Анна Ивановна с беспокойством ожидала его возвращения. По слухам, доходившим в столицу, по лесам, в местах, которые проезжал Радищев, бродили пугачёвские смутьяны. Быть может, поэтому страх, вселяемый пугачёвцами Рубановской, запомнился на всю жизнь и показался особенно великим теперь, когда она услышала о смуте во Франции и по-своему представила возможную беду на Руси.
Крестясь, Рубановская сказала:
- Избави бог от непорядков, граф.
- Плохо, Анна Ивановна, - заметил Воронцов, - когда попираются незыблемые законы, превыше коих ничего нет на свете…
Появился седенький слуга.
- Княгиня Глафира Ивановна!
- Простите, граф…
Анна Ивановна встала.
- Просите, - сказала она и направилась навстречу молодой княгине Ржевской.
Александр Романович также встал и отошёл к окну. Сквозь почти облетевшие фруктовые деревья сада хорошо был виден синеватый пруд. Унынием веяло от гряд клубники и спаржи, запорошенных опавшей медной листвой. И Воронцов подумал, что не осень, заглянувшая в сад, придавала ему запущенный вид, а отсутствие Радищева, любившего возиться с фруктовыми деревьями, розовыми кустами, огородными грядками.
В конце берёзовой аллеи стоял памятник с эпитафией, написанной на смерть Аннет Рубановской. Радищев хотел поставить его на могиле жены в Александро-Невской лавре, но власти воспрепятствовали ему в этом, усмотрев в надписи сомнение в бессмертии души. Теперь памятник казался совсем одиноким и ненужным здесь, в саду.
В глубине двора так же одиноко стоял небольшой деревянный одноэтажный дом тестя Радищева - Василия Кирилловича Рубановского. Окна его были теперь забиты… Там помещалась домашняя типография Радищева, в которой он отпечатал свою смелую книгу.
Всё это - запущенный сад, памятник Аннет в конце берёзовой аллеи, домик в глубине двора с забитыми окнами - немые свидетели недавнего, заставило погрузиться графа в тяжёлое раздумье.
"Не видеть и не понимать опасности он не мог, - думал Воронцов о Радищеве, глядя на серенький одноэтажный домик. - Екатерина, напуганная событиями в Париже, немедленно прервала всякие связи с Францией. Бюсты французских философов, украшавшие галлерею Эрмитажа, которыми ещё недавно гордилась императрица перед Европой, - один за другим были удалены по её распоряжению. Всё это должно было подсказать ему, какой большой опасности подвергался он, печатая в такой момент свою книгу, изобличающую самодержавие, призывающую к бунту мужиков".
Воронцов не подозревал тогда, что задумал осуществить Радищев, но о Франции они говорили с ним. Александр Романович припомнил свою фразу, сказанную Радищеву: "События осложняются, если мрамор становится опасным", и его многозначительный ответ: "Их нужно было предвидеть, граф. Россия - пороховой склад, и достаточно одной спички, чтобы произойти взрыву".
Он тогда не уловил в голосе Радищева предупреждения человека, который не только следил за всем происходящим в Европе, но искал ключи к пороховому складу, верил в силы России, способной стряхнуть с себя вековое одеяние одряхлевшего самодержавия. Он тогда не понял его решительности, не остановил Радищева, а мог бы это сделать и предотвратить крушение наиприлежнейшего и полезного в службе человека…
Глафира Ивановна вошла в гостиную шумно и вывела из раздумья Воронцова. Она внесла с собой оживление в дом Рубановских.
- Я всё слышала, - звенел её голос, - муж рассказал мне. Какой печальный конец. Я зашла к вам, милая Анна Ивановна, выразить своё искреннее сочувствие…
Ржевская, в голубом бархатном платье, с пышной причёской светлых волос, остановилась посредине гостиной, заметив Воронцова. Он на минутку залюбовался молодостью и жизнерадостностью этой красивой женщины. Жена сенатора Ржевская умела с достоинством держаться в любом обществе.
- Здесь граф Александр Романович? - как бы в удивлении проговорила она и быстро подошла к нему.
- Здравствуйте, граф. Я давно не видела вас. Все мы следили за делом Радищева… Как можно умного и талантливого человека забросить куда-то в безлюдье и глушь, швырнуть в снежную пустыню?
- Присядьте, княгиня, - сказал Воронцов.
- Благодарю, граф. Я счастлива, что встретила вас в доме Анны Ивановны. А где же Лиза? - быстро осведомилась Ржевская, окинув прищуренными глазами гостиную.
- Лиза! - позвала дочь Анна Ивановна.
- Иду, маменька, - отозвалась та из соседней комнаты и появилась в дверях.
- Как ты бледна, Лиза, - обнимая короткими и пышными руками подошедшую подругу, проговорила Ржевская, - ты не должна отчаиваться, мы что-нибудь придумаем вместе…
- Она уже придумала, - поспешила сказать Анна Ивановна, - но едва ли решение её осуществимо…
- Маменька, не суди опрометчиво, - попросила дочь и дружески приветствовала:
- Граф Александр Романович, здравствуйте.
Александр Романович крепко пожал её руку.
Дамы сели. Воронцов отошёл к изразцовому камину и облокотился на его карниз, издали наблюдая за ними. Снова зазвенел голос Ржевской.
- Сослать Александра Николаевича в Илимск - всё равно что закопать человека живым в могилу. Стоны его не донесутся сюда. Проклятие, посылаемое произволу, замёрзнет в воздухе Илимска, как замерзают там на лету птицы…
- Не говори так, - попросила Елизавета Васильевна, взяв за руки Ржевскую, - от твоих слов мне становится и страшно и холодно…
- Александр Николаевич, сколь знаю я его, - вставил Воронцов, - не такой человек. В нём достанет сил к противоборству с окружением…
- Вы оптимист, граф, - отпарировала Ржевская. - Вам легко рассуждать так, находясь здесь.
Воронцов выразительно приподнял брови.
- Да, да! - поддержала Ржевскую Елизавета Васильевна и убеждённо заговорила:
- Отрезать от жизни того, кто был полон жажды этой самой жизни… Нет, это ужасно, граф!
- Не спорю, ужасно!
Александр Романович не пытался возражать. Ему нравилась страстность, с какой говорили о Радищеве Елизавета Васильевна и Ржевская. Он хотел бы, чтобы они узнали, что Александра Николаевича в Сибири встретят хорошо, создадут ему необходимые условия. Воронцов знал, что его письма к губернаторам возымеют действие: Радищев найдёт в пути поддержку, а в Иркутске Иван Алферьевич Пиль сделает всё возможное, чтобы облегчить участь несчастного…
А Рубановская продолжала:
- Человека, с глубоким интересом наблюдающего за правдой в жизни, закинуть в непроходимую тайгу - значит умертвить его живым. Как хорошо он мечтал о счастье народа и его свободе… Нет, я должна поехать за ним и привезти к нему детей.
В словах Елизаветы Васильевны граф уловил что-то новое. Он не замечал этого раньше в свояченице Радищева. Она говорила убеждённо и вполне осознанно. В её голосе, как показалось ему, слышалась вера в дело Радищева, за которое он пошёл в ссылку. Когда успела проникнуть в её душу эта вера?
Елизавета Васильевна, словно угадав мысли Воронцова, ещё твёрже сказала:
- Моя поездка в Сибирь с детьми облегчит участь Александра Николаевича.
Ржевская горячо подхватила:
- Лиза, ты героическая женщина, - и, прижавшись к подруге, поцеловала её, - дай бог тебе здоровья совершить счастливо эту поездку…
- Твоё одобрение, Глафира, даёт мне силы…
Анна Ивановна сурово взглянула на дочь.
- Мама, не суди строго, пойми: дети, как солнечный луч, обогреют Александра Николаевича, они скрасят дни его пребывания в ссылке.
- Ты подумала о нас? - строго спросила мать.
- Елизавета Васильевна, вы можете лишиться всех гражданских прав, - сказал спокойно Воронцов, стараясь убедиться в том, насколько тверда решимость этой молодой женщины, готовящейся совершить великий подвиг, и подчёркнуто продолжал: - Вы бросаете, быть может, навсегда привычную жизнь столицы…
- Ехать добровольно в неволю? - растерянно развела руками Анна Ивановна.
- Да, мама! - непоколебимо произнесла дочь.
- Я не понимаю нынешнее поколение…
- Анна Ивановна, - перебила её Ржевская, - вы должны благословить Лизаньку на такой шаг, а не препятствовать её желанию…
Воронцов наблюдал за дамами и с нескрываемым интересом слушал их. Он заметил, как менялось лицо Елизаветы Васильевны, и понял, какого напряжения душевных сил стоило ей вести этот разговор. Щёки её то рдели румянцем, который проступал большими пятнами, то становились бледными. Ей предстояло сделать серьёзный шаг в своей жизни.
"Конечно, молодая Рубановская, - размышлял Воронцов, - охваченная благородным чувством, не представляет отчётливо ни трудностей такой поездки, ни осложнений, какие она может вызвать лично для неё и всей семьи. Чтобы выехать в Сибирь и встретиться там с Радищевым, нужно было получить специальное разрешение. Добиться последнего будет стоить больших усилий. А дорога?"
Граф Воронцов окинул взглядом Елизавету Васильевну, словно желая измерить её физическую силу, чтобы решить, сможет ли она совершить такую поездку, перенести тяжесть и лишения трудного и большого пути.
"Хватит ли мужества у неё? - спрашивал себя граф, - великие душевные силы нужны для такого подвига женщине. Достанет ли их у Елизаветы Васильевны?".
- Граф, почему вы молчите? - обратилась к нему Анна Ивановна, - Лиза отрешается от сестры и матери, от близких подруг. Можно ли жертвовать этим?
- Можно! - утвердительно сказала Ржевская.
- Княгинюшка, вы разрываете моё сердце на части… Граф, Александр Романович, скажите же своё слово, - взмолилась Анна Ивановна.
- Я должен подумать, это не так просто, как кажется… Сказать легче, чем сделать такой смелый шаг в жизни.
Елизавета Васильевна встала. Лицо её заметно преобразилось. В нём выразились решимость и готовность принять в жизни самое трудное, что могло её ожидать, преодолеть его. Энергичной и смелой женщиной, с сильной волей, предстала она в этот момент, готовой пойти на любые жертвы во имя того большого бескорыстного чувства, которое по её заверению, должно было принести утешение Радищеву в ссылке.
- Я совершу поездку в Сибирь, - сказала она тоном, не вызывающим никаких сомнений в том, что другого решения с её стороны и быть не может, - я не могу поступить иначе…
Из детской послышались голоса Павлуши с Катюшей.
- Ради них! - указала рукой на дверь Елизавета Васильевна. - Ради любви к ним их отца… Простите, граф, я должна посмотреть, что с детьми…
Она направилась в детскую. За ней поспешила Ржевская. Анна Ивановна вытянула дрожащими пальцами батистовый платочек из-за манжета и медленно приложила его к глазам.
- Граф Александр Романович, - сказала она, - я уповаю на вас, остановите её. Я знаю, вы это сможете сделать.
Граф Воронцов понял, что сделать это уже невозможно. Всё отступило перед чистосердечным порывом и стремлением Елизаветы Васильевны встретиться с Радищевым в Сибири, принести ему утешение в самые трудные дни страдальческой жизни. Это двигало всеми её помыслами и направляло на героический поступок. Он решил, что сделает всё и поможет, чтобы поездка Елизаветы Васильевны состоялась.
- Я подумаю, Анна Ивановна, - сказал Воронцов, - и обязательно скажу вам своё мнение…
Александр Романович низко поклонился Анне Ивановне и быстро оставил дом Рубановских.
6
Тем временем арестантский возок катил от одной городской заставы к другой. Рваный полушубок солдата почти не защищал Радищева от встречного сырого ветра, пронизывающего до костей. Возок подбрасывало на ухабах. Надрывно скрипели колёса. Нудно позвякивали ручные кандалы. Радищева преследовали одни и те же мысли: "Как скоро наступит просвет в его ссыльной жизни? Где и в чём искать ему подкрепление в своём одиночестве?".
Его, физически и морально измученного человека, угнетали подобные мысли, но за эти последние три месяца Радищев всячески стремился избавиться от них, подавить в себе настроение угнетённости. Радищев, напрягая свой гибкий ум, искал выхода из безнадёжного положения человека, обречённого на медленное угасание, на что рассчитывала Екатерина II, и верил, что найдёт его рано или поздно. Быть может пребывание в ссылке он сумеет заполнить полезным и нужным родному отечеству делом, хотя и будет вдали от своих друзей и Санкт-Петербурга.
Но дорога по этапу, кандалы на руках, сидящий рядом конвойный возвращали его к действительности.
Перед глазами вновь вставали сводчатые казематы Петропавловки, сырые потолки, поддерживаемые толстыми колоннами. Облокотившись на стол, сидит Шешковский в расстёгнутом мундире. Голова взлохмачена. Палач, кнутобоец, взглянул страшными глазами, глубоко вздохнув, ударил кулаком по столу. Пламя свечи дрогнуло, заколебалось в испуге. И сразу же огромная тень, похожая на зверя, зашевелилась на стене и сводчатом потолке. Тень раскрыла пасть.
Шешковский заговорил. Третью ночь продолжался допрос. Трое суток Радищеву не давали сомкнуть глаз, тревожили то по одному, то по другому поводу люди, подосланные Шешковским. Каждую ночь сам "духовник" тайной экспедиции вёл с пристрастием дознание, подробно записывая ответы на повторные вопросы. Это была страшная психическая пытка. Нервы расшатались тогда до предела. Всё это не могло не отразиться на слабом здоровье. В дороге Радищев чувствовал острое недомогание: его то знобило, то бросало в жар. Начиналась трясучая болезнь - лихорадка.
В Новгороде нагнал специальный курьер из Петербурга с повелением снять с сосланного оковы. Весть эту Александр Николаевич воспринял с полным безразличием. Когда проезжали Тверь, по распоряжению местного губернатора ему выдали "пристойный тулуп, обувь, чулки, бельё и верхнее платье". Радищев переоделся. Внешний вид его преобразился, но от этого не стало легче на душе и не прекратилась лихорадка. Усилилось недомогание.
В Москве губернское правление задержало его до выздоровления. И хотя ему разрешили остановиться в доме отца - Николая Афанасьевича Радищева, приехавшего к этому времени из Аблязовского имения, кратковременная радость была омрачена: к нему приставили конвойных.
Его навестил медик, посланный московским губернатором. Он расспросил о болезни, осмотрел похудевшего Радищева и прописал микстуру и припарки на грудь.
Разговоры с отцом были отрывисты и осторожны. Радищев понимал мучения Николая Афанасьевича и старался успокоить отца. Он просил об одном: не оставлять без покровительства и родительского совета Елизавету Васильевну, заменившую мать его детям. Он умолял не отвергнуть её, оказать, если потребуется, помощь, облегчить положение детей, страдания и горе Рубановской.
Это была единственная просьба. Когда он говорил об этом, впалые, большие глаза его лихорадочно блестели, мелкие капельки пота проступали на открытом лбу.
Отец сидел на стуле в изголовье кровати. Он молча гладил морщинистой рукой волосы сына, успевшие поседеть от пережитого горя.
Александр Николаевич спросил, почему не приехала повидаться с ним матушка, отец сказал, что она серьёзно занемогла и лежит в постели.
- Сколько огорчений я принёс вам, простите ли вы меня?
У отца дрогнули кустистые брови, он закрыл глаза и, проведя ещё раз задрожавшей рукой по волосам сына, встал и нетвёрдой походкой вышел из комнаты.
Несколько дней Радищев провёл в доме родителей. Здесь всё напоминало ему о счастливом прошлом, о милой Аннет. Тут была их свадьба. Когда они ехали под венец, лошади понесли их коляску. Аннет была испугана, но счастлива. Все сочли это за дурное предзнаменование, а они смеялись над тем, что говорили другие. Вскоре умер её отец - Василий Кириллович Рубановский, "дворцовой канцелярии бригадир", которого горячо уважал Радищев. Это случилось внезапно. Аннет тогда спросила Радищева, почему людей преследует несчастье, радость их обязательно омрачается горем…
Восемь лет супружеской жизни были похожи на сон. Молодость и любовь залечили раны тяжёлой утраты. Но затем Александр Николаевич пережил боль, самую тяжёлую для его сердца. Вся жизнь его словно померкла после смерти любимой жены. Однако время - лучший лекарь человеческого горя - и на этот раз умерило боль, но светлая память о жене не ушла из сердца Александра Николаевича. Теснившиеся воспоминания казались чужими. Словно всё это случилось не с ним, а с другим человеком.
Ещё мальчиком привёз его отец в Москву к родственникам по матери - Аргамаковым. В их доме прошло детство Радищева, началась учёба. Здесь он пристрастился к книгам, полюбил словесность. Потом незаметно промелькнули годы при дворе Екатерины II. Он был взят в пажи императрицы. И здесь он с увлечением переписывал пьесы для театра, который посещала царская свита.
Потом Радищева направили в Лейпцигский университет. В старом немецком городе, вдали от родных и Москвы, прошли безмятежные годы мечтаний и дружбы. Образы друзей - талантливого Фёдора Ушакова, умершего ещё студентом, и Алексея Кутузова встали перед ним. Память об Ушакове осталась на всю жизнь священной для него. Охваченные радужными и заманчивыми мечтами возвращались они с Кутузовым в Россию, чтобы стать протоколистами Сената…
Воспоминания о друзьях были приятны ему и теперь. Они были связаны с лучшими годами его молодости. После возвращения из Лейпцига Радищев установил личные связи с Николаем Ивановичем Новиковым, жившим в Москве. Известный в ту пору писатель и издатель, Новиков частенько наезжал в Санкт-Петербург.
Николай Иванович был пятью годами старше Радищева. Некрасивое лицо его с длинным носом, большие глаза внешне не привлекали, но отзывчивая душа его покоряла всех, с кем он встречался, завязывал связи и дружил.
Новиков любил подчёркивать недостаток своих знаний, хотя имел их в избытке, много читал и знал куда больше многих блестяще образованных своих современников.
Александр Николаевич полюбил его за большой практический ум. Новиков часто говорил:
- Хочу хотя бы изданием чужих трудов принести пользу моим согражданам. Без пользы в свете жить - лишь землю тяготить…
У этого незаметного на вид человека был широкий размах в делах. Настойчиво и умело объединяя вокруг себя людей, он почти всегда добивался поставленной цели.
Первый труд Радищева - перевод сочинения аббата Мабли был издан "Обществом, старающимся о напечатании книг", которым руководил Новиков. Николай Иванович придумал Обществу девиз: "Согласием и трудами". Это было в его характере.
И если теперь Александр Николаевич не имел возможности лично встретиться с Новиковым, то, выздоравливая и готовясь к дальней дороге, к жизни в Илимске, он вновь пересмотрел его издания, приобретённые слугой в книжной лавке Николая Ивановича.
Внимание Радищева привлёк "Словарь новый и полный Российского государства". В нём имелись краткие сведения о населённых пунктах, через которые лежал его путь в ссылку. В словаре было и описание Илимска - заштатного города, обнесённого высоким деревянным тыном с острожными башнями. Радищев смог немного представить себе этот город, где ему предстояло жить, население края, в который ехал.
Здоровье Радищева восстанавливалось. Николай Афанасьевич, заботливо ухаживавший за больным, прислушивался к советам медика. Лучшим лекарством для Радищева был спокойный отдых. И отец принимал все меры к тому, чтобы сын быстрее поправился, набрал силы, нужные ему в дальней дороге.
- Как ты будешь жить там? - спросил его отец, выждав удобный момент, когда солдат, приглядывающий за Радищевым, вышел из дома. Он присел на стул ближе к кровати и взял бледную руку сына в свою.