- Мы поговорим с вами об этом завтра здесь, в это же время. Хорошо?
Я кивнул головой.
Вознесенский был особенно благодушен в этот день. Он похлопал Вольфа по плечу, пожал мне руку и сел за стол. Когда кельнерша стала накрывать и поставила графин с водкой, он налил три рюмки и сказал:
- Ну, Саша, с Богом. И вы, милый друг. Кто знает, что нам готовит будущее?
Вольф был рассеян и молчалив.
- Англия, не Англия, - сказал Вознесенский после четвёртой рюмки, - говорят, там хорошо пьют. Охотно соглашаюсь. Но вот я скромный русский человек, и меня никакой Англией не запугаете. Берусь пить с любым англичанином, - а там мы посмотрим.
Потом он укоризненно взглянул на меня.
- А вот наш друг, тот больше по части закуски. Конечно, с голоду в ресторане умирать не нужно. Но напитки все-таки главное.
Когда начал играть граммофон, Вознесенский, знавший все романсы, подпевал своим низким голосом. На шестой пластинке Вольф сказал:
- Неутомим ты, Володя, ты бы отдохнул.
Милый друг, - Вознесенский пожал плечами, - от чего же тут отдыхать? Я, брат, своего происхождения не забываю, у меня столько поколений глотку драли, что это для меня пустяк.
Когда мы кончили обедать, у меня слегка шумело в голове, хотя я пил не очень много. Вознесенский предложил пройтись, как он выразился, но едва мы вышли на улицу, он остановил первое такси, и мы поехали на Монмартр. Там начались странствия по разным местам, и под конец все спуталось в моем представлении. Я вспомнил потом, что там были какие-то голые мулатки, до моего слуха смутно доходила их гортанная болтовня, затем другие женщины, одетые и раздетые; смуглые молодые люди южного типа играли на гитарах, было негритянское пение и оглушительный джаз-банд. Огромная негритянка исполняла с необыкновенным искусством танец живота; я смотрел на неё, и мне казалось, что она вся составлена из отдельных частей упругого чёрного мяса, которые двигаются независимо один от другого, как если бы это происходило в чудовищном и внезапно ожившем анатомическом театре. Затем опять была музыка, играли гавайские гитары, и Вознесенский, держа в руке стакан с беловато-зеленой жидкостью, сказал:
- Тот, кто однажды побывал на Таити, непременно вернётся туда, чтобы умереть именно там.
Он запел в тон музыки своим густым баритоном и прибавил:
- Что такое северная женщина? Отблеск солнца на льду.
Его опьянение носило благодушно-эротический характер, он пил за здоровье всех своих кратковременных собеседниц и был, казалось, совершенно счастлив.
Потом все эти экзотические картины сменились более европейскими развлечениями - пели венгерские цыгане, выступали французские артисты и артистки. Когда мы вышли на улицу из кабаре где-то возле Boulevard Rochechouart, там была драка между какими-то подозрительными субъектами, и в ней тут же приняли участие женщины, кричавшие свирепо-пронзительными голосами. Я стоял рядом с Вольфом; фонарь резко освещал его белое лицо с выражением, как мне показалось, спокойного отчаяния. Я чувствовал, что смотрю со стороны, далёкими глазами на эту дикую и чуждую мне толпу, у меня даже было впечатление, что я слышу непонятные крики на незнакомом языке, хотя я, конечно, знал все оттенки и все слова этого арго сутенёров и проституток. Я испытывал томительное отвращение, непостижимым образом соединявшееся с усиленным интересом к этой свалке. Она, впрочем, скоро была прекращена целым нарядом полицейских, которые посадили в три огромных грузовика два десятка окровавленных женщин и мужчин и быстро уехали. На тротуаре осталось несколько полурастоптанных кепок и неизвестно как потерянный одной из участниц уличного боя розовый бюстгальтер. И хотя эти подробности придавали, казалось бы, особенную убедительность всему, чего я был свидетелем, я не мог избавиться от впечатления явной фантастичности этой ночной прогулки, как будто бы в привычном безмолвии моего воображения я шёл по чужому и незнакомому городу, рядом с призраком моего длительного и непрерывающегося сна.
Уже начинался рассвет; мы возвращались домой пешком. Мы шли сквозь мутную смесь фонарей и рассвета по улицам, круто спускающимся вниз, с Монмартра. После этой шумной и утомительной ночи мне было трудно следить за Вольфом в том, что он тогда говорил. Но некоторые вещи я запомнил. Он был интересным собеседником, много знал, видел все очень своеобразно - и я понял, почему именно этот человек мог написать такую книгу. В ту ночь у меня создалось впечатление, что он, в сущности, равнодушен ко всему на свете: он говорил обо всем так, точно его лично это не могло касаться. Его философия отличалась отсутствием иллюзий: личная участь неважна, мы всегда носим с собой нашу смерть, то есть прекращение привычного ритма, чаще всего мгновенное; каждый день рождаются десятки одних миров и умирают десятки других, и мы проходим через эти незримые космические катастрофы, ошибочно полагая, что тот небольшой кусочек пространства, который мы видим, есть какое-то воспроизведение мира вообще. Он верил все-таки в какую-то трудноопределимую систему общих законов, далёкую, однако, от всякой идиллической гармоничности: то, что нам кажется слепой случайностью, есть чаще всего неизбежность. Он полагал, что логики не существует вне условных и произвольных построений, почти математических; что смерть и счастье суть понятия одного и того же порядка, так как и то и другое заключает в себе идею неподвижности.
- А тысячи счастливых существований?
- Да, людей, которые живут, как слепые щенята.
- Не непременно, может быть иначе.
- Если у нас есть то свирепое и печальное мужество, которое заставляет человека жить с открытыми глазами, разве вы можете быть счастливы? Нельзя даже представить себе, чтобы те, кого мы считаем самыми замечательными людьми, были счастливы. Шекспир не мог быть счастлив. Микеланджело не мог быть счастлив.
- А Франциск Ассизский?
Мы проходили по мосту через Сену. Над рекой стоял ранний туман, сквозь который возникал полупризрачный город.
- Он любил мир, как люди любят маленьких детей, - сказал Вольф. - Но я не уверен, что он был счастлив. Вспомните, что Христос был неизменно печален, и вне этой печали христианство немыслимо вообще.
Потом он прибавил другим тоном:
- Мне всегда казалось, что жизнь чем-то похожа на путешествие в поезде, - эта медлительность личного существования, заключённая в стремительном внешнем движении, эта кажущаяся безопасность, эта иллюзия продолжительности. И потом, в одну неожиданную секунду, - рухнувший мост или развинченная рельса и то самое прекращение ритма, которое мы называем смертью.
- Вы представляете себе её именно так?
- А вы видите её иначе?
- Не знаю. Но если нет этого насильственного прекращения ритма, как вы это называете, то это может быть по-другому: медленный уход, постепенное охлаждение и почти незаметное, почти безболезненное скольжение туда, где слово "ритм" уже, наверное, не имеет смысла.
- Каждому человеку свойственна, конечно, его собственная, личная смерть, хотя его представление о ней может быть ошибочно. Я, например, уверен, что умру именно так - насильственно и мгновенно, почти так, как тогда, во время нашего первого знакомства. Я почти в этом убеждён, хотя в мирных и благополучных условиях моей теперешней жизни это представляется, казалось бы, маловероятным.
Мы, наконец, расстались, и я вернулся домой. В три часа дня я должен был с ним встретиться в ресторане - так как о главном, именно об этом "Приключении в степи", ещё не было речи.
Во время этого свидания он мне показался несколько живее, чем раньше, его походка была более гибкой, в его глазах я не заметил на этот раз их обычного, далёкого выражения. Только голос его был такой же ровный и невыразительный, как всегда.
Я рассказал ему историю моей неудачной попытки узнать о нем то, что меня интересовало, и в частности - мой визит к директору лондонского издательства. Я не мог ему не сказать, что меня поразили последние слова этого человека.
- Я должен признать, - ответил Вольф, - что у него были некоторые основания так говорить. Он считал меня виновником одной очень трагической истории, которую он пережил. Я, к сожалению, не могу вас посвятить в её подробности, я не имею права это делать. Его суждение обо мне было, в общем, ошибочно, но я его понимаю.
- Одна сторона этого вопроса не давала мне покоя, - сказал я, - труднообъяснимая чисто психологически, если хотите. Я не сомневался, что то описание Саши Вольфа, которое сделал Владимир Петрович, соответствовало действительности. И вот как этот же самый Саша Вольф, партизан и авантюрист, мог написать "I’ll Come To-morrow".
Он очень невесело улыбнулся, одними губами.
- Саша Вольф, конечно, не написал бы "I’ll Come To-morrow", я думаю, что он вообще ничего бы не написал. Но его давно не существует, а книгу эту написал другой человек. Я полагаю, что следует верить в судьбу. И если так, то нужно считать, - с такой же классической наивностью, - что вы были её орудием. Тогда совпадает все: случайность, выстрел, ваши шестнадцать лет, ваш юношеский глазомер и вот эта самая, - он тронул меня ниже плеча, - недрогнувшая рука.
Я невольно подумал о том, как дико звучат его слова: мы сидели в русском ресторане, из кухни слышался шум посуды и раздражённый голос повара:
- Я ей говорил - шницеля главное, на шницеля упор.
- Вы говорите, что помните все, как будто это было вчера. Я тоже помню все. Я думал, когда вы поднялись после вашего падения и стояли так неподвижно, что вы оцепенели от страха. Вы не испугались тогда?
- Кажется, нет. Сперва я был оглушён, потом я вообще не очень отчётливо понимал то, что происходило, мне смертельно хотелось спать, и все мои усилия уходили на борьбу с этим желанием. Я, кроме того, вообще не боюсь смерти, вернее, жизнь никогда не казалась мне особенно ценной.
- Между тем это единственная ценность, которую нам дано знать.
Я с удивлением посмотрел на него. В его устах такая фраза звучала особенно неожиданно.
- Я понял это, когда умирал, лёжа на дороге. В те минуты это было ясно для меня, ясно до ослепительности. Но потом я никогда не мог восстановить этого чувства - и оттого, что я его не восстановил, я превратился в автора этой книги. Я всегда ждал, всю жизнь, что вдруг случится нечто совершенно непредвиденное, какое-то невероятное потрясение, и я вновь увижу то, что я так любил раньше, этот тёплый и чувственный мир, который я потерял. Почему я его потерял, я не знаю. Но это произошло именно тогда. Я не могу вам сказать, как это было страшно, это исчезновение всего, в чем я жил, - эта дорога, это солнце и ваши сонные глаза надо мной. Я думал, что вы давно погибли. Мне было вас жаль, вы были моим спутником - и вот вы провалились в какую-то пропасть лет и расстояния, и я был единственным человеком, видевшим ваш отъезд. Если бы я мог говорить тогда, я закричал бы вам, что надо остановиться, что она вас ждёт, как она ждала меня, и что второй раз она не промахнётся. И, как видите, я бы ошибся. Если бы вы знали, сколько раз я вспоминал о вас! Мне хотелось вернуть время назад. Мне хотелось, чтобы на моей совести не было вашей смерти и чтобы я не сделал вас убийцей в свою очередь.
- И я тоже вспоминал об этом, - сказал я. - Я дорого дал бы за то, чтобы все эти годы меня не преследовал ваш призрак.
- Как все условно! - сказал Вольф. - Вы были убеждены, что убили меня, я был уверен, что вы погибли по моей, в конце концов, вине, и мы оба были не правы. Но какое это имеет значение, я хочу сказать, правы или не правы, когда вы провели столько лет в напрасном сожалении и я - в ожидании возвратного чуда? Кто нам вернёт это время и кто изменит вашу или мою судьбу? И как вы хотите, чтобы после этого можно было верить в какие-то наивные иллюзии?
- Можно знать, что все иллюзии напрасны и что утешения, в конце концов, нет. Но, во-первых, это ничему не помогает, и, во-вторых, если мы не способны ни к одной, хотя бы самой незначительной иллюзии, то тогда нам остаётся только то, что вы называете прекращением ритма. И так как мы ещё существуем, то, может быть, не все потеряно.
Вольф молчал некоторое время, опустив голову и подперев её обеими руками, как ученик над трудной задачей. Когда он поднял на меня свои глаза, в них опять стояло то почти страшное выражение, которое появилось в первый раз после того, как я ему сказал, что я стрелял в него. Но то, как он обратился ко мне, странно не вязалось с ним.
- Милый друг, - сказал он, - знаете, зачем я приехал в Париж?
Какое признание мог ещё сделать этот человек?
- От моего пребывания здесь зависит решение одной сложной психологической проблемы, имеющей двойной интерес: личный, что важнее всего, и отвлечённый, что тоже не лишено значения.
- Извините меня за нескромность: в какой степени это решение зависит от вас лично?
- Всецело.
- Тогда это не проблема.
- Un cas de conscience, если хотите. Но нет большего соблазна, чем соблазн заставить события идти так, как вы хотите, не останавливаясь для этого ни перед чем.
- И если это оказывается невозможным?..
- Тогда остаётся уничтожить причину, которая вызывает эти события. Это одна из форм решения, правда, наименее желательная.
Я вышел из ресторана тотчас же вслед за ним. Я видел, как он остановил такси, видел, как он садился в автомобиль, и слышал, как мягко, со всхлипывающим звуком, хлопнула дверца. Был тёплый майский день, светило солнце; было около пяти часов пополудни.
Я вернулся домой и сел за письменный стол, но не мог работать. Я закрыл глаза - и передо мной появилось изменившееся лицо лондонского издателя. - Конечно, нужно принять во внимание исключительные обстоятельства и ваш тогдашний возраст. Но если бы ваш выстрел был более точен… - "Beneath me lay my corpse with the arrow in my temple"… Я опять с необыкновенной ясностью увидел эту дорогу и лес, это было здесь, в моей комнате, дойдя до меня через побеждённое пространство, отделявшее меня в данный момент от далёкого юга России. Мне было искренне жаль Вольфа. "Тот мир, который я потерял не знаю почему". Да и потом эта утешительная философия; мы проходим каждый день через космические катастрофы, - но несчастье в том, что космические катастрофы оставляют нас равнодушными, а малейшее изменение в нашей собственной, такой незначительной, жизни вызывает боль или сожаление, и с этим ничего нельзя поделать. "Кто нам вернёт это время?" Никто, конечно, - но если бы это чудо случилось, то мы бы очутились в чьей-то чужой и далёкой жизни, и неизвестно, была ли бы она лучше нашей. Впрочем, что значит лучше? Жизнь, которая нам суждена, не может быть другой, никакая сила не способна её изменить, даже счастье, которое того же порядка, что представление о смерти, так как заключает в себе идею неподвижности. Вне неподвижности нет счастья - того самого, которого какой-то восточный властелин не мог найти "ни в книгах премудрости, ни в хребте коня, ни на груди женщины". Леночка могла бы сказать: "Потом, когда мы расстанемся с тобой и у меня будет другой любовник…" Может быть, она ничего не расскажет ему обо мне, может быть, лаконично заметит: "В это время у меня был роман с одним человеком" - и эта фраза будет заключать в себе все те ночи, когда она мне принадлежала, разгорячённое её лицо, её груди, сдавленные в моих объятиях, гримаса в последнюю минуту и все, что этому предшествовало, - потом будут ещё чьи-то объятия и тот же голос с теми же интонациями, в сущности, почти безличными, потому что она так говорила со мной, а до этого с другими, и это, наверное, звучало одинаково искренне всегда: какое богатство чувственных возможностей и какая бедность выражения! Да, конечно, самая прекрасная девушка не может дать больше, чем она имеет. И чаще всего она имеет столько, сколько у нас хватает душевной силы создать и представить себе, - и поэтому Дульцинея была несравненна. Ещё один обман - если считать, что действительность более права, чем воображение. И Леночка, может быть, не заслуживает моего порицания: что мне мешает думать, что она всегда будет принадлежать только мне, что она никого не любила, кроме меня, а если думала, что любила или будет любить, то это чудовищная и совершенно явная ошибка, даже если она этого не понимает? И даже если неизбежен уход и неизбежна измена, то вот в какой-то промежуток времени все, что составляет её сущность, принадлежит мне, и это самое главное, потом будут только обрывки, которые достанутся другим, и эти другие никогда уже не будут знать того, что она дала мне, всего душевного и физического богатства, которое я получил от неё, как дар, - и после этого что ещё могло у неё остаться? Я вдруг почувствовал её так близко от себя, что у меня появилось абсурдное желание повернуть голову и посмотреть, не здесь ли она; я так ясно ощущал запах её духов, движение её тела под платьем, мне казалось, что я вижу её глаза и слышу эту внезапно падающую интонацию её голоса, которую удержала навсегда моя благодарная память. Я любил её больше, чем кого бы то ни было, и, конечно, больше, чем себя, и вот, раз в жизни, в силу этого жадного чувства я приблизился бы к евангельскому идеалу - если бы Евангелие говорило о такой любви. "Вспомните, что Христос был неизменно печален". И вот опять призрак Александра Вольфа. В авторе "I’ll Come To-morrow" было нечто, на чем мне не хотелось остановиться. Надо, однако, дойти до конца. Я чувствовал себя бесконечно виноватым перед ним. Да, несомненно.