами о том, какою должна быть жизнь, к которой и сама стремилась, – она смягчалась, и оба как будто впервые узнавали друг друга. Она отвечала на его мечты дрожащим голосом, и ему и ей, хотя они еще были чужды друг другу, хотелось вечно идти, лишь бы добраться когда-нибудь до края, где жизнь освобождала людей…
Начинало темнеть, когда Нахман вошел во двор, где жила Неси. У каждой квартиры сидели мужчины и женщины и пили чай. В углу Нахман заметил Шлойму и Хаима. Лея, закрыв кисеей лицо, словно боялась людей, сидела к ним спиной.
– Ступайте сюда! – крикнул ему Хаим, махая руками. – Узнаете новость… На фабрике…
Нахман не расслышал окончания, но кивнул головою. Из оконца квартиры правого флигеля сверкнули глаза Неси.
– Я зайду к вам позже, Шлойма, – крикнул он, засуетившись, – подождите!
Он повернул к правому флигелю, открыл дверь и вошел в сени. Неси не выходила. На скамейке сидел тринадцатилетний мальчик, Исерель, брат Неси, и читал книгу. При виде Нахмана, он бросил книгу и с радостью сказал:
– Ну, вот вы пришли, наконец. Нахман! Я так доволен…
– Я и сам не знал, что приду, – смеясь ответил он. – Отец дома?
– Дома. И все время сердится. Неси уже досталось от него.
Нахман поморщился от неприятного чувства и вместе в Исерелем зашел в комнату. Как и в сенях, в ней было тесно, стены пахли сыростью, и негде было повернуться. Неси сидела у оконца и выглядывала во двор. Торговка Энни, мать Неси, поместилась у дверей с чулком в руках, а на кровати уверенными жестами слепой нищий, Дон, отец девушки, считал деньги.
– Кто это? – спросил Дон и сейчас же ответил, пряча деньги: – Это – Нахман, я узнал его по шагам.
Он благосклонно улыбнулся, вытаращил слепые глаза, и Нахман, поискав места, уселся подле него. Неси не оглядывалась.
– Добрый вечер, – произнесла Энни своим неприятным голосом, – что слышно в рядах?
Она очень охотно принимала Нахмана, и он был первый из молодых людей, который удостоился ее одобрения. И она и старик Дон имели виды на Нахмана и не находили ничего предосудительного в том, что он к ним зачастил.
– Да, в рядах, – повторила она, играя вязальными спицами. – Неси, почему ты сидишь к гостю спиной? Это некрасиво.
– Хочу так, – ответила девушка, бросив быстрый взгляд на Нахмана.
– Пусть сидит, где хочет, – отозвался Нахман, – мне это не мешает.
– Плохой совет, – оскалил зубы Дон. – Она хочет, – повторил он, вдруг рассердившись, и было непонятно, как из мягкого, приятного голос его мог сделаться таким скрипучим, злым. – Мать говорит, она должна слушаться.
– Я уйду, – со страхом шепнул Исерель, – сейчас опять начнется.
– Я прошу, – вмешался Нахман. – Право, мне все равно…
– Перестань, Дон, – серьезно сказала Энни, – человек говорит: ему все равно.
Неси встала, бросила на слепого злой взгляд и вышла из комнаты.
У Дона затрепетали ноздри. И как только скрипнула дверь, он вдруг сорвался с кровати и, уверенно ступая на ногах, протянув лишь руки, резко закричал:
– Назад, Неси, назад в комнату, я приказываю! Не слушаешь? Хорошо, уходи. Но помни, ты вернешься…
Так же уверенно ступая, он добрался, до кровати и, улегшись, проворчал:
– Я уже кожу сдеру с нее, непременно сдеру, такая проклятая душа раз в век рождается.
Нахману едва сиделось. Над интимной жизнью Неси как будто взвился занавес, и он увидел эту жизнь, – такую неприглядную, жизнь под властью дикого надсмотрщика. Каждое слово этого отца было красноречивой повестью мучений. Вставали длинные годы страданий в одиночку, и вся жестокость их лежала в каждом дрожании мускула на этом деревянном лице, в этих изуверских, будто равнодушных глазах, во всей крупной фигуре старика-нищего, с длинной седой бородой.
Теперь Нахман начинал понимать дикость и настороженность Неси, ее речи, порывания и безумную неосторожность, с какой она искала свободы…
– Она упряма, как сталь, – согласилась Энни.
– Я сломаю ее, – с ненавистью ответил Дон.
– Не знаю, что она сделала дурного, – не вытерпел Нахман, – честное слово, вы несправедливы.