- Какая ты у меня горячая, моя девочка! - говорила мать, утирая слезы. - А вот до сих пор ни в кого не влюбилась! - неожиданно прибавила она и вздохнула.
- Нет, влюбилась, мама.
- Кто он, этот счастливец?
- Дядя, мама…
- Ты вот все шутишь, а пора бы тебе в самом деле полюбить кого-нибудь…
- Еще успею, мама… Не старая же я дева. А пока я хочу поступить в общество "Помогай ближнему!", в котором тетя Мери председательница.
- Это она тебя зовет?
- Она…
- Что ж, поступай…
- А папа позволит?.. Он ведь не особенно любит благотворительных дам?..
- Ну, тетю Мери он хоть и недолюбливает, а уважает… Под ее крылом можно… Я поговорю об этом с отцом… А вечером сегодня ты в каком платье? - вдруг переменила разговор Опольева.
- А что сегодня вечером, мама?
- Ты и забыла? Мы у Иртеньевых.
- Разве необходимо ехать?
- Ты не хочешь?
- У них такая скука, мама…
- А надо ехать…
- Почему?
- Иртеньева обидится… И то мы редко у нее бываем…
- "Что ж, ехать так ехать", - сказал попугай, когда его тащили за хвост из клетки! - смеясь, проговорила Нина и прибавила: - А в каком платье, мама, быть попугаю?..
- Надень новое, что на днях принесли. Оно к тебе идет…
- Так я его и надену… - ответила Нина и вышла из спальной.
На другой день Нина, отдавая горничной футляр с серьгами, проговорила:
- Отвезите серьги, Дуняша, к ювелиру с этой записочкой… Только, прошу вас, никому об этом ни слова! - прибавила, краснея, Нина.
- Что вы, барышня… Ни душа не узнает…
- Он вам за них даст деньги…
- Продать их, значит?
- Ну да… Ювелир наверное купит.
- А за сколько прикажете отдать их?
- Право, не знаю… Кажется, за них заплачено триста рублей.
- Этих денег, барышня, он не даст.
- Берите, что даст. Мне очень нужны деньги.
Дуняша догадывалась, на что нужны барышне деньги. Кучер вчера рассказал ей, где была Нина и как Антошка благодарил ее.
Ей было жаль, что барышня лишается этих серег ради какого-то пьяницы дяденьки, которого недаром же генерал не приказывает принимать в дом и который, наверное, пропьет деньги, и она заметила:
- Жаль, барышня, продавать такие чудесные сережки… Не найдете ли вы что-нибудь другое?..
- За другое меньше дадут, Дуняша… Да и мне нисколько не жаль… Поезжайте, пожалуйста, и поскорей вернитесь.
Через час Дуняша привезла двести рублей.
- Больше не хотел давать, барышня… Да сперва и покупать не хотел.
- Почему?
- А справился в какой-то своей книжке, да и спрашивает: "Зачем, мол, дочь такого важного генерала продает свои вещи?.. Как бы, говорит, не вышло каких-нибудь неприятностей". Насилу я уговорила его, что никаких неприятностей ему не будет… Папенька, мол, знает об этом…
- Благодарю вас, Дуняша, что уговорили… А теперь я вас попрошу отвезти эти деньги к моему бедному родственнику… Я сейчас напишу только письмо.
И, присев к столику, Нина написала дяде небольшое, необыкновенно ласковое и деликатное письмо, в котором просила принять от любящей племянницы деньги и переехать в лучшее помещение, сделать себе все необходимое и непременно теплое пальто. "А то вы опять простудитесь и заболеете, дорогой дядя", - прибавила она и кончила просьбой непременно сообщить новый адрес, как только здоровье дяди позволит ему переехать на другую квартиру.
- Передайте, Дуняша, этот конверт в руки моему дяде и кланяйтесь от меня…
- Слушаю, барышня…
- И об этом никому не говорите, Дуняша.
- Будьте покойны, добрая барышня… То-то ваш дяденька обрадуется таким большим деньгам…
- Да, для него это большие деньги теперь… А мое бальное платье триста рублей стоило. На что оно мне, Дуняша? А на эти деньги можно было бы избавить человека от нищеты! - неожиданно прибавила Нина в каком-то раздумье.
- Как на что, барышня? Вовсе даже необходимо по вашему положению! - запротестовала Дуняша, совсем не разделяя, по-видимому, такого странного мнения барышни. - Вам ежели и в тысячу рублей платье, так очень даже хорошо…
- Вы думаете, что хорошо? - улыбнулась Нина.
- А то как же… Вы такого важного генерала дочь…
- И в этом все мое право! - как будто отвечала на какие-то свои мысли молодая девушка и прибавила: - Поезжайте, Дуняша, и скорее возвращайтесь!
XXVIII
Эти двести рублей, присланные Ниной, теперь казались "графу", когда-то швырявшему тысячами, целым состоянием.
И он глядел на две толстые пачки бумажек, лежавших на его кривоногом столике, и словно бы не верил своим глазам, что такое богатство в полном его распоряжении. Он словно бы сомневался, что после долгих лет нищенства благодаря обещанным тридцати пяти рублям в месяц он может не шататься по вечерам на улицах, останавливая прохожих на разных диалектах и придумывая более или менее остроумные словечки, чтоб получить какую-нибудь монетку, и может не писать больше писем к разным родственникам и бывшим знакомым. Как ни привык он к этой жизни, с каким цинизмом нищеты ни эксплуатировал он близких, а все же эта жизнь была отвратительна.
А теперь вот еще эти деньги!
Ведь он может расстаться со своим нищенским тряпьем, внушавшим ему самому отвращение, и одеться прилично, не вызывая на улице подозрительных взглядов, может завести белье, переехать в более чистую и светлую комнату и зажить с Антошкой хорошо и уютно. У них будут кровати с хорошими тюфяками, крепкие сапоги… Они будут каждый день обедать… Антошка станет ходить в школу…
Это сознание неожиданного благополучия приводило "графа" в радостно-счастливое настроение, наполняя его сердце чувством горячей благодарности к виновнице такой резкой перемены в его жизни.
Ожидал ли он, что на склоне его жизни судьба смилуется над ним так великодушно и так таровато? Он проведет последние годы не нищим оборванцем и не один как перст, а с этим славным и добрым мальчиком, который заставил его вновь полюбить жизнь.
И "граф" проговорил, обращаясь к Антошке, который тоже очарованными глазами глядел на такое количество денег:
- А ведь все это точно в сказке, Антошка!
- В какой сказке, граф? - переспросил Антошка, не понимая, что хочет сказать "граф".
- Не называй ты меня графом, братец. Теперь уж я, слава богу, не граф, а опять Александр Иванович Опольев!
- Слушаю, Александр Иваныч! - проговорил сконфуженно Антошка и словно бы и сам понял, что теперь не следует называть Опольева нищенским прозвищем "графа".
- Ты знаешь, что такое сказка?
- Небылица, значит.
- Ну так вот, в сказках обыкновенно случается так, что нищий вдруг оказывается принцем, а дурак - умным…
- Зачем же это?
- А затем, мой мальчик, чтобы утешать нищих и дураков… В действительности же такие превращения бывают очень редки… А вот с нами это случилось… И если по правде говорить, то как же нелепо, как и в сказке… Следовало бы по-настоящему мне остаться таким же нищим, каким я был, и выходить на работу вот в этом самом пальтишке и… вдруг…
"Граф" вместо окончания фразы взял своей исхудавшей рукой одну из пачек и потряс ее в воздухе…
- Не правда ли, Антошка, удивительно, что мы с тобою вдруг сделались принцами? - прибавил "граф".
Но Антошка в качестве большого почитателя "графа" горячо протестовал и находил, что так следовало быть. Нельзя же, чтобы такой человек безвинно терпел… Еще если бы какой-нибудь простой, а то настоящий господин, у которого такие важные и богатые сродственники.
- Положим, не безвинно, Антошка, помни это раз навсегда… Не в этом, впрочем, дело, а в том, что богатые и важные "сродственники", как ты выражаешься, совершенно спокойно оставили бы меня умереть нищим, считая - и не без некоторого основания, - что я пропавший человек, а такому человеку помочь не следует, а надо его скорей забыть… и шабаш. И так бы я и околел где-нибудь на улице от неизвестной причины, - так, Антошка, в газетах пишут, когда умирают нищие, - если б не эта добрая девушка… Она одна пожалела… Одна среди всех… Пожалела и поверила, что я тогда обратился к ее отцу за помощью не для того, чтобы пропить деньги, а для того, чтобы тебя одеть… Не будь такой девушки, и не были бы мы принцами, и ходил бы я опять по вечерам на работу… просить милостыню. Понял?..
- Понял, Александр Иваныч…
- А что из этого следует, сообразил?
- Невдомек что-то, Александр Иваныч! - добросовестно признался Антошка.
- А то, что надо рассчитывать только на себя самого. Мне-то уж поздно, а ты, Антошка, не забывай этого.
- Известно, сам трудись, ежели ты бедный! - подтвердил и Антошка.
- Да, удивительно, как эта девушка такая жалостливая у такого безжалостного отца и в такой среде! - продолжал философствовать "граф", словно бы отвечая на занимавшие его мысли. - Непостижимо! - прибавил он.
- Сердце, значит, доброе у барышни… Я так полагаю, Александр Иваныч.
- Это ты верно полагаешь, но доброго сердца еще мало… Надо понимать… Вот, например, Анисья Ивановна понимает, каково бедному человеку, и при своем добром сердце нас с тобою и кормила и поила, когда я был болен… Из последних крох отдавала… Вот и докторша… Она тоже знает, как трудом достается кусок хлеба, и… пожалела, братец, нищего… лечила и ухаживала за мной, зная, что не получит ни гроша… И вино носила… Она и жалела и понимала, а племянница…
- Да разве она не понимает, что ежели нет ни одежи, ни пиши, то хоть пропадай! Всякий, кажется, понять это может. Не трудная штука!
- То-то, самая трудная эта штука и есть! - категорически отрезал "граф".
- Что-то чудно вы говорите, Александр Иваныч…
- И я был не злой, когда богат был, а не понимал этой штуки и никогда прежде о ней не думал… Дашь под пьяную руку пять рублей и забыл… А где же об этой штуке думать барышне, для которой жизнь - точно сплошной праздник?.. Сегодня в гости, завтра в гости, по балам да по театрам… Да и не знает она, что значит не обедать и как это есть люди, которые не обедают.
- Ну?.. Обученная и не знает?.. - усомнился Антошка.
- Этому, Антошка, не везде учат… И меня этому не учили, и, наверное, племянницу не учили… Если бы учили, может и я не истратил бы глупо огромного состояния… Учили другому, что совсем не нужно. А вот она, племянница, и не училась этому, а как горячо приняла к сердцу нашу беду, Антошка… Не то что пожалела да кинула подачку - нет! И сама приехала, и пенсию назначила, и деньги на обзаведение прислала… И не оставит она нас с тобой… Не такая… То-то и удивительно!
- И простая какая, Александр Иваныч… Совсем непохоже, что дочь важного генерала…
- Ддда… И, может, еще потерпит она за свою доброту…
- От кого?
- От отца, от матери…
- За то, что помогла родному дяде? - изумился Антошка.
- Именно за это самое! - усмехнулся "граф". - Ты слышал, как ее горничная призналась, что барышня серьги свои продала, чтоб прислать мне эти деньги.
- У нее, должно быть, много этих серег…
- Много не много, а она, значит, сделала это по секрету… Если узнают родители - ей будут неприятности… О милая, светлая душа! - воскликнул "граф" в каком-то восторженном умилении.
- Ругать будут, что ли? - поинтересовался Антошка.
- Будут говорить, что она поступает безрассудно, что помогает пропойце… Известно, что говорят люди о нищих… А ты, Антошка, - с неожиданною торжественностью прибавил "граф", обращаясь к мальчику, - никогда не забывай этой диковинной барышни и помни, что если мы с тобою заживем хорошо, то обязаны этим ей… Такие барышни очень редки среди тех, которых ты зовешь "важными графинями и княгинями". Не забудешь?
- Никогда не забуду, Александр Иваныч! - с чувством проговорил Антошка.
- То-то… Ты у меня признательный мальчик… Это, братец, хорошая черта… Ну, а теперь зови Анисью Ивановну… Надо с ней рассчитаться…
Добрая женщина обрадовалась от всей души, узнавши, какую значительную сумму прислала племянница ее жильцу, и поздравила его.
- На экипировку прислала и вообще на обзаведенье… Комната, говорит, темная и маленькая… Требует, чтоб я перебрался от вас, Анисья Ивановна! - объяснял "граф".
- Уж какая же это комната… В такой ли вам жить!..
- И в трущобах жил, Анисья Ивановна, всего бывало… Но только я должен вам сказать, что мне очень грустно расстаться с вами, Анисья Ивановна… Я испытал на себе, какая вы добрая женщина… Знаю, кто содержал меня во время болезни, и, поверьте, никогда этого не забуду…
- Ну, что вы, что вы, батюшка Александр Иваныч! - говорила смущенная хозяйка. - Отчего и не поделиться чем можешь… У всякого человека бывает нужда…
- Да только не всякий делится… Ну, не будем об этом говорить… Сколько я вам должен?
- Восемь рублей, Александр Иваныч, да за комнату пять, всего тринадцать рублей.
- Только-то?.. Уж что-то слишком мало!
- Да за что же я с вас буду брать лишнее?.. Вот и счет на восемь рублей, что во время болезни трачено… Чужого я не хочу… Я, слава богу, крещеная…
- Видно, очень добрый поп вас крестил, Анисья Ивановна, - усмехнулся Опольев. - Вот извольте получить ваши тринадцать рублей…
- Да вы счетец-то просмотрите.
- Ваш счетец и просматривать не надо, - сказал "граф", разрывая счет с небрежностью джентльмена, и прибавил: - А как я поправлюсь и стану выходить, то позволю доставить себе удовольствие, Анисья Ивановна, поднести вам маленький подарочек в знак глубокой моей благодарности…
Анисья Ивановна, совсем тронутая и обещанием подарка и такою деликатною формою выражения, начала было протестовать, но Опольев остановил ее словами:
- Надеюсь, вы не захотите обидеть меня отказом, Анисья Ивановна?
- Помилуйте, Александр Иваныч… Я простая женщина, а вы…
- А я… нищий барин, которого вы пожалели! - перебил "граф". - Ну и об этом не станем больше разговаривать, а перейдем к следующему вопросу. Надеюсь, вы не откажетесь стирать мне белье, когда я его заведу?
- С большим удовольствием, Александр Иваныч!
- Но дело в том, что я думаю поселиться на Васильевском Острове… там, знаете ли, и уединеннее, и воздух лучше… Особенно летом… И сады… и Петровский парк близко, - говорил "граф", наметивший эту местность вовсе не потому, что там "воздух лучше", а главным образом по той причине, что эта часть города никогда не бывала целью его вечерних экскурсий и там не могли узнать в нем прежнего нищего. - Так не далеко ли вам будет ходить за бельем?..
- Совсем не далеко… И у меня есть на Острову один давалец…
- Ну, значит, и отлично… И я всегда буду рад видеть вас и попотчевать вас чем могу.
- А вы когда думаете перебираться. Александр Иваныч?
- А вот как сил прибавится…
- То-то вам надо поберечься. Долго ли опять простудиться.
- И докторша запретила рано выходить… Ну да теперь у меня будет теплое пальто! - проговорил "граф" с радостной, почти ребячьей улыбкой. - Через недельку я и выйду.
XXIX
"Граф" быстро оправлялся от болезни, к радости Антошки, замечавшего, что Александр Иванович не такой уж худой, каким был после болезни. И ел он хорошо, и спал крепко, был в веселом настроении духа и ждал с нетерпением ясного дня, чтоб отправиться за покупками.
Докторша, совсем неожиданно навестившая Опольева под деликатно сочиненным предлогом, что была у больного в этом же доме, осмотрела его и нашла, что он совсем молодцом.
- Только вам беречься нужно… Не простудиться опять…
- Не простужусь… Теперь я буду тепло одет и мне не придется проводить время на улицах, рискуя новым воспалением легких…
- Дела ваши, значит, поправились? - осторожно спросила докторша.
- Добрая фея явилась ко мне, как это ни странно в нынешние времена, когда никто не верит в фей, так они редки, эти добрые феи. И, однако, нашлась одна в лице моей племянницы… дочери известного Опольева… Вы, верно, слышали эту фамилию?.. Ну, разумеется.
И Опольев не отказал себе в удовольствии подробно рассказать докторше о своей племяннице и превознести до небес ее доброту и участие.
- А отец меня давно приказал не пускать на порог. Заметьте это! - прибавил он, усмехаясь. - Нельзя же в самом деле принять нищего… в таком великолепном доме, как у него!..
- Какая чудная девушка! И как я рада за вас! - горячо воскликнула докторша.
- Спасибо… Оттого-то я и позволил отнять у вас пять минут времени, что на себе испытал ваше участие и доброту. Я знал, что вы порадуетесь о том, что и в той среде, где только думают о себе, являются такие чистые души, как эта девушка… Только выдержит ли она?.. Не заклюют ли ее?
- Однако вы скептик…
- Жизнь не приучила к восторгам.
- Но теперь вы, конечно, не так уже мрачно смотрите на тот круг, к которому принадлежали? - спрашивала докторша, заинтересованная этим странным человеком.
- Отчего же теперь?.. Оттого, что я не буду нищенствовать - вы ведь знаете, конечно, мою бывшую профессию? Но ведь тысячи отверженцев, заслуживающих еще большего участия, чем ваш покорный слуга, по-прежнему не возбудят ни малейшего участия в тех людях, которые могли бы помочь им… Исключение не правило. Одна ласточка весны не делает…
"Граф" вспомнил все то, что он видел и чему научился во время своей скитальческой жизни, и, довольный, что может высказаться и излить свою душу перед человеком, который его поймет, продолжал, указывая на Антошку:
- Если вот этот мальчик благодаря случаю, быть может, спасен от нищеты, тюрьмы и преступления, то разве мало гибнет таких же несчастных, обреченных на все это… О добрая госпожа докторша, я насмотрелся на этих жертв… Да и вы должны их знать… А они, эти господа, отделываются грошовой филантропией да приютами, и больше для удовлетворения тщеславия… Да… как вам ни покажется странным, а я, отставной штабс-ротмистр Опольев, терпеть не могу то самое общество, которое само меня погубило и первое же отшатнулось от меня… И если бы мне сказали, живи между ними опять, я не пойду… Черт с ними!.. Однако извините, госпожа докторша, я решительно делаюсь болтуном, пользуясь вашей снисходительностью, - оборвал Опольев.
И хотя докторша и говорила, что у нее есть время и что ей очень приятно поговорить, но Опольев замолк.
Прощаясь, докторша снова повторила, что надо беречься.
- И не одной простуды! - значительно прибавила она.
- А чего же еще?
- Всяких излишеств. Например, пить вам, безусловно, нельзя…
- Я с этим покончил! - промолвил граф.
- И отлично…
- А мне можно выходить?
- Только не сегодня, а когда будет лучше день… Прощайте… От души желаю вам всего хорошего…
- Прощайте… Спасибо вам за все, за все…
- Прощайте, Антоша.
Когда докторша ушла, Антошка проговорил:
- Вот и жидовка, а какая хорошая!..
- А ты думаешь, что жиды должны быть нехорошие?..
- А то как же? Известно, жиды… Все их ругают.
- Между всеми людьми есть, брат, и хорошие и дурные люди… А если жидов все ругают, то из этого еще ничего не следует. Люди часто бывают несправедливы и злы… Вот и меня все ругают, а разве я уж такой дурной?
- Что вы, Александр Иваныч…
- Ну вот, видишь ли. И знаешь еще что, Антошка? Ты всегда своим умом смекай, а не повторяй того, что говорят другие!