- Что же она вам обо мне писала?
- Что знала вас не долго, что вы любили и ее, и сестру ее, что сестра ее после вашего отъезда отравилась, что тогда Нюша за вами на край света пошла бы. А теперь…
- Ну, кончайте!
- А теперь - нет.
В полутьме вагона Шайбин побледнел.
- Мне холодно, - сказал он, - это вам не Африка.
Об Африке напомнил ему араб. Он стоял в коридоре у окна, его было видно сквозь стекло двери. Ветер трепал его белую одежду, издали казавшуюся ангельски чистой; он ел сливы и выплевывал скользкие косточки в черный, бегущий навстречу лес. Громадный ангел ел ночью сливы, ему тоже был страшен север, как Шайбину.
- А Марьянна? - спросил вдруг Шайбин. - Она выходит замуж?
Илья кивнул головой.
- Да. Могу вам рассказать и про Марьянну. Она выходит замуж за сына хозяина "Конского рая", Габриеля Жолифлера.
- Вы в этом тоже видите какой-нибудь смысл?
- Теперь вижу. Раньше я этого боялся, я боролся с этим: ассимиляция - страшный вред, второй после возвращенчества, но в этом случае, - мне это трудно объяснить, это еще не улеглось во мне, - в этом случае она, может быть, и благо. И знаете, кто меня в этом убедил? Сам Жолифлер и еще один человек. Жолифлер меня понял сразу, он сказал, что сначала боялся, как и я, но что теперь он знает, что так надо. Ах, если бы вы знали, что за странный человек! Весь день среди конских туш, кровь каплет, а в воскресенье придешь - разговаривает о самом насущном. Мой бывший хозяин с ним приятель. Хозяин мой - мэр Сен-Дидье, Жолифлер - тоже в муниципалитете, и оба верят в некоторые возможности. Но это секрет.
- Что за секрет?
- Не могу, не мой. Это касается свободных ферм по ту сторону Сен-Дидье и расширения консервной фабрики. По правде сказать - все дело в спарже.
- В спарже? - пораженный, воскликнул Шайбин, и ему внезапно захотелось расхохотаться.
- Да, но уж и так выболтал слишком много.
- Выболтали? Ваше счастье, Илья, а мое несчастье, что вы никак ничего не можете выболтать. Но подождите, дайте мне еще вас послушать. От этой самой спаржи ваш собственный брат в Россию бежит?
- Он - в Россию, а вы - в Париж, - сказал Илья сухо. - Я сказал нам, что вы с ним схожи. Только он опоздал, ему бы нельзя походить на вас, ведь он нашего поколения. За что же он обречен мучиться, как вы мучитесь?
Шайбин передернул плечами.
- И однако вы думаете, что его можно удержать? Вот, вы едете в Париж: вы, значит, надеетесь?
- Я ни на что не надеюсь, Алексей Иванович. Надо сделать все, я и делаю.
- Только за тем и едете?
- Нет, не только. Илья покраснел.
- Я еду, чтобы увидеться с Нюшей, но и это еще не все. Какая-то женщина прошла по коридору, пошатываясь от движения вагона, и зеленое лицо с черными губами заглянуло к ним в отделение. Они долго молчали - женщина успела пройти обратно.
- Значит, Вася тоже "последний"? - спросил вдруг Шайбин, наклонившись к Илье.
- Это слово в ваших устах, как пароль, Алексей Иванович.
- Отвечайте мне.
- Да, "последний".
- И вы все-таки хотите для него сделать все? Но подождите, может быть, вы и для меня готовы сделать все? Может быть, вы еще вчера все это решили, и путешествие это не случайно? И разговоры эти - ваша тактика?
- Я ни на что не надеюсь, Алексей Иванович, это время научило меня действовать без надежды, раньше, вероятно, людям казалось это невозможным, и само действие должно было от этого страдать. Теперь все изменилось. Да, и для вас тоже… надо сделать все. Но в этом, как, впрочем, и в деле с Васей, вы знаете, я не один.
И Илье вспомнилось, как стояли они с Верой Кирилловной вчера ночью при луне и как он дважды поцеловал ее в шелковый пробор.
Он не видел теперь лица Алексея Ивановича. Прошло несколько минут.
- Вы, Илья, действительно, необыкновенно хороший человек, как вас называет Нюша, - с волнением, наконец, сказал Шайбин. - И я не знаю, благодарить вас или корить за то, что вы сегодня столького мне не договорили.
Он встал, запахнул пальто. Мысль о забытом северном рассвете, который через несколько часов зашевелится в окне, пронзила его тоскливым чувством. Он прошел до двери. Как грохотали колеса! Как протяжно звенели ночные рельсы!
- Алексей Иванович, что такое Африка? - спросил вдруг Илья.
- Это место, куда в любое время может поехать каждый человек.
- Вы не хотите мне рассказать о своей жизни?
- Нет.
- Вы были в Иностранном Легионе?
- Да.
- Как же вы оттуда выбрались?
- Меня освободили по болезни…
- Какая у вас болезнь?
- Сердце.
- Вам было плохо?
- Я уже сказал, что не хочу рассказывать.
- Тогда ответьте, есть возможность выписать оттуда людей на работы, из тех, что кончают срок?
Шайбин стремительно оглянулся.
- О чем вы спрашиваете! Вы маньяк!
Он вернулся на свое место. Он хотел дать себе отчет: о чем же собственно они все это время говорили? Что узнал он такого, что как будто изменило его? Нюша? Да, и Нюша, и еще что то.
- Вы, значит, думаете, что меня можно спасти? - спросил он в пространство.
Илья не был приучен к подобным разговорам, Шайбин изнурял его.
- Вы давно догадались об этом, - сказал он жестко. - Зачем вы спрашиваете?
- А что вы сделаете с Нюшей? - спросил Шайбин, чувствуя, что уже не может остановиться.
Но Илья не умел и не хотел сдаваться. Он видел, как внутренняя дрожь Шайбина постепенно проступает наружу - у него начали стучать зубы. И внезапно завтрашний день представился Илье вихрем темных событий - они были как бы за одно с этим ночным грохотом вагонов, с ревом паровоза. Он увидел смутные улицы, где предстояло ему бродить, дома, где живут и не свои, и не чужие люди, и так ясно сердцем почувствовал он приближение этой сложной жизни, что одно мгновение был близок к тому, чтобы схватить Шайбина за руку, безрассудно открыть ему то, чего открывать нельзя, и просить его о невозможном.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Шайбин открыл кран: кипяток с силой хлынул в умывальник. Пар поднялся в пыльной маленькой комнате, замутил зеркало и окно так, что несколько минут ничего не было видно. Шайбин открыл другой кран, холодный, подождал, пока вода станет теплой, вымыл лицо, руки, шею и вытерся суровым полотенцем. Надо было спешить, надо было во что бы то ни стало поспеть.
Он едва пригладил мокрой щеткой редкие, длинные волосы. Как ненавидел он все эти необходимые движения! Он переменил воротник, вытер, чем Бог послал, свои страшные сапоги. Времени у него было мало.
Но Илья не выходил. Дверь его, соседняя с дверью Шайбина, была закрыта, и за ней было тихо. Шайбин поднялся этажом выше. Никто не нагнал его. Здесь коридор был несколько темнее, в дальнем конце горел рожок. Шайбин едва не споткнулся о груду грязных простынь, вынесенных из открытого номера. Он два раза прошел до конца коридора, отыскивая нужную дверь. Этой дверью кончались его прежние странствования и начинались новые.
Он постучал, но никто не ответил ему. Он постучал еще раз, стараясь не думать, как войти, что сказать, - слишком много об этом было передумано. "Она не одна!" - промелькнула в нем отвратительная мысль.
- Кто там? - спросил женский голос.
И Шайбин вошел, потянул дверь и повернул за собою ключ.
Много позже он вспоминал эту минуту и ничего кроме счастья и ужаса не мог припомнить. И еще: край красной, шелковой юбки, выбившейся из неплотно закрытого зеркального шкафа.
Нюша лежала, укрытая высокой периной; в комнате был полумрак, и она не сразу повернула голову к двери.
- Шайбин? - сказала она, вглядевшись в вошедшего.
- А который час?
Он молчал. В комнате было жарко, пахло духами и папиросами, и повсюду были разбросаны Нюшины вещи: белье, чулки, сумка, даже шляпа, даже шуба.
- Я спрашиваю, который час? Ты оглох, Алеша? Потом уже Шайбин заметил, что часы стояли у нее на ночном столике.
Она откинула перину, но осталась лежать, и тогда только он увидел ее: она остриглась, она похудела, она стала совсем другой.
- Ты, я вижу, в волнении, - сказала она, поднимая бровь, - повесь шубу на гвоздь, а сумку дай мне; вот тебе и кресло.
Он подал ей сумку. Она накрасила губы, закурила и легла повыше. У нее были светлые волосы, вьющиеся за ушами, а сами уши - маленькие, ровные, - словно чайные розы: светлые у краев, густо розовые в середине.
- Надолго, Алеша? - спросила она, неспешно разглядывая его, покуда он не сел. - Ты прямо из Марселя?
- Нет, я заезжал к Горбатовым.
- К Горбатовым? Ну, и что же?
- Ничего. Марьянна замуж выходит.
- За маркиза?
- Нет, за мясника.
- А Илья? - спросила она простодушно.
- Илья здесь.
- Здесь! - вскрикнула она, садясь на кровати, роняя папиросу на ковер. - С каких пор?
Шайбин молчал.
- Я пошутил, - сказал он, бледнея: - он собирается, велел кланяться… Может быть, на будущей неделе…
- Как ты состарился! - сказала она холодно. - А по письмам мне казалось, что ты все тот же.
Комната была настолько тесна, что сидя в кресле, Шайбин мог одной рукой дотянуться до стола, другой до кровати. Куда выходило окно? Там, за ним, было так тихо и темно, что это начинало его тревожить. Но Нюшины вещи были здесь, подле него, вещи, которые для него значили слишком много, которые имели такую власть над ним и унижали его так, как никогда ни одно живое существо не унижало.
Здесь были ее перчатки, дорогие, лайковые, с рисунком у запястья, маленькие и вероятно всегда теплые и немножко живые; здесь были ее кривые ножницы, без которых она дня не могла прожить и которые вечно терялись; здесь лежал пестрый шелковый платок в крупную клетку, книга в желтой обложке, чья-то записка; со стула свисали бледные чулки, прямо в подставленные туфли, а над грудой лент, подвязок и шелка хотелось плакать, хотелось дышать этим шелком, спрятав в него лицо.
- Как ты рано пришел, - сказала Нюша, - я еще спала.
Он на мгновение опустил голову.
- Дай мне руку, - сказал он, - ты еще не поздоровалась со мной.
Она протянула ему нежную, теплую руку с короткими, розовыми ногтями.
- Ты знаешь, зачем я приехал? - спросил он, целуя ее в ладонь. - Я приехал жениться на тебе.
Она отняла руку и закрыла глаза.
- Алеша, - сказала она, - я тебя слишком знаю: мне скучно с тобою. Если я скажу, что я не согласна, ты побледнеешь и начнешь целовать мне ноги. Если я скажу, что согласна, - ты… ты, может быть, все-таки не женишься на мне.
- Молчи, молчи!
- Но я все-таки тебе скажу "нет". И не потому, что не могу тебе простить смерть Любы - ведь после нее девочка осталась, ты подумай, это в наше-то время! И не потому, что ты бросил меня три года назад. Я скажу тебе "нет" оттого, что я совсем не могу больше с такими, как ты, я слишком сама такая, как ты. Оставь меня в покое.
Шайбин пересел к ней на постель. Она отодвинулась от него, натянула одеяло.
- Всякой тревоге должен быть конец, - сказала она, - не обнимай меня.
- Я противен тебе?
- Ты не понимаешь меня; ты не противен мне. Ты моей душе брат, и мне неловко, мне тяжело с тобой. Я больше не могу.
- Другого любишь?
- Да.
Она угрюмо отвернулась, ресницы ее скрипнули по подушке.
- Илью?
Шайбин нагнулся к ее лицу. Он снова узнавал эти губы, этот сильный круглый подбородок, эти глаза.
- Илью, - сказала она.
В то же мгновение он коснулся ее губ. Она забилась у него в руках, но ее собственные руки были под одеялом, и он крепко держал ее. Он жестоко раздвинул ее прохладные зубы, и она затихла.
О времени в комнате можно было только догадываться: окно выходило в стену. Оттого и было так тихо, улица была далеко. Шайбин выпустил Нюшу и снова сел в кресло; руки его дрожали.
- Нет у тебя любопытства ко мне, - сказал он, - а без любопытства нет любви.
Нюша не двигалась.
- Нежность есть, - сказала она тихо, - такая, как к себе самой. Но больше насильно меня не целуй, Алеша, - разве можно целовать насильно после того, как мы целовались когда-то?
И она посмотрела на него так, словно хотела в памяти его воскресить дорогие и грозные мгновения.
- Дай мне увидеть тебя, - сказал он глухо. Она покачала головой.
- Алеша, ничего этого не будет: мне своей тревоги довольно, нам нельзя вместе быть, мы оба пропадем.
- А ты что ж, спастись хочешь? - спросил он грубо. Она с минуту грустно смотрела на него.
- Хочу спастись.
- Тебе не спасаться надо, а на содержание идти, - сказал он.
Она не потерялась. Она сделала движение головой, и волосы упали ей на глаза. Потом она долго не двигалась. Можно было подумать, что она не дышит, так неподвижно было ее тело под грубым голубым одеялом.
Зачем теперь было Алексею Ивановичу оставаться здесь? Ему пора было идти. Куда? Обратно на вокзал, ловить тот же поезд на тот же юг. Но не смешны ли, вообще говоря, подобные человеческие поступки? И Шайбин, взяв одну из перчаток, прижал ее к лицу. Неужели это было единственное, что оставалось ему?
- Нюша, - позвал он.
Она медленно повернула к нему голову.
- Нет, Алеша, - сказала она несколько гордо. - Будь "последним", если хочешь, а я не хочу. Авось уцеплюсь за что-нибудь, не погибну. Только - прежней жизни конец.
- Не надо тебе меня? - спросил он с мукой.
Она помотала головой.
- Мне ответ надобен, - сказал он тихо, - а ты в такой же тьме, как и я.
Тогда дикая тоска взяла Шайбина. Он встал с кресла, кинул перчатку на стол, сделал шаг к кровати.
- Ответ твой внизу, - сказал он с яростью, - комната тридцать четыре. Сегодня со мною изволил прибыть и до сих пор, как видишь, к тебе не пожаловал.
Последние слова слились у него во рту в кашу. Он повернулся, ударился коленом о стул, отпер дверь и вышел. Нюша побежала за ним в одной рубашке, высунула голову в коридор.
- Алеша! - выкрикнула она. Шайбин не оглянулся. Он сошел вниз все три этажа, сердце его отчаянно билось. До сих пор он еще не приметил ни города, ни улиц. Он спустился к ним, как спускается пьяный на дно своего пьяного омута.
День был, каким обещал быть. Ранний туман висел между домов. Асфальт блестел. Хоть дождя и не было, но все было влажно: скамейки бульвара, фонари и холодные камни. Шайбин прошел мимо двух-трех лавок, пересек широкую улицу, над которой стоял стон автомобильных рожков, и пошел незнакомыми переулками туда, где по его представлению должно было находиться кладбище.
Здесь над покойницкими склепами висел мост, по которому тяжело взбирались автобусы, со звоном и грохотом проходили трамваи. Воздушная улица перерезала кладбище надвое. Эти, в различных плоскостях города прорубленные улицы до сих пор казались Шайбину чем-то чудовищным. В Париже он знал их в самых идиллических кварталах, но когда-то, виденный Лондон и где-то неподалеку от царственного моста черные двухэтажные улицы Уайтчепля до сих пор оставались в памяти его, как теснящий душу кошмар.
Отравленная зелень под мостом не шевелилась, переполненные склепы были глухи. Шайбин прошел обратно, спустился по покатой мостовой и вошел в ограду. У ворот стояли дроги, и присев на их край, волосатые факельщики, с утра во хмелю от выпитого натощак белого бордо, переговаривались о неинтересном.
Шайбин прошел в первую попавшуюся аллею. Пахло гнилью городских садов, где земля на два вершка издавна пропитана окурками, где летом молча задыхаются птицы. Маленькая девочка шла по дорожке в круглых очках и коротком бурнусике. Шайбин постоял, поглядел ей вслед. Он искал в себе уязвленную гордость, - нет, ее не было. В отсутствии гордости, как и в раздвоенности его, тоже была печать времени. Все, все было печатью времени: и даже то, что он сейчас оказался на кладбище… А время было хорошее, благословенное время, так по крайней мере говорил Илья… Но он-то, он, Алексей Шайбин, задыхался в нем! Когда-то с радостной безнадежностью задыхалась в нем и Нюша, но она больше не хотела задыхаться, она искала новые горячие лучи, кто-то уже обдал ее слабой волной неведомого кислорода.
Она вернулась от двери, зажгла в комнате свет, и боясь и не веря, начала одеваться. Шелковый чулок, тот самый, над которым Шайбин только что готов был плакать, разорвался, петля побежала. Нюша перерыла шкаф, нашла другой. Она надела короткое шерстяное платье, зачесала волосы с круглого лба за уши, - там, под гребнем, они густо вились - Нюша не так давно стала носить эту прическу, - потом нашла коричневые низкие туфли, застегнула их крючком. Нет, Илья и вправду не шел!
Эта комната, в искусственном свете в одиннадцатом часу утра, была беспорядком своим нестерпима. Нюша двигалась немного резко, она была высока и худа, с слишком тонкими ногами и, может быть, хрупкими плечами. Раза два она глянула в зеркало. Было в ней что-то неизъяснимо простое, скромное и ясное, несмотря на красный, припухлый рот и длинные, крашенные ресницы. Или она зря поторопилась одеться? Бессознательно протягивая время, она перечла записку, лежащую с вечера на столе:
"Был в пол десятого, как назначили. Считаю, что всякому вранью должен быть конец. Если не могли вчера быть дома, нечего было морочить голову.
А. К.".
Илья все не шел.
Тогда она вдруг заметалась по комнате, накинула шубу на плечи, потушила свет и раздвинула шторы - безнадежный день глянул в комнату. Она прошлась до двери, вернулась, взяла с ночного столика носовой платок и сжала в комочек. Взглянув рассеянно на неубранную постель, она, наконец, вышла. Нет, и на лестнице никого не было.
Остаток сомнения еще был в ее душе, когда она спускалась. После нее в темном коридоре остался запах духов. Она прошла по пустынной площадке, не таясь: она знала, что в этот час не встретит никого из живущих здесь: Берта, Наташа и Меричка все еще спали. Но горничная услыхала ее шаги. Она вышла из номера, который занял Шайбин, и увидев, что в соседнюю дверь стучат, сказала:
- Мосье нет дома.
За дверью было слишком тихо - так, по крайней мере, показалось Нюше.
- Он ушел? - спросила она, и шуба поползла у нее с плеча.
- Мосье нет дома, - повторила горничная. - Он даже чемодана не раскрыл.
Они смотрели друг на друга еще с пол минуты. Потом горничная поправила платок на голове, и метла засвистала по бобрику.
Ключ торчал в замке; не помня себя, Нюша повернула его и вошла. Илья ни до чего не дотронулся. Лишь одно из полотенец было смято и лежало на полу, на постель был брошен чемодан. Нюша, не закрывая двери, сделала два шага к нему, он был не заперт. Она открыла его. Сверху лежала записка Марьянны: "Ильюша! Привези мне в подарок лиловое мыло, каким моются в Париже". Нюша уронила крышку. Ей пришло в голову, что можно бы подождать Илью здесь, сидя, на столе, упершись ногами в кресло. Но она испугалась, что он не вернется раньше вечера. По правде сказать, она сама не очень поняла свой испуг, она просто почувствовала сильную, тайную тоску.