А беспокойный адмирал в это время набрасывал свой план действий на случай войны и затем стал писать инструкцию командирам и донесение в Петербург.
Все это он делал с стремительной горячностью, точно война должна быть объявлена не сегодня-завтра.
Ратмирцев несколько раз в течение дня спрашивал Ваську, что делает адмирал, и каждый раз получал ответ, что адмирал пишет.
Наконец, уже вечером, флаг-капитан опять осведомился у камердинера.
- Пишет! - отвечал Васька.
- А как он… в духе? - спрашивал Ратмирцев.
- Не должно быть, Аркадий Дмитрич… Давече я подавал ему стакан лимонада, так он… уставил довольно даже грозно глаза, я так и полагал, что он меня кокнет этим самым стаканом…
У трусливого флаг-капитана невольно пронеслась мысль: "А что как он и меня кокнет?"
- Если угодно, я сейчас пойду посмотрю, Аркадий Дмитрич, в каком он находится теперь градусе…
- Сходи…
Через минуту Васька вернулся и доложил:
- Извольте идти к нему, Аркадий Дмитрич, он в самом лучшем, можно сказать, состоянии своего характера.
Ратмирцев вошел в адмиральскую каюту и увидал адмирала, сидевшего без сюртука за столом. Среди тишины слышно было, как шуршало перо по бумаге.
Адмирал не слыхал, как вошел флаг-капитан, и, видимо, увлеченный, продолжал писать.
Ратмирцев обдернул сюртук, пригладил и без того прилизанные свои височки и чуть слышно кашлянул.
Ни малейшего результата!
Тогда флаг-капитан кашлянул громче.
Быстрым движением адмирал вздернул свою большую круглую, коротко остриженную голову и уставил на Ратмирцева глаза.
Эти глаза, блестящие и возбужденные, казалось, не видали флаг-капитана и были где-то далеко-далеко.
- Прошу извинить меня, ваше превосходительство, - начал Ратмирцев, наклоняя голову в почтительном поклоне, - я, кажется, помешал вам.
Только при звуках этого почтительно-тихого голоса адмирал, по-видимому, сообразил, кто перед ним.
И он резко и недовольным тоном спросил:
- Что нужно-с?
- Я пришел к вашему превосходительству с просьбой, большой просьбой, и смею думать, что ваше превосходительство…
Адмирал положил перо и нетерпеливо перебил:
- Да говорите короче, Аркадий Дмитрич, а то вы всегда удивительно мямлите… В чем дело?
Но Ратмирцева недаром же прозвали "придворным сусликом". Внутренне негодуя на этого "грубого мужика" (распишет он его в Петербурге!), он тем не менее продолжал тем же почтительно-изысканным тоном, чуть-чуть ускоряя речь:
- Как ни лестно мне служить под непосредственным начальством вашего превосходительства, но болезненное мое состояние…
- Вы хотите вернуться в Россию, Аркадий Дмитрич? - снова перебил адмирал, но на этот раз голос его звучал веселой и довольной ноткой.
- Точно так, ваше превосходительство, если вам угодно будет отпустить меня…
- Что ж, с богом, Аркадий Дмитрич. Если здоровье ваше требует, удерживать не стану и, как больному, разрешаю вернуться в Россию на казенный счет, - любезно прибавил адмирал.
Ратмирцев рассыпался в благодарностях. Отправки на казенный счет он не ожидал.
- Вы когда хотите ехать, Аркадий Дмитрич?
- С первым пароходом, отправляющимся в Гонконг.
- Рекомендую из Гонконга идти в Европу на французском пароходе… Отличные пароходы…
- Я так и думал, ваше превосходительство.
- Вы как думаете: прямо в Петербург или по дороге заедете в Париж?
- Хотелось бы кое-где побывать в Европе.
- И отлично… А как приедете в Петербург, расскажите Шримсу, как мы здесь плаваем и как сумасшествует "башибузук"… Они меня так называют, я знаю! - усмехнулся адмирал… - Ну, до свиданья пока, Аркадий Дмитрич, у меня много работы! - сказал адмирал, протягивая Ратмирцеву руку… - Да прикажите Вербицкому завтра же выдать вам деньги, какие полагаются! - крикнул он вдогонку.
Ратмирцев вышел из каюты адмирала очень довольный. С деньгами, какие он получит, можно будет побывать в Париже и вообще попутешествовать, не стесняясь. В свою очередь, и адмирал был рад, что избавился от этой "золотушной бабы", как презрительно называл он за глаза флаг-капитана.
"То-то будет сплетничать Шримсу на меня!" - подумал он, усмехнувшись, и снова принялся за работу.
На рассвете следующего дня все суда эскадры, за исключением "Резвого" и "Голубчика", снялись с якоря и вышли в море, сопровождаемые сигналом на флагманском корвете, изъявлявшим удовольствие адмирала. Сам адмирал, невыспавшийся, с красными глазами, стоял на мостике и смотрел в бинокль на удалявшуюся в стройном порядке маленькую эскадру.
И когда она скрылась, он, видимо, удовлетворенный, лег опять спать, с полной уверенностью, что эта маленькая эскадра в случае войны кое-что сделает.
Через три дня усиленных работ и "Резвый" и "Голубчик" были готовы к выходу в море.
Наконец, на четвертый день, пароход, пришедший из Шанхая, привез почту из России. Секретная бумага из морского министерства подтверждала сообщения иностранных газет и предписывала адмиралу собрать эскадру и немедленно идти в Николаевск-на-Амуре, где и находиться в безопасности от неприятельского захвата в случае войны.
- Болваны! Так я вас и послушался! - крикнул гневно адмирал.
И он немедленно же прибавил к своему донесению, что считает невозможным исполнить такое приказание и оставаться все время в бездействии. В подробном же донесении, написанном еще раньше, он сообщал, что соберет всю эскадру в Сан-Франциско и, получив по телеграфу извещение о войне, отправит все свои суда в крейсерство для ловли английских купеческих кораблей и для внезапных нападений на английские колонии. Вот что он намерен сделать, вместо того чтобы позорно запереться в Николаевске-на-Амуре. Одновременно с донесением к морскому министру адмирал написал и рапорт августейшему генерал-адмиралу.
В тот же вечер Ивков был позван к адмиралу.
- Я вас посылаю курьером в Россию с важными бумагами, Ивков, - проговорил адмирал, пожимая руку молодому человеку.
- Слушаю, ваше превосходительство! - проговорил изумленный Ивков.
- Завтра утром мы уходим, а вы останетесь в Нагасаки и на первом пароходе отправитесь в Печелийский залив, а оттуда через Пекин в Сибирь и в Петербург… Надеюсь, что вы оправдаете мое доверие и докажете, что моряки могут летать не хуже фельдъегерей.
- Постараюсь.
- Я уверен, потому и выбрал вас. Предписание и деньги на дорогу вам выдадут сегодня же, а завтра в семь часов утра будьте готовы и приходите ко мне за бумагами… Берегите их… Из Петербурга, если хотите, вернетесь на эскадру… Хотите?
Ивков, уже мечтавший об отставке, поколебался.
- Ну, как хотите… Странный вы мальчик… Я хочу вас иметь подле себя, а вы чураетесь этого… А ведь я очень расположен к вам, Ивков. Из вас вышел бы хороший моряк… все данные есть… А вы вот вместо того все стихи пишете и адмирала своего ругаете… Ну, идите, собирайтесь.
На следующее утро ровно в семь часов Ивков уже был у адмирала.
Тот вручил ему маленькую сумку с бумагами и велел при себе надеть ее на грудь под рубашку. Затем он обнял Ивкова, крепко поцеловал его и сказал:
- Телеграфируйте в Сан-Франциско, когда приедете в Петербург.
- Слушаю-с.
- А теперь послушайте, мой милый, дружеского совета. Не сломайте себе шеи в Петербурге, понимаете? Вы слишком увлекающийся и горячий… А в Петербурге разные кружки… Новые там идеи… Подавай все сразу. Того и гляди, попадетесь в какую-нибудь историю… Право, возвращайтесь лучше на эскадру, ко мне…
- Я подумаю.
- Подумайте и сейчас же телеграфируйте - я вас вытребую сюда. И помните, Петя, - прибавил горячо адмирал, - что где бы вы ни были и что бы с вами ни случилось, у вас есть верный и любящий друг… вот этот самый "глазастый черт"! - заключил, ласково улыбаясь, адмирал. - Ну, прощайте… Христос с вами.
В десять часов утра "Резвый" и "Голубчик" снялись с якоря. Как только они вышли в море, на обоих судах были заряжены орудия, и оба судна были вполне готовы к немедленному бою. В скором времени показалась эскадра, и на флагманском корвете взвился сигнал: "Лечь в дрейф". Вслед за тем мичман Вербицкий развез всем командирам запечатанные пакеты с инструкциями, и, когда вернулся, адмирал велел поднять сигнал: "Следовать в Сан-Франциско без замедления".
Все недоумевали, зачем это эскадра идет в Америку, если ожидают войны.
А Ивков через четыре дня уже был в Печелийском заливе и высадился в Таку. Оттуда он немедленно отправился в китайской одноколке на мулах в Тяньзин и дальше - в Пекин. Доехав из Пекина до Калгана, пограничного города в Монголии, верхом, в сопровождении казака из посольства и китайского чиновника, он в Калгане купил двухколесную монгольскую телегу и на почтовых монгольских лошадях день и ночь скакал через Гобийскую степь, приводя в ужас бешеной ездой сопровождавших его, меняющихся через несколько станций, китайских чиновников. В Кяхте он пересел на перекладную и уже один поехал в Петербург.
Адмирал отлично знал, как нужно было подействовать на самолюбивого юнца, чтоб заставить его лететь сломя голову. Ивков скакал как сумасшедший дни и ночи на курьерских, останавливаясь на станциях, чтоб наскоро поесть, всего в сложности не более часа в сутки, и действительно приехал из Нагасаки через Китай и Сибирь необыкновенно скоро в Петербург.
Прямо с вокзала он отправился к морскому министру. Курьер в приемной сказал, что можно идти без доклада прямо в кабинет.
Ивков вошел и увидал за большим письменным столом полную, рыхлую фигуру адмирала Шримса, в раскрытом халате, под которым была только ночная сорочка.
Несколько адмиралов и офицеров в мундирах сидели и стояли около. Адмирал Шримс что то рассказывал и заливался густым, сочным смехом.
- Откуда это вы в таком виде, молодой человек? - удивленно воскликнул министр, увидав остановившегося у дверей запыленного и истомленного Ивкова. - Где это вы ночь кутили, а? Видно, прямо из веселой компании да к министру? - со смехом говорил Шримс, хорошо известный морякам своими циническими шуточками и фамильярностью обращения, шутливо грозя пальцем. - Подходите-ка поближе… дайте на вас посмотреть… Не бойтесь, не укушу.
Несколько изумленный таким приемом, Ивков подошел к столу, поклонился и хотел было проговорить обычную фразу представления, как адмирал Шримс, протягивая свою большую белую и пухлую руку, продолжал с обычным своим видом балагура, шутки которого должны доставлять удовольствие подчиненным.
- Ну-с, рекомендуйтесь. Откуда и зачем пожаловали?
- Гардемарин Ивков…
- Покойного Андрея Петровича сын?
- Точно так, ваше высокопревосходительство. Только что прибыл из Нагасаки с эскадры Тихого океана… Ехал через Китай и Сибирь.
- А какой сумасшедший прислал вас сюда? - смеясь и, видимо, нарочно спросил министр.
- Меня прислал не сумасшедший, ваше высокопревосходительство.
- А кто же? - с лукавой улыбкой перебил Шримс.
- Начальник эскадры Тихого океана, свиты его величества контр-адмирал Корнев с бумагами к вашему высокопревосходительству! - отвечал с самым серьезным видом Ивков, сильно разочарованный таким шутливым отношением к возложенному на него поручению. Он скакал день и ночь - и такая странная встреча.
Он подал министру толстый пакет и отступил от стола.
- Ишь ведь загорелось… Курьеров гоняет наш неукротимый Корнев! - заметил, усмехнувшись, министр, обращаясь к сидевшим в креслах двум адмиралам.
И адмиралы, и почти все присутствующие поторопились засмеяться.
Небрежно поворачивая в своих белых пальцах пакет, словно бы желая показать, что не придает особенной важности привезенным бумагам и не торопится ознакомиться с их содержанием, министр спросил Ивкова:
- На эскадре все благополучно?
- Все благополучно, ваше высокопревосходительство! - отвечал молодой человек, чувствуя невольную обиду за своего "глазастого черта".
- Ну что, очень вас всех разносит там ваш адмирал? Топчет фуражку? Задает вам перцу? Небось рады, что уехали с эскадры? Говорите, не стесняйтесь, молодой человек.
Ивков хорошо понял, что этот веселый толстяк с умным, заплывшим, когда-то красивым лицом, сделавший блестящую карьеру, никогда не бывавши в море, ждет от него подтверждения, чтоб позабавиться насчет беспокойного адмирала, видимо, не очень-то любимого министром.
Но вместо того чтобы ответить в тон, Ивков, чувствуя сильное негодование против этого шутника-циника, проговорил с некоторой аффектацией официальности и слегка возбужденным тоном:
- Начальника эскадры все слишком уважают и любят, ваше высокопревосходительство, чтоб не желать служить под его начальством… И никто из моряков, любящих дело, не в претензии, если адмирал, случается, делает выговоры и замечания… От такого моряка-адмирала, как Иван Андреевич, хоть и неприятно получить замечание, но всякий знает, что он делает их справедливо.
Министр пристально оглядел молодого человека, и с его лица сбежала улыбка.
- Вы любимчик вашего адмирала, что ли?
- Я ничьим любимчиком не был и не желаю им быть, ваше высокопревосходительство! - отвечал, весь вспыхивая, Ивков.
- Ого, какой он вернулся из жарких стран горяченький! Советую вам здесь поостыть, молодой человек. Так то оно лучше будет! - полушутя, полусерьезно промолвил министр. - Ну, с богом, родной… Ступайте… Приведите себя в надлежащий вид да явитесь по начальству, куда там следует… А я еще вас позову.
Ивков поклонился и вышел.
Когда он ехал в гостиницу, в голове его невольно явилось сравнение, и этот "глазастый черт", этот "Ванька-антихрист", которого он казнил в стихах, казался ему куда симпатичнее, милее и нужнее для флота, чем этот толстяк министр… Какая разница!
XXI
С тех пор прошло много лет.
Все эти "Резвые" и "Голубчики" давно пошли на слом и остались лишь в памяти старых моряков, которые на них плавали в дальних морях и учились своему тяжелому ремеслу под начальством такого преданного делу учителя, каким был беспокойный адмирал. Деревянный паровой флот вместе с парусами как-то быстро исчез, и на смену его явились эти многомильонные гиганты броненосцы, оскорбляющие глаз моряков старого поколения своим неуклюжим видом, похожие на утюги, с маленькими голыми мачтами, а то и вовсе без мачт, вместо прежнего красивого рангоута, но зато носящие грозную артиллерию, имеющие тараны и ходящие благодаря своим сильным машинам с такою быстротой, о которой прежде и не помышляли.
С обычной своей энергией отдался беспокойный адмирал делу реорганизации флота и несколько лет сряду пользовался большою властью и видным влиянием. Не бывши министром, он благодаря своей кипучей деятельности и авторитету значил не менее министра, и без его участия или совета не строилось в те времена ни одного судна. В своем кабинете, окруженный чертежами, беседующий с инженерами, увлекающийся приходившими в его голову новыми типами судов, разносящий какого-нибудь опоздавшего мичмана или приходящий в бешенство при посещении строящегося судна, где копались и делали не так, как, казалось ему, было нужно, - он был все тот же беспокойный адмирал, что и на палубе "Резвого", так же умел вносить "дух жизни" в дело и заставлять проникаться этим живым духом других.
В его кабинете толпилась масса народа. Зная его влияние, в нем заискивали, ему льстили, перед ним казались увлеченными делом так же страстно, как и он сам. В нем видели будущего морского министра, и каждый ловкий человек старался эксплуатировать его доверчивость к людям. И он часто верил показной любви к делу и выводил в люди каждого, в котором видел эту любовь и признавал способности…
Нечего и прибавлять, что многие завидовали беспокойному адмиралу и ругали его. Особенно бранили его бездарные моряки и те ленивые поклонники канцелярщины и мертвечины, которых словно бы оскорблял своей энергией и преданностью делу этот беспокойный, во все вмешивающийся адмирал.
Они просто служили, исполняя с рутинным равнодушием свое "от сих и до сих", а этот вечно волновался, вечно кипятился, вечно представлял какие-то новые проекты, какие-то записки…
Но вот настали новые времена… Запелись иные песни. Во флоте появились новые люди, и деятельность адмирала сразу была прекращена.
Его, еще полного сил и энергии, сдали в архив.
И - как обыкновенно случается - все те, которые больше всего были обязаны беспокойному адмиралу, все те, которые чаще других обивали порог его кабинета, отвернулись от него, словно бы боясь потерять в чьих-то глазах, продолжая бывать у адмирала.
И первый, разумеется, Вербицкий, только что произведенный благодаря Корневу в контр-адмиралы.
Еще бы! Беспокойный адмирал был почти что в опале, совсем бессильный, нелюбимый и даже оклеветанный. А главное, в то время было выгодно бранить все прежнее во флоте: и дух, и систему, и корабли, и беспокойного адмирала, как одного из выдающихся представителей и пользовавшегося особенным расположением прежнего главного руководителя флота.
Новым людям необходимо было показать, что все прежнее негодно и что у них есть своя программа возрождения.
Явился пресловутый ценз… Явился какой-то бухгалтерский и чисто коммерческий взгляд на службу; всякая посредственность, бездарность и наглость высоко подняла голову, и затем мало-помалу молодым поколением овладел тот торгашеский дух, который стал руководящим принципом. Моряки почти разучились плавать и почти не плавали. Всякий старался зашибить копейку и поскорей "выплавать ценз", а где и на чем - на пароходе ли, делающем рейсы между Петербургом и Кронштадтом, или на броненосцах, отстаивающихся на трандзундском рейде, - не все ли равно?
На пароходе даже спокойнее. Так или иначе, а всякий умеющий не беспокоить начальство будет в свое время командиром и имеет все шансы посадить на мель судно на кронштадтском рейде. Этот торгашеский взгляд на службу и эта полная индифферентность к другим, высшим идеалам морского служения сделали свое дело. По мере того как увеличивалось количество гигантов-броненосцев и торжествовал "культ гроша", обезличивались люди и исчезал тот истинно морской дух, та любовь к делу и то обычное у прежних моряков рыцарство, которые являлись как бы традиционными и без которых все эти чудеса техники являются лишь бесполезными и дорогостоящими игрушками.
Подобные мысли часто приходили в голову беспокойного адмирала, и он горько задумывался, расхаживая по своему кабинету в долгие дни своего служебного бездействия и заброшенности, но уже не прежней порывистой и энергичной походкой, какой, бывало, ходил по палубе "Резвого", а тихими и медленными шагами престарелого человека.
В этих грустных думах, в разговорах с немногими близкими людьми, которые навещали его, не было ничего личного. Он знал, что его песня давно спета, и не о себе думал он, не о тех обидах и ослиных ляганиях, которые пришлось ему испытать, особенно вслед за опалой, а о судьбе горячо любимого им флота.
Несмотря на свои семьдесят с хвостиком лет, он глядел еще бодро. Седой как лунь, со своей коротко остриженной головой и большими круглыми глазами, он все еще сохранил остатки прежней неукротимой энергии, а по временам напоминал прежнего беспокойного адмирала в его "штормовые" минуты. Сильно уходился он, но стихийная натура все-таки прорывалась.