Женщина увидела издали Алексея Ивановича и уронила сверкающей, белой жести таз, который со звоном покатился ей под ноги. Женщина так и не подняла его; она быстрым и почти неслышным шагом - до того был он легок - пошла к воротам; с каждой секундой Шайбин видел ясное бледное, чуть смуглое лицо, брови, глаза Веры Кирилловны и два ярких пятна, выступившие у нее на щеках.
- Войдите, что ж вы стоите так? - сказала она, берясь за кольцо калитки.
Он увидел ее длинные, ровные пальцы в маленьких черных трещинах, с темно золотым обручальным кольцом и другим, старым, серебряным, из которого выпала за эти годы вся бирюза; он увидел большую, нет, огромную английскую булавку, которой был заколот передник на груди, все еще ровной, все еще высокой; он увидел тогда же какие-то вовсе лишенные всякого смысла матерчатые пуговки у ворота платья и грубоватую, давнюю цепочку креста.
- Вера, удивитесь мне, удивитесь моему возвращению, посмейтесь надо мной, иначе мне слишком тяжело, мне слишком стыдно будет с вами, - проговорил Шайбин, и глаза его вдруг стали влажными и напряженными. Она качнула головой.
- Вернулись и ладно, - сказала она тихо. - Не требуйте от меня слишком многого.
Он вошел следом за нею в этот сад, где, немногим больше недели тому назад, он испытал сильнейшее головокружение. Так вот как они жили! Перед самым домом дрались два петуха - молодой и старый - так, что песок летел в разные стороны; чьи-то детские туфли (разве есть у них дети?) белились на солнце.
Шайбин снял шляпу и сел на ступеньку крыльца, на теплую, каменную ступеньку со следами птичьего помета.
- На этот раз, Вера, я к вам "на совсем", как говорит Марьянна. Париж мой покончен. Илья распорядился моею жизнью.
Она села напротив него на низкую скамейку, поставленную здесь безо всякой нужды.
- Илья ли, вы ли, как знать, да и знать не надо. Теперь уж я с вами - камнем вам на шею. Не отвяжете.
Она улыбнулась, и на обеих щеках появились у нее морщинки, которые были у нее с молоду, и которые Марьянна называла "ямочками".
- Камнем на шею, - повторила она. - Васино место свободно.
Ее улыбка опять заставила глаза его напряженно заблестеть.
- Вы не поняли меня, - сказал он молодо. - Ах, Боже мой, я ведь сказал ужасную глупость: я приехал со всей партией, и Расторопенко уже нашел мне работу.
Она вся вытянулась.
- Вы приехали со всеми, Алеша, значит не на "лоно природы", не "размякнув душой"?
Она не удержалась и рассмеялась тихо и коротко, руки ее, сложенные до тех пор на коленях, распались.
- И знаете, какую он мне работу нашел? Никогда не поверите: по счетной части!
Она подняла брови и полуоткрыла рот - каждое его слово было для нее, как песня, - оно ей туманило ум и наполняло душу восторгом.
- Хотите расскажу, как все случилось? Случилось не так уж просто, и я боялся, что они меня с собой не возьмут. Когда я пришел к Расторопенко, он на меня посмотрел, как на совершенного проходимца. Откуда? Что такое? (Это Илья оставил мне его адрес.)
- Илья? Значит он знал, что вы придете?
- Ох, нет. Иначе бы он непременно вам об этом сказал. Он оставил мне адрес "на всякий случай" - черт знает, что это выражение для него значит, ведь он действует "без надежды"… Так вот господин Расторопенко (презанятный, я вам скажу, субъект, в наше время модно было таких в литературе изображать), господин этот просто выставил меня вон. И тогда мне пришлось обратиться за помощью к одному доброму человеку, некогда весьма деятельному по части революций, который сейчас особенно хорош тем, что на покое. Я знал, что он занимается всяческой филантропией, я знал также, что он знаком с Ильей, но оказалось, он и Расторопенко знает - в Париже все друг друга знают, вы и не поверите. Этот добрый человек сейчас же повез меня к Расторопенко обратно, сказал, что ручается за меня и даже дал мне немного денег взаймы - по правде сказать, прожился я в Париже страшно. Но и это обошлось - деньги его не понадобились: накануне отъезда трое из партии отказались ехать, говорят - им место вышло на Деляже, они предпочли остаться. Расторопенко говорил, что тут дело не чисто, но на что он намекал, я не понял. Одним словом, меня взяли вместо одного из оставшихся, я приехал на казенный счет, подписал нынче контракт, и меня даже застраховали. Но из уважения к моим сединам - (он улыбнулся, выждав несколько мгновений), - из меня решили сделать что-то вроде старшего: говорят - университет и все такое… Кроме того, - хромота. Там, за городом огромное дело делается, Вера, там предполагают чуть ли не вдвое фабрику спаржных консервов расширять, но рабочих русских на фабрику не берут - русских приспособляют к самой этой спарже. А им того только и надо, - для всех это лишь начало какой-то прочной и "своей" жизни.
Вера Кирилловна сидела и слушала. Это он ей разъяснял! Откуда бралась у него дерзость! Она улыбнулась и сейчас же вновь стала внимательной.
- Я рассказываю вам все это с какой-то легкостью, с легкомыслием даже, - сказал Шайбин. - Илья научил меня этому. И разве сами вы не говорили: или сделать то, что я сделал, или сгинуть? Вы сами говорили, что иначе - петля. Вера, вы были правы…
Вера Кирилловна вслушивалась в каждое слово. Несмотря на ровный голос, на радостное лицо, он за время их короткой разлуки изменился, он не мог не измениться, он не мог не замучиться в столице, и следы этих мучений были повсюду, даже в слишком отчетливо заблестевшей седине. Она угадывала в нем подъем, какой наступает после принятого решения, она знала, что после этого подъема придет усталость, может быть, разочарование, может быть, сожаление. А потом пройдет и это. Она видела за ним, за дорогими ей очертаниями его плеч и немного узкой головы, его жизнь. И прошлого для нее в эту минуту как бы вовсе не существовало. Тут начиналось прямо противоположное прошлому - тут начиналось то будущее, в котором она становилась хозяйкой.
- Я должен идти, я не хочу вернуться слишком поздно, - сказал Шайбин.
- Вы не поужинаете с нами?
Он отказался. Он уже видел себя на обратном пути, видел поля, платаны…
Он встал, и горбатовский двор с беспокойными курами, с неповоротливой, мохнатой собакой, вдруг напомнил ему, что пришел он сюда не только похвастать собою, но и сказать последнее слово Васиной истории.
- Он не писал вам, с тех пор, как уехал? - спросил Шайбин, и Вера Кирилловна сразу угадала, о ком он говорит.
- Нет, он не напишет.
- Верно, что не напишет. Я видел его. Он не ухал в Москву, он остался в Париже. Его вернули с вокзала.
- Он не ухал? - повторила Вера Кирилловна. - Что вы, вы ошибаетесь! Кто мог его вернуть?
- Я говорю вам: его вернули. В тот же вечер он выехал из гостиницы, где мы жили, и адреса его я не знаю. Это она вернула его. Говорят, багаж его уехал, был у него багаж или нет - не знаю. Она с ним и переехала.
- Да кто она такая?
- Вы не знаете ее… Она вытащила его прямо из поезда - так рассказывали ее подруги, и теперь она уже не отпустит его от себя. Я их видел в тот самый вечер.
- Да кто она?
Шайбин не взглянул на Веру Кирилловну; он смотрел в сторону, может быть, на дорогу, где в это самое время пронеслась высокая телега; бич кружил по небу, тарахтели колеса.
- Вы не знаете ее, - сказал он с усилием, - Илья знает. Скажите ему, что ее зовут Анна Мартыновна Слетова.
Он опять взглянул на нее, не протянул ей руки. Она стояла в растерянности, не зная, что подумать: смеет ли она радоваться тому, что он сказал, или не смет? Радость или горе значили его слова? Радость, радость, - шепнула она про себя. Или оттого это радость ей, что слова эти говорил Шайбин?
Она сложила руки.
- Алеша, - тихо сказала она, - нет, ничего, простите меня!.. Так вы совсем наверное знаете, что Вася в Париже?
- Наверное.
- Ну, спасибо вам, это все-таки большое мне утешение, и Марьянне, и Илье. Спасибо, что пришли, что сказали.
Он пошел вниз, к воротам, он шел и думал, он думал душою, - "здесь кончается одна жизнь и начинается другая. Здесь вертикальная линия, рассекающая мое время пополам. Я все сделал, все сказал. О, моя совесть!"
Он скрылся за большим, беспорядочным кустом смородины; в саду стало тихо. В саду шептались в предвечернем дыхании персиковые деревья, неподвижны и царственны были одни кипарисы, те, за которыми начинались поля, начинались луга, лес, просторы…
Вера Кирилловна стояла и смотрела перед собой. Прислоненный к крыльцу колун блестел на солнце, словно кусок зеркала. Наконец, она закрыла глаза - кусок ослепительного зеркала, кусок солнца, превратился в черное пятно.
Оно то ширилось, заволакивая собою какие-то падающие вверх искры, и тогда становилось похоже на огромную медузу; то уменьшалось до колючей точки - и тогда искры переставали падать, они плыли на месте, дрожали, меняя окраску; они сияли, пока чернела точка, и вместе с нею стали бледнеть. И красное небо, в котором все это происходило, постепенно сделалось серым; растаяли, ушли куда-то в сторону золотые и черные звезды.
Когда Вера Кирилловна подняла веки, из огорода, с лейкой в руках, вышла Анюта. Она теперь тоже стала носить круглую соломенную шляпу (Марьянна подарила ей свою старую). Анюта подошла к крану, с важностью подставила лейку и дождалась, пока лейка наполнится. Тогда она обеими руками крепко завернула кран и пошла обратно, наклонившись от тяжести в сторону и преувеличенно далеко отставив руку (так делала Марьянна). Несколько тяжелых капель упало ей на пыльный деревянный башмак.
1928-29. Прованс - Париж.