X
После долгого отчаяния, совещаний с барыней, с Лаврентием и почти со всеми прислугами на лестнице Лиза оставила ребенка у себя. Она решила нянчить его сама в свободное время и покупать молоко на ферме. По настоянию Лидии Ивановны, мальчика опять носили к доктору; но доктор как-то ничего не сказал и даже ничего не прописал.
Так как на негодную маленькую Агашу нельзя было возложить никаких надежд, то свободного времени у Лизы оказалось очень немного. Витя почти всегда лежал на постели один. Никто не разговаривал с ним, никто не забавлял его, не менял ему белья и не мыл рожок. Были дни, когда Витя не стонал. Тогда он молча шевелил бедными членами и порою даже задумчиво улыбался. А потом опять начинал охать и стонать по целым дням.
Нередко синий чад от жарящегося бифштекса или свиных котлет заставлял Лизу открывать дверь на черную лестницу. И пока чад, колыхаясь и цепляясь за потолок, медленно выходил по верху, снизу вползал тяжелый, холодный воздух и расстилался широко, захватывая и бельевую корзинку на стуле, где лежал Витя. После того, как он раза три упал с кровати на асфальтовый пол, его стали класть в корзинку.
"Все равно, ребенок уж испорченный; он и еще раз упадет – хуже не станет", – думала Лиза в минуты досады, когда ей из-за сына приходилось отказаться от приглашения на именины.
Лаврентий думал не так. Все свободное время он проводил около Вити. Мальчик как будто узнавал его. Лаврентий только смотрел и жалел. Он рассматривал крошечные ноготки на сморщенных пальчиках и твердил про себя, впрочем не развивая эту мысль:
– Никогда нельзя такого покинуть.
По утрам чернобородый дворник Лазарь приносил дрова и с глубоким раздумьем и нежностью смотрел на Витю.
– Экое дитя какое худое! Молочком бы ты его, Лизавета.
– Чего ему! И так целый день покоя нет. Я не богачка, чтобы ему по две бутылки на день покупать.
Лазарь задумался.
– Так, – протягивал он. Потом неожиданно прибавлял, – а что ж Лаврентий-то? Когда думаете свадьбу играть?
– Да не ближе осени. Он, как службу кончит, должен еще к родителям съездить недели хоть там на две; вернется – ну тогда уж…
– К родителям, – задумчиво говорил Лазарь. – Его родители-то известные, строгие… Я ведь сам из тех мест. Наш поселок не далее, как с версту от ихнего дома. Такие они строгие. Конечно, по старой вере. У них ни курить, ни пить не дозволяется, а ежели дитя в чем-нибудь против родителей, то сейчас проклятие… Я сам к осени домой ненадолго поеду… Увижу, как там Лаврентий с родителями сговорился. Всякий тоже своему сыну невесту ищет с деньгами…
– Полно ты, пожалуйста. Слава Богу, сын-то уж не ребенок. Как это они ему не дозволят жениться, на ком он задумал?
Лазарь качал головою и умолкал.
Проходили дни. Один раз, вечером, пользуясь отсутствием господ, Лиза побежала навестить приятельницу. Но сердце ее было неспокойно, и она скоро вернулась. В кухне сидел Лаврентий Корвин. Витя неслышно спал. Агашка, с полотенцем на плече, над ворохом немытой посуды дремала у плиты.
Лиза мимоходом толкнула Агашку и подошла ближе к Корвину.
– Здравствуй. Да чего ты? Бледный какой-то…
– Разве я бледный? Ничего. Не извольте беспокоиться.
– Да говори толком! – крикнула Лиза. – Что случилось?
– Право же, не извольте беспокоиться. Не стоит. Так, пустяки. Что вам, какая обо мне, о солдате, забота? А только Агаша меня извести намерена.
– Это еще что? Господи! – воскликнула Лиза. – Агаша-толстая? Почем ты знаешь?
– А вот не угодно ли поглядеть, в карманах у меня земля, явно могильная, с толчеными костями. В ней же крестик деревянный.
Лаврентий дрожащими руками развернул пакет с сухой серой пылью.
– А вчера я зашел к Васе-куму, так тот мне признался, что она, Агаша, ему сахар какой-то давала, и он, действительно, сахар этот мне в чай клал.
Негодованию Лизы не было предела. У нее мелькнула мысль, которую она немедленно привела в исполнение.
– Агашка, беги в пятнадцатый нумер, позови сюда Агашу-толстую, скажи – на одну минуту Лаврентий ее сюда просит, а Лизы, скажи, дома нет, понимаешь? Живо только!
Прежде, чем Лиза договорила – маленькой Агаши уже не было в кухне. Любопытство придало ей крылья.
Но Лаврентий сообразил, что свиданье может кончиться дурно для него. Лиза узнает о деньгах, о том, как он виделся с Агашей летом…
Охваченный ужасом, Корвин попытался уйти, но Лиза его не пустила. Тогда он остался и поник головою в беспомощном ожидании.
Через несколько минут вбежала маленькая Агаша и возвестила:
– Идет!
И действительно, вслед за ней торопливо вошла Агаша-толстая.
На ней был ее серый платок, лицо казалось еще похудевшим и постаревшим.
Увидя Лизу, она сказала:
– Что это? Это ты меня звала?
Корвин все так же сидел, опустив голову и глаза, и даже пытался незаметно зажать уши руками.
– Да, это я вас спросить хотела, – начала Лиза иронически, едва сдерживая злобу, – не вы ли это колдовством занимаетесь? Землицей да сахарцем кавалеров приманиваете? Да знаешь ли ты, дрянь этакая, что я могу в суд на тебя донести? Не похвалят тебя за эти дела! Ах ты, староверка, ведьма скверная!..
Лиза остановилась от волнения. Агаша смотрела то на нее, то на Корвина. Она сообразила все.
– Лучше бы тебе помолчать, – сказала она резко и громко. – Ровно как будто я и не о тебе колдовала. Твое дело с твоим ребенком убогим возиться. Еще это и неизвестно, чей он. А Лаврентию скажи, коли он меня слушать не хочет, чтобы он мои деньги, сто тридцать рублей, которые я ему в лагери летом привозила, непременно бы отдал! Небось тогда меня не гнал и Лизаньку дорогую не попомнил! Я не боюсь: пусть скажут, что я еще кого-нибудь любила, кроме Лаврентия – никто не скажет про меня! А ты еще штуки мне подстраивать! Подумаешь, барыня! Какова я ему родня, такова и ты! Это еще его нужно спросить, которая ему милее…
Лиза не вымолвила ни слова. Она видела, как Агаша повернулась и вышла. Было несколько секунд глубокого молчания. Лаврентий сидел, не двигаясь и глядя вниз. Агаша-маленькая замерла в любопытном ожидании. Неслышно и часто дыша, ребенок спал в корзинке.
Вдруг Лиза, выйдя из оцепенения, завизжала не своим голосом и, опрокинув табуретку со стаканами, кинулась к Лаврентию. Табурет с грохотом упал, посуда зазвенела. Ребенок в корзине странно, отрывисто вскрикнул – и сразу умолк. Крик его своим необычным звуком заставил и Лизу, и Лаврентия невольно обернуться. И сейчас же, несмотря на весь пыл ссоры, оба кинулись к Вите.
Лиза схватила его на руки.
– Господи, что это, что это? – повторяла она. – Что же это? Совсем умирает…
Худенькое тельце билось и тряслось, как в судорогах; лицо сделалось бледно-прозрачное, с пепельными тенями; особенно ушки стали совсем серые под тонкими детскими волосами. Глаза, сначала полузакрытые, закрылись совсем; понемногу уменьшался трепет и дрожь; теперь только слезы текли из-под синеватых век с длинными ресницами.
Лаврентий давно рыдал. Лиза в новом оцепенении смотрела на ребенка. Глаза не открывались, но серые тени мало-помалу сползали с лица. И мальчик только изредка всхлипывал и вздрагивал, как взрослый человек, когда он раньше долго и много плакал.
Потом он совсем затих и уснул.
Но Лиза не спускала его с рук и не думала возобновлять ссору с Лаврентием, который смотрел слишком жалким и несчастным.
На другой день позвали доктора. Доктор объявил, что ребенка испугали во сне. Лекарств никаких не дал.
Припадки стали повторяться. Лиза похудела, все забывала и сделалась такой прислугой, которую нельзя держать. Господа за свои деньги желают, чтобы чужой человек заботился об их интересах больше, чем о собственных; а у Лизы эти собственные интересы сделались такими важными, что господские неизбежно страдали.
Каждый раз казалось, что ребенок умирает; и странно было видеть, как оживает тощее, упрямое тельце. Корвин днями не отходил от больного ребенка и плакал. Лидия Ивановна, случайно заставшая припадок, вскрикнула, убежала из кухни и с брезгливым чувством подумала, что так продолжаться не может. В самом деле, это, наконец, скучно, в доме беспорядок, Лиза растерянная, в кухню войти нельзя…
Конечно, жалко мальчика, но ведь невозможно всем из-за него страдать.
Лиза и сама поняла, что надо на что-нибудь решиться. Измученная и злобная, она объявила барыне:
– Я, барыня, Витьку лучше в деревню свезу. У меня в чухонской деревне женщина знакомая есть. Она детей поправляет. А и не поправит – один конец. У меня уж сил нет на него глядеть. Ни смерти, ни живота…
Лидия Ивановна чрезвычайно обрадовалась. Наконец-то опять все придет в порядок! И на другой же день Лиза увезла Витю в чухонскую деревню.
XI
Пришла и прошла весна. Минуло лето. В один осенний вечер, в узенькой кухне, где было жарко и едва помещались плита и стол, сидела Лиза. Наклонившись к лампе, она чинила рубашку, но дело не спорилось.
Против Лизы сидела другая девушка, по одежде – служащая из института.
Подруги давно не видались.
– Ну что, как ты? – спрашивала Лиза.
– Да все по-прежнему. У нас, в казне, нового мало. Ты про себя говори. У тебя вон перемены.
– Просто горе одно. Получил барин какое-то место новое – тесна квартира сделалась. Переехали во второй этаж, с шиком. Комнат – им вдвоем и не обойти, а прислуге вот какое помещение. Тут и кушанье готовить, тут и спать… Здоровье только испортишь…
И она вздохнула.
– Ты бы отошла, – посоветовала подруга.
– А Витька? Пока без места буду, пока что… Кто за него три рубля пошлет? А господа – Бог с ними. О своих удобствах слишком заботливы, а удобств им все-таки никаких нет. На даче жили – так все лето как кошка с собакой. Поссорятся – барыня сейчас бариново зеркало бац об пол! Тот весь позеленеет – смерти боится. А барыня ему напротив, все напротив… Сюда переехали – драться начали. Вот ей-Богу. Дерутся.
– А из-за чего?
– Да кто их знает. Скандалят. Из-за чего ни на есть, а уж схватятся.
Она замолчала.
– Лиза, послушай, – начала подруга. – Что ж, о Лаврентии так ничего и не слышно? Ведь уж скоро ноябрь. А он когда к родным-то уехал?
Лиза нахмурила брови и не сразу ответила.
– Ничего не слышно, – выговорила она. – Уехал в сентябре. Летом ко мне на дачу приезжал. Обещался письмо прислать – и все нет. Думается, уж не помер ли. А правду говоря – так наплевать мне на него. Нисколько я о нем даже и не думаю. Витьку жаль.
Подруга покачала головою.
– Ну это как же не думаешь?! Нельзя не думать. А что он говорил, как уезжал?
– Барыня ему сама сказала: "Не уезжайте вы, Лаврентий, женитесь сначала на Лизе, я и платье подвенечное сделаю. Лучше после венца поедете. А то неизвестно, каким вы окажетесь". А он еще так гордо ответил: "Напрасно вы обо мне это полагаете". И письма даже не прислать. Да мне решительно все равно, хоть пропади он! – прибавила Лиза намеренно небрежным голосом. – Пусть он хоть двадцать раз там женится…
– А разве слышно что-нибудь?
– Стану я ходить расспрашивать, себя ронять! Да я все узнаю скоро. Дворник наш, Лазарь, домой раньше Лаврентия уехал. Скоро вернется – и все дела тамошние расскажет; они с Лаврентием из одного места. Да и я-то мало интересуюсь. Вот жду Витю к себе гостить. Чухонка привезет. Ее муж здесь извозчиком ездит; с ним она повидается.
– Ты одна теперь служишь?
– Одна. Агашка совсем избаловалась, ее барыня в деревню отослала. Она у нас ревела-ревела – травиться вздумала. Намешала спичек в стакан, головок, сидит в углу со стаканом, а выпить боится. И грех и смех. Не хочет сарафан надевать. Однако же ее отправили.
Подруга посидела еще немного и ушла.
Лиза бросила работу. Пробило одиннадцать. Господ не было дома. Но Лиза, услыхав бой часов, поспешно поднялась и начала ставить самовар. Она вынула большой кусок полубелого хлеба, сахар в бумажном мешочке и нарезанные ломтики чайной колбасы.
Лиза не сказала подруге, что она именно сегодня вечером, с поезда, ждала из деревни сына с его воспитательницей, чухонкой, Еленой Петровной. Лиза на видала Витю больше полугода, и хотя Елена Петровна писала, что он здоров, все понимает – Лиза все-таки представляла его себе прежним, убогим Витей и стыдилась этого убожества перед другими.
Постучали. Лиза бросилась отворять. В кухню вошел высокий мужик, курносый, неповоротливый и застенчивый. На нем была дубленая шуба и валенки. Редкая, светлая бородка его не курчавилась, губы улыбались.
– Ну что, не приехали еще? – спросил он у Лизы. Это был муж Елены Петровны. Зимой он месяца три ездил в Петербург извозчиком.
– Да нет, – отвечала Лиза. – А уж время. Что ты на вокзал не поехал, Ефим?
– Некогда. И так чуть справился.
Ефим улыбнулся и сел. Вся маленькая кухня наполнилась запахом кожи, шерсти и мужика. Лиза принялась дуть в самовар.
Опять постучали. Дверь открыл Ефим, с неловкой торопливостью, и впустить высокую женщину в платке и, как показалось Лизе, с большим узлом в руках.
Лиза от волнения не могла двинуться, стояла и ждала молча.
Женщина подошла к постели, положила узел, потом перекрестилась на образа. Повернувшись к мужу, который так и сиял улыбками, она не бросилась к нему на шею и даже не поцеловалась с ним. Она чинно и ласково пожала его пальцы своей рукой, сказала ему что-то и тогда уж, подойдя к Лизе, поцеловалась с ней трижды.
– Ну, здравствуйте, ну, здравствуйте! – произнесла она степенно. – Встречайте сына. Он совсем заспался.
Не торопясь, она стала развязывать платки и шали. Узел зашевелился. И через минуту на коленях Елены Петровны сидел хорошенький полуторагодовалый мальчик в ситцевом фартуке, с розовыми от сна, полными щечками. Светлые глаза исподлобья смотрели на незнакомое кругом.
Крутой детский лоб закрывали длинные волосы, желтые, как солома. Если бы не что-то прежнее, все-таки печальное, во взгляде, вряд ли кто-нибудь узнал бы в этом толстеньком ребенке всегда стонущего, жалкого, "испорченного" паучка Витю.
– Господи, да неужели это он? – вскрикнула Лиза, всплеснула руками и немедленно упала ничком на простывшую плиту, чтобы залиться слезами.
– Перестань! – строго сказала чухонка. – И о чем реветь? Слава Богу, мальчик здоровенький, вырос, гостить к тебе приехал. Ты радоваться должна.
Лиза скоро опомнилась. Она принялась ставить угощение, заварила чай. Хотела было Витю переманить к себе, но он решительно воспротивился, уцепился за свою чухонку и ясно и внушительно произнес: "Мама".
Лиза была для него теперь "чужая тетя".
– Как же вы поправили-то его? Лечили? – допрашивала Лиза.
– Чем у нас лечить? В деревне докторов нет. А так, понемножку. У меня свои дети, были и слабенькие. Да и полюбила я его. Купала, ножки ему растирала. Молоко некупленное. Вот и поправился, слава Богу.
Она погладила его желтые волосики. Витя взглянул на Ефима и улыбнулся, узнав его.
Ефим немедленно протянул ему темную, жесткую, извозчичью ладонь. Витя хлопнул по ней пухленькой ручкой и опять улыбнулся. Потом ему дали кусочек сытного, и он с ним заснул, прижавшись к "маме".
Елена Петровна по-своему, по-чухонски, стала говорить с мужем; он все время блаженно улыбался, а она только глядела с ласкою.
Елена Петровна была сухая, прямая, очень высокая женщина лет тридцати пяти, с приятным, спокойно ясным лицом. Ясность придавал ее большой, выпуклый лоб. Бесцветные волосы, редкие и припомаженные, были тщательно расчесаны по-деревенски, на прямой ряд. Ситцевый платок едва позволял их видеть. Она смотрела уже немолодой, увядшей, как все тридцатилетние женщины после деревенской работы. Платье ее было скроено с широкой кофтой, без малейшего намека на моду. Ни в одежде, ни в разговоре, чинном и медлительном, не было ни единой черты, по которой можно бы заметить, что она, как Лиза, как Агаши, Дуни, Оли и Кати, стремится быть похожей на барыню. Елена Петровна решительно ничем не походила на барыню. Но зато она, в своем ситцевом платке, со спящим мальчиком на коленях, немолодая и увядшая – напоминала странно полудетские-полудевические лица мадонн, светловолосых, на старых, милых картинах.
Лиза сидела молча, прислушиваясь к незнакомым словам, и, улыбаясь про себя, смотрела на Витю.