Господи! Господи! Неужели можно любить людей, только не видя их? И одного соприкосновения с людьми достаточно, чтоб всё это заменилось ненавистью и злобой?
Поеду в. таком случае любоваться природой.
Я еду на лошадях в Ниццу и обратно, любуясь вновь небом, морем и сказочной прелести горами.
И снова любовь ко всему, что живёт и дышит, просыпается в моём сердце.
Последнюю часть пути до Монте-Карло я делаю уже при луне, когда, облитые таинственным голубым светом, громады гор встают как сказка, а с вилл, как привет, несётся аромат расцветающих ночью цветов.
Я возвращаюсь поздно, к обеду - и иду обедать в hôtel de Paris, на веранду, чтобы посмотреть "самое блестящее, что есть в природе".
Рядом со мной la belle. О…, постаревшая, подурневшая, реставрированная насколько возможно.
"La belle" - звучит только, как старая фирма.
И скоро будут говорить:
- Бывшая "la belle".
С ней русский.
Молодой человек, лет 35, с лысиной во всю голову. Si jeune et si bien décoré.
Лакеи перед ними сгибаются в три погибели. Им подают только всё самое дорогое, что есть.
Ему невыносимо скучно с ней. Ей нестерпимо скучно с ним.
За весь обед они перебросились только двумя фразами.
Она его за что-то ругнула.
Он что-то пробурчал невнятное.
Монте-карловские сплетни рассказывают, что "la belle" его разоряет, что он кругом в долгу, что телеграммы в Россию срочные летят каждый день и начали уж оставаться без ответа.
Слышали, как он однажды говорил приятелю:
- Ты понимаешь, я её ненавижу! Она мне мерзка.
Но…
Но как же он, русский, спасует перед какой-то там французской кокоткой?
Как он покажет, что она ему "не под силу", не по средствам?
Что б сказали про русского?
Как много у нас национального самолюбия в смешном.
Мне вспоминается сцена с "la belle", сцена, которую я видел здесь же, в Монте-Карло, в этом же самом ресторане, на этой же самой террасе.
"La belle" была с американцем.
Они завтракали и обедали всегда втроём: американец, спокойный, сухой и холодный, она и её "друг сердца", какой-то бравый испанец.
Лакей подавал блюдо всегда сначала ей, потом нёс американцу.
- Нет! Нет! - останавливала его "la belle". - Подайте ему! - и указывала на "друга-испанца".
Американец относился к этому, как будто его не касалось.
Однажды, во время завтрака, явился приказчик от ювелира со счётом.
"La belle" взглянула на счёт и указала приказчику на американца:
- Ему!
Американец так же спокойно, сухо, холодно, как всегда, встал и сказал:
- Нет! "Подайте ему"!
Указал на испанского друга сердца и вышел.
Всё кругом разразилось хохотом, а "la belle" чуть не хватил удар.
После обеда сраженье в казино разгорается с новой силой, и публика истекает золотом.
Меня интересуют специально русские.
Решительно мы самые плохие игроки в мире.
Выигравший русский - такая же редкость, как белый слон.
Здесь гремит имя одного одессита, выигрывавшего помногу. Но этот одессит - грек.
В Париже есть один русский доктор, когда-то выигравший здесь 2.000,000 франков. Но этот русский доктор-армянин.
Такие случаи, как в этом сезоне, что один петербуржец выиграл 300,000 франков, наперечёт и редкость.
Нам не хватает ни выдержки немца ни смелости "очертя голову" американца, чтоб пускаться в азартные предприятия.
Берлинский Блейхредер приехал на днях, повёл игру со смелостью, которую может позволить себе только банкир, но, выиграв в один вечер 275,000 франков, сказал:
- Баста!
И уехал.
Американцы - лучшие игроки в мире.
Человек решает:
- Такая-то сумма на проигрыш!
Набивает карманы золотом и билетами и ставит пригоршнями, веря в слепое счастье, насилуя его.
Счастье существует для храбрых.
И американцы менее всего могут пожаловаться на Монте-Карло.
Тогда как русский игрок! Посмотрите "ряд волшебных изменений милого лица", пока компатриот нерешительно протягивает руку.
- Ставить, не ставить? Удвоить куш, не удваивать?
Когда начинает везти счастье, - он пугается и в испуге спешит сократить ставки.
- Не всё же будешь везти! Не может этого быть, чтоб повезло!
Зато неудача заставляет его моментально терять голову. Он начинает увеличивать ставки, чтоб "отыграться", и проигрывается дотла.
Говорят, нигде так не узнаются характеры, как за игрой.
Боязнь счастья.
Неужели это наша национальная особенность характера.
Неужели мы так привыкли к несчастью, что проблеск счастья нас пугает. Как что-то "не для нас"?
Игра и наблюдения надоели, и я иду пока в читальню.
Все газеты заняты, кроме единственной русской.
Зато в Монте-Карло в киосках вы можете найти газеты всего мира, почти нет только русских.
- Почему?
- Русские не спрашивают своих газет! - отвечают продавщицы.
Англичанин дня не может прожить без своей газеты. Немец, француз. Только русские…
Почему?
Неужели, переезжая через границу, мы перестаём интересоваться нашей родиной.
Что мы за странный, что мы за странный народ! Или, по нашему мнению, в наших газетах нечего читать?!
Бьёт одиннадцать, и игра внизу кончена.
Толпа шумная, нарядная валит из казино. Проигравшаяся, - но что ж это значит? Перед каждым зато близко, около, почти по лицу задел, мелькнул рукав одежды богини счастья.
А разве видеть вблизи счастье - не составляет уже счастье?
Чтоб кончить вечер, надо попозднее отправиться в "La Festa".
"Максим" Монте-Карло. Ночной ресторан, куда собирается всё, что кутит.
Какая милая встреча!
Тот самый москвич, который давеча за завтраком отказывал себе в куске сыра:
- Потому что это может стоить лишних два франка.
Теперь его окружают шесть кокоток, зовут "mon coucon", и "coucon" тает.
- Но ты должен быть любезен, mon coucon. Спроси ещё бутылку шампанского.
- Гарсон! Две бутылки… три… сразу полдюжины!
Он не думает уже, сколько лишних франков это будет стоить.
Разве можно!
Он теперь "boyard russe", лакеи зовут его "prince", кокотки лепечут:
- Русские всегда так любезны!
И он должен "показать":
- Что такое русский!
Как много у него выходит на "внешнюю политику". Придётся навёрстывать это на "продовольственном вопросе!"
Однако, поздно. Зашла луна. Ночь, тёмная, тихая и тёплая, закрыла и одела всё.
Я спускаюсь по спящим улицам Монте-Карло, и из-за решёток садов ароматом дышат расцветающие цветники.
День кончен. Бездельный и бесполезный. Вычеркнут из жизни. Я мог бы считать его совсем потерянным, если бы одна мысль не пришла мне в голову за этот день:
- Неужели вся наша "ширь", которой мы так гордимся, может проявляться только там, где не нужно?
Если каждый день будет приходить в голову по хорошей мысли, - можно умереть умным человеком.
Конгресс в вертепе
В государстве терпимости собирается конгресс мира.
Вот уж именно:
- Пойдём в кафе-шантан, - поговорим о добродетели.
Принц Монакский любезно предложил "друзьям мира" собраться у него, - "друзья мира" с восторгом приняли предложение.
И одиннадцатый международный конгресс мира соберётся 20-го марта - нашего, 2-го апреля - нового стиля в княжестве Монако.
Среди игроков и кокоток.
Люди будут защищать человеческую жизнь там, где случается по 400 самоубийств в год, где этим только и живут.
На земле, пропитанной человеческой кровью, они будут проповедовать:
- Не убий!
Гг. конгрессистам можно рекомендовать одну предосторожность.
Если их прения о возвышенных предметах затянутся слишком долго, - часа в два, в три ночи не проходить мимо казино.
Может случиться, что щёгольски одетый полицейский накинется на них с настоятельным требованием:
- Проходите! Проходите с дороги, говорят вам!
Иначе они могут встретить крошечную процессию.
Несколько лакеев игорного дома и маленький ослик, который тащит длинный ящик из четырёх досок наверх, к "La Turbie", на кладбище самоубийц.
Наверху - кладбище, где за 17 лет похоронено 6,032 трупа самоубийц.
Внизу, в палаццо, заседает международный конгресс.
Какая плюха европейскому общественному мнению, - плюха, которую дают люди, желающие благотворно влиять на европейское общественное мнение.
Говорят, будто нравственность всё более и более воцаряется в международных отношениях.
А между тем какое отсутствие брезгливости!
Совершенно понятно, почему княжеству Монако лестно залучить к себе конгресс мира.
Когда богат, - хочется почёта.
А какой уж тут почёт, когда княжество только терпят в Европе, как терпят известного рода дома.
Всякому маркеру лестно раскланяться публично с порядочными людьми:
- Нами не гнушаются.
"Княжество" не имеет никаких политических дел, и его единственным представителем в Европе долгое время был доктор Колиньон.
Главный доктор компании игорного дома.
Это - персонаж, на котором стоит остановиться.
Мне не следовало бы говорить о нём дурно, - я обязан ему, может быть, жизнью. Несколько лет тому назад он вылечил меня здесь, в Монте-Карло, от воспаления лёгких.
Но достоинство журналиста состоит в том, чтоб он не знал никаких "благодарностей".
Доктора остаются докторами, больные, на их несчастье, иногда выздоравливают и платят неблагодарностью.
Во время визитов я часто смотрел на него и думал:
"Вот человек, который мог бы написать одну из интереснейших книг. Любопытно, пишет ли свои мемуары этот человек, которому платят за молчание?"
Доктора Колиньона зовут при каждом самоубийстве в Монте-Карло.
Он является, помогает или констатирует смерть.
Все 6,032 самоубийцы за 15 лет прошли через его руки.
И если вы видите этого сухого господина, с плотно сжатыми губами, с холодными и спокойными глазами, торопливо идущим в казино, вы можете быть уверены, что в подвальном этаже, как раз под самой игорной залой, дёргается в последних конвульсиях или лежит бездыханным самоубийца.
Странное впечатление произвёл на меня в первый раз этот человек, как только он вошёл в комнату.
Мне вспомнился фельдшер при мертвецкой в одной из московских больниц.
Один из моих приятелей удавился. Труп отвезли анатомировать, - это было летом, - в б-ое отделение больницы для чернорабочих.
Я вместе с родственниками отправился хлопотать о похоронах.
- Сию минуту! Сию минуту-с! Зашиваю! - со сладчайшей улыбкой сообщил мне фельдшер, приотворяя дверь анатомического зала.
Анатомировать только что кончили, и фельдшер "зашивал" труп.
- Пожалте! Готово!
На анатомическом столе лежало обнажённое жёлтое тело. Словно восковая фигура.
Журчала вода.
Розоватые струйки воды, подкрашенной кровью, стекали по желобкам.
Около лебезил фельдшер.
Так как сестра покойного истерически рыдала, упав на колени перед анатомическим столом, так как другие родственники рыдали тоже, то фельдшер обратился ко мне.
- Сами хоронить будете? - лебезил он с заискивающей улыбкой.
- Да.
- Так уж нельзя ли-с, чтоб гробик в мою пользу! Мне уж оставьте!
- Какой гроб?
- А тот-с, полицейский-с, в котором их привезли. В своём хоронить будете, так что вам этот не нужен. А мы продаём подержанные гробики.
В этом сладко улыбавшемся человеке было что-то страшное, что-то ястребиное, хищное без конца.
- Уж будьте такие добрые. Мне!
Такие лица бывают у людей, живущих на счёт чужого несчастия, питающихся около трупов.
"Привычка сделала его равнодушным!" как говорит Гамлет про могильщика.
И хищник проступает изо всех его пор.
Меня поразило сходство доктора Колиньона с этим фельдшером при мертвецкой.
Те же тонкие, плотно сжатые губы, холодные, спокойные глаза на сладко улыбающемся лице, - то же что-то ястребиное во всей физиономии.
Неужели профессия делает людей так похожими друг на друга?
Вот этот-то могильщик и был долгое время единственным представителем княжества Монако для всего мира.
Оригинальный представитель оригинального государства!
Он командировался на все международные учёные конгрессы. По всем отраслям знания!
Как ещё могло княжество Монако заявить о своём существовании?
- Не думайте, что мы только маркеры, - мы просвещённые люди! Мы интересуемся наукой!
На большее "княжество" не смело рискнуть. Петиции о закрытии притона сыпались со всех сторон. Негодование Европы было слишком сильно.
Того и гляди с гадливостью оттолкнут любезно протянутую руку:
- Пшёл!
Но посылка могильщика к учёным, это - всё-таки мало для самолюбия разжившегося маркера.
И вот вдруг притон делается гнездом науки.
Княжество решило:
- Наука! Что может быть почтеннее? Но она бедна. Пролезем через эту дверь.
Расчёт - что у учёных интересы науки пересилят брезгливость. И нуждающиеся учёные не откажутся принять золотой из руки, выпачканной в крови и грязи.
В Монако, - как всё здесь, - на средства игорного дома строится чудный, небывалый дворец, - музей океанской фауны и флоры.
Построенная на средства игорного дома яхта "Принцесса Алиса" снабжена самыми последними и дорогими приспособлениями для исследования морских глубин.
Подкупленные газеты кричат:
- Открытия принца Монако обогащают науку! Они необыкновенны! Вот где наука свила себе гнездо, на берегу лазурного моря, на великолепной, красивой, убранной пальмами и цветами скале!
Но у науки тоже есть нравственность.
Ведь это не продажная женщина, готовая целовать всякую руку, которая даёт ей деньги.
Наука приняла жертву игорного притона с очень кисло-сладкой улыбкой.
Вот что писал известный учёный Альфред Жиар в Bulletin scientifique 1889.
- Несколько литров морской воды, - будь они добыты при помощи всех усовершенствований современной техники в самой глубине океана! - не смогут смыть пятен крови тех, кто кончил самоубийством за игорным столом. Это именно те пятна, о которых говорит поэт: "Море могло бы пройти по ним и всё-таки не смыло бы их грязи!"
Чтоб поднять себя в общественном мнении, этот притон, дрожащий пред общим негодованием, схватился за конгрессы.
- Удешевлённый проезд. Самое дешёвое пребывание, которое только можно себе представить! Мы позаботимся о дешевизне и об удобствах! Чудный климат! Развлечения! Блестящие приёмы у князя! Прогулки на яхте!
Только удостойте притон своим присутствием.
Это необходимо. Необходимо, чтоб общественное мнение Европы перестало считать Монако только притоном терпимости, который давным-давно пора закрыть.
- Нет! Это - место, которое оказывает человечеству и огромные услуги. Там собираются конгрессы для мирной и доброй работы!
Необходимо возразить общественному мнению:
- Не одни игроки и не одни кокотки! Смотрите, какие почтенные люди нами не гнушаются!
Сегодня - конгресс представителей медицинской печати,
Завтра - международный конгресс всеобщего мира.
Благо, брезгливость, самая обыкновенная брезгливость, очевидно, сильно понизилась в Европе в наше время "нравственности даже в международных отношениях".
Идея всеобщего мира, получившая своё крещение в Гааге, - великое и святое дело.
Это не только прекрасная мечта, как её зовут, это - мысль, которая всё глубже и глубже пропитывает современное общество от верхних до нижних слоёв.
Это - мысль, которая пущена в ход. А когда мысль пущена в ход, - ничто её не остановит.
Но ещё в истории Иловайского сказано, что:
- За армией крестоносцев шла толпа всякого сброда.
И за крестоносцами всеобщего мира, мыслителями, писателями, проповедниками, идёт толпа людей, любящих удешевлённые поездки, сбавки в гостиницах, праздники, увеселения в честь конгрессистов.
Толпа графоманов, пишущих бездарные, наивные, кисло-сладкие брошюрки à la баронесса Берта фон Суттнер.
Толпа пустоболтов, жаждущих срывать аплодисменты громкими и банальными фразами.
Толпа лжеучёных, лжеписателей, лжемыслителей.
Бездарных, но очень самолюбивых самозванцев.
К ним и обратилось государство терпимости с предложением удешевлённого проезда, почти бесплатного пребывания, увеселений и триумфов.
- Как только сезон кончится, - милости просим.
Совершенно предложение содержателя лупанара:
- Как только гости уйдут, - устройте беседу о добродетели!
Надо очень много любви к скидкам со счетов, чтоб дойти до такого цинизма.
Профанировать великие и святые идеи конгрессом в притоне!
Помогать содержателям игорного дома укрываться от общественного мнения.
Служить ширмой для игры, позора, смерти и разврата.
В то время, как всякий порядочный человек в Европе полон возмущения этим приютом терпимости, и когда надо стараться, чтоб это благородное чувство росло и росло, - принимать "любезное предложение" игорного княжества и ехать туда рассуждать о великих, гуманных идеях.
Никогда гуманные идеи не падали в такую грязь.
К чести России надо добавить, что в этой комедии, - или безнравственной или, в лучшем случае, просто неразумной, - русское общество никакого участия не принимает.
Именно совсем никакого, потому что во всей России нашёлся всего один человек, который согласился поехать на конгресс мира в Монако.
Вчера я имел удовольствие беседовать с распорядителем конгресса, г. Гастоном Мок, советником при дворе светлейшего принца Монакского.
Он очень жался, когда я спрашивал его:
- Кто из известных учёных, писателей, мыслителей, поэтов будет на этом конгрессе?
- Учёные… писатели… мыслители… поэты… всё это народ, знаете, очень занятой…
Как будто речь шла о конгрессе "бездельников".
Даже когда речь зашла о знаменитости очень неясной пробы.
- А мистер Стэд?
- Мистер Стэд… Мистер Стэд… вряд ли… Он не говорит по-французски…
Г. Мок совсем замялся, когда речь зашла о России.
- Россия… Это так далеко… Россия…
- Отчего же! Русских много ездит на Ривьеру!
- Да… Но это далеко… Никто не ответил на приглашение. Хотя у нас будет русский! Monsieur de-Novicoff, d’Odessa.
Г. Яков Новиков из Одессы.
Или: г. Жак де-Новиков, де-канатный де-фабрикант.
Личность высоко-анекдотическая, мужчина водевильный и международный.
Это - тот самый Жак де-Новиков, который несколько лет тому назад читал лекцию в Милане в театре "La Scala".
Лекцию, по поводу которой все миланские газеты в один голос заявили: