Безумные мысли закружились у него в голове:
"Убить просителя и спрятать труп".
Но голос благоразумия взял верх:
"Всех не перебьёшь… Всех перебить невозможно"…
Да к тому же в его ушах прозвучал в эту минуту, словно труба архангела, страшный голос курьера:
- Вас к директору!
Шатаясь, Иван Иванович вошёл.
В кабинете было полутемно.
- А, это вы… - сказал директор, отвернулся и подал ему руку, как показалось Ивану Ивановичу, нерешительно.
Подал и сейчас же отдёрнул.
"Убить директора и спрятать его труп?". мелькнула в голове Ивана Ивановича опять та же безумная мысль, и ему вдруг мучительно, страстно, болезненно захотелось, чтобы в эту минуту случилось светопреставление.
Директор смотрел в сторону, барабанил пальцами, видимо, хотел что-то сказать, но говорил совсем другое.
- Какая хорошая погода! - сказал директор.
Иван Иванович шевелил сухими губами.
- На улице ездит много извозчиков! - сказал директор и, не получая ответа, добавил: - Вообще на улицах завелось что-то слишком много извозчиков…
Иван Иванович от этих странных фраз директора ещё больше страдал. Наконец он облизнул сухим языком сухие губы, собрал все силы и воскликнул:
- Пётр Петрович… Ваше превосходительство…
Его голос пересёкся и зазвенел как оборванная струна.
В кабинете послышались тихие всхлипывания.
Директор заговорил. В голосе его тоже послышались слёзы:
- Иван Иванович… Успокойтесь… Не надо… Ведь я же не зверь, я понимаю… Ничего особенного… Даже очень дельно… Но только отчего же вы всего этого мне на словах не сказали, а так, вдруг, в газете?..
Всхлипывания раздались сильнее.
- Ну, ну!.. Не буду… Не надо… Я не спрашиваю, как это случилось! Не надо!.. Не рассказывайте!.. Я знаю, вам больно… Но, Иван Иванович, дорогой мой… Одна просьба!.. Ну, случился грех, с кем не бывает… Но вперёд не впадайте… Затягивает это… Я знаю… Вон посмотрите, Степан Степанович…
- Пётр Петрович, - воскликнул Иван Иванович, - да неужели я Степан Степанович?…
И рыдания хлынули из его груди…
Сравнить его со Степаном Степановичем! Это было уж слишком.
"Вот когда я погиб! - вспоминал потом Иван Иванович. - Убил он меня, назвав Степаном Степановичем".
Директор даже испугался.
- Да я не сравниваю… Что вы?.. Иван Иванович!.. Я предупреждаю только… Отечески предупреждаю… Ведь "они" начнут теперь шляться… Ах, Господи! Командировку, что ли, вам дать куда-нибудь, чтобы вы проветрились?!
В горле Ивана Ивановича высохли слёзы.
- Нет-с, ваше превосходительство, никакой командировки на надо… Никуда я не поеду… Я останусь тут бороться. Пусть ко мне ездят, пусть искушают… Борьбой, борьбой со страстями я искуплю невольное падение… Искуплю и восторжествую!
И, сделав поклон, он шатающейся походкой пошёл к двери.
- Бог вам да поможет в вашем подвиге! - напутствовал его вслед директор, а когда Иван Иванович выходил из двери, он слышал, как директор говорил экзекутору:
- Вот и ещё одного чиновника мне испортили!
В коридоре Ивана Ивановича, оказывается, поджидал Степан Степанович.
- Хотите, батюшка, я вам одного репортёра пришлю! - страстно прошептал Степан Степанович, - Как, шельма, интервьюирует!!!
Иван Иванович даже отпрянул в ужасе и воскликнул:
- Отойди от меня, сатана!
Темно было в департаментах, а на улице было ещё достаточно светло, и Иван Иванович, возвращаясь домой, узнал на встречном лихаче того самого молодого человека, который его вчера интервьюировал.
Молодой человек ликовал. Иван Иванович считался самым неприступным из действительных статских советников, и за интервью с ним молодому человеку заплатили в редакции по двойному тарифу.
Молодой человек радостно закивал Ивану Ивановичу.
У Ивана Ивановича кровь бросилась в голову, ему захотелось вдруг остановить извозчика, закричать:
- Стой! Городовой! Держи его! Взять! Он развращает действительных статских советников!
Но лихач уже промелькнул и затерялся в толпе экипажей.
Вернувшись домой, Иван Иванович объявил, что никуда не поедет.
- Куда ни поедешь, везде "про то" говорить будут!
Он даже в клуб не отправился обедать. Просидел, не евши, и, быть может, слабостью вследствие голода и объясняется то, что случилось.
В семь часов в кабинет вошёл другой молодой человек, с беспокойно ласковым взглядом, сел против Ивана Ивановича и, нежно наклонившись к нему, мягко спросил:
- Что вы думаете о резиновых калошах?
Иван Иванович хотел вскочить, крикнуть прислугу, приказать избить ласкового молодого человека резиновыми калошами, но сам не знает, как вместо всего этого сказал:
- Думаю, что резиновые калоши полезны вследствие только дешевизны, но в смысле сохранения пальцев на ногах предпочитаю кожаные…
И пошёл…
На следующий день с Иваном Ивановичем в департаменте даже не все поздоровались, экзекутор сухо сказал:
- По распоряжению г. директора, из вашего ведения будут изъяты все дела, не подлежащие оглашению.
Но Ивану Ивановичу - странное дело, он даже сам удивлялся своему равнодушию - было всё как с гуся вода. В эти ужасные минуты его волновала только одна мысль:
"Нет, что же он, подлец, про буквы металлические ничего не напечатал. Ведь я говорил, что металлические буквы в калошах вредны, ибо портят сапоги. Забыл, должно быть! Надо будет за ним послать!"
Степан Степанович подлетел к Ивану Ивановичу уже смело, утащил его в угол и шёпотом сказал:
- Читал. Хорошо. Но всё-таки не так, как мой, с которым я интервьюируюсь. Вот, подлец, умеет. Всю подноготную переберёт. До души доходит. Хотите, пришлю разочка на два. Пусть интервьюирует. Удовольствие получите!
Иван Иванович прошептал:
- Пришлите!
Степан Степанович рассмеялся и по плечу его похлопал:
- Так-то! А то "сатаной" вчера назвали! День только потеряли.
И Иван Иванович, к удивлению, за такую фамильярность не только не послал Степана Степановича к чёрту, а, напротив, позвал в трактир обедать.
И вечер они провели в трактире, в пьянстве и разговорах:
- Как лучше интервьюироваться?
После обеда они ездили к каким-то интервьюерам, пили с ними пиво, кажется, танцевали, и на утро Иван Иванович прочёл в пяти газетах пять интервью с ним:
"О нормальной длине юбочек у балетных танцовщиц".
"Брать ли нам Герат?"
"О мерах к предупреждению наводнений".
"О лучшей закуске к водке".
"Что, по его мнению, сделалось с Андре".
Что произошло дальше?
Об этом грустно и рассказывать.
В один хмурый, ненастный день директор, - даже не лично, а через экзекутора - объявил Ивану Ивановичу свою волю:
- Подавайте прошение.
И Иван Иванович не только не смутился, но даже громко спросил:
- За что?
Экзекутор даже не нашёлся ответить, да Иван Иванович и не ожидал ответа. Смело и вызывающе глядя всем в глаза, он кинул, словно вызов:
- За то, что я интервьюируюсь?
Все были в ужасе. Он ещё бравирует этим!
- А Степан Степанович? - вызывающе бросил Иван Иванович.
Это уж было чересчур! Экзекутор сделал самое суровое лицо и отвечал, отчеканивая каждое слово:
- Даже Степан Степанович не доходил до такой распущенности. Степан Степанович интервьюируется постоянно с одним. А вы с кем ни попадя. Ни одного дня ни одной газеты не выходит без интервью с вами. Прощайте.
И даже Степан Степанович не подал ему руки и отвернулся, когда Иван Иванович выходил из канцелярии.
Переступая в последний раз порог канцелярии, Иван Иванович чувствовал, что для него всё гибнет, и какое-то дикое, весёлое отчаяние охватило его. Какое-то бесстыдство овладело им. Ему захотелось бесстыдничать, приводить всех кругом в ужас, негодование, пить чашу презрения.
На пороге он обернулся и крикнул на всю канцелярию:
- Хотите я к вам, ко всем, интервьюеров пришлю?! Ах, хорошо, подлецы, интервьюировать умеют!
Он ожидал воплей негодования, угроз, криков: "вывести его!"
В ответ было гробовое молчание.
И среди гробового молчания Иван Иванович, бледный, шатающийся, вдруг обессилевший, вышел из канцелярии. Даже швейцар не надел ему в рукава, а набросил на плечи шинель.
- Погиб, погиб! - шептал Иван Иванович, идя домой пешком.
А вечером в его квартире шёл дым коромыслом. Иван Иванович… праздновал своё изгнанье в кругу репортёров, пил, плясал для них русскую и кричал:
- Выгнали! Слава Богу! Теперь я свободен! Теперь я ваш! Интервьюируйте меня по 24 часа в сутки! Пусть публика знает все мои мысли! Ничего сокровенного у меня нет!
И отвечал сразу на шесть вопросов по шести разным предметам.
Даже репортёры изумлялись откровенному бесстыдству его ответов.
И вот потянулись ужасные дни.
В кабинете Ивана Ивановича, обыкновенно чистом, слегка благоухающем, запахло какой-то казармой, типографской краской, промозглым пивом, много ношенными сапогами, скверными папиросами.
И Иван Иванович ходил по белому когда-то, теперь насквозь проплёванному ковру, отбрасывал ногой валявшиеся окурки и олово от пивных бутылок и с удовольствием втягивал в нос острый запах скверных папирос.
- Эх, здорово репортёром пахнет… Хоть бы пришёл кто из них!
Утром, едва Иван Иванович брался за газеты, у него просыпался какой-то зуд:
- Хорошо бы по этому вопросу мнение высказать… Ах, и по этому бы и по этому…
И он с трепетом ждал, когда вздрогнет звонок, сам выбегал в переднюю, сам снимал с вошедшего пальто и говорил, почти задыхаясь:
- Интервьюируйте меня! Интервьюируйте! Чем вы меня сегодня? Иностранной политикой долбанёте?
- Нет. На очереди стоит вопрос: как лучше солить огурцы?
И он интервьюировался, интервьюировался, интервьюировался с каким-то бешенством, говорил обо всём: о Чемберлене, огуречном рассоле, древних языках, о том, что знал, и с особым наслаждением о том, чего вовсе не знал.
Но вот звонки в квартире Ивана Ивановича стали раздаваться всё реже и реже…
Редакторы более не принимали интервью с Иваном Ивановичем:
- Надоел! Во всех газетах!
Репортёры развращали других действительных статских советников и даже на улице, при встрече с Иваном Ивановичем, вскакивали на первого попавшегося извозчика и уезжали, крича:
- Поскорее!
Потянулись истинно тяжкие дни. Иван Иванович, говорят, перестал курить свои гаванские сигары и курил самые скверные папиросы.
- Репортёром пахнет!
Это создавало бедняге иллюзию. Целые дни, говорят, он сидел один, разговаривая вслух сам с собою, задавая сам себе нелепые вопросы и давая на них самые нелепые ответы.
- А как вы думаете, ваше превосходительство, может Патти ещё раз выйти замуж? - спрашивал он себя, слегка изменив голос, и отвечал своим собственным голосом:
- Отчего бы и нет? Думаю, что может!
Это заключилось катастрофой.
На днях Ивана Ивановича судили у мирового за избиение некоего мещанина, занимающегося литературным трудом.
Из протокола выяснилось, что городовой, стоя вечером на углу безлюдной площади, услыхал безумные вопли, летевшие откуда-то из сугроба снега. Прибежав на место происшествия, он увидел известного ему литературного мещанина, на котором сидел верхом Иван Иванович, тузил молодого человека кулаками, по чем ни попадя, и кричал:
- Нет, ты будешь меня интервьюировать, будешь!
Свидетели-репортёры показали, что Иван Иванович положительно не даёт им прохода. Одного прищучил у Доминика, когда тот хотел уходить, не заплатив за пирожки:
- Интервьюируй меня или буфетчику скажу!
Другого семь дней ждал у выхода из редакции, так что тот должен был уходить в трубу.
Третьего настиг в глухом переулке и грозил застрелить, если тот его тут же не будет интервьюировать по вопросу об употреблении мелинита при осаде крепостных бастионов. Репортёры просили мирового судью оградить их от приставаний Ивана Ивановича:
- Нас другие действительные статские советники, желающие интервьюироваться, ждут.
Мировой судья приговорил Ивана Ивановича на две недели ареста.
Нам будет очень прискорбно, если этот фельетон попадёт в руки Ивана Ивановича.
Горько зарыдает бедняга:
- Изъинтервьюируют, да ещё насмехаются!
Замечательнейший город в мире (Из скитаний по белу свету)
Замечательнейший в мире город.
Это не Париж, не Лондон, не Рим, не Нью-Йорк, а Бонн.
Крошечный городок северной Швейцарии, расположенный в небольшой котловинке, которую со всех сторон окружают невысокие горы.
Так что, когда вы подъезжаете, эта котловинка кажется вам большим круглым зелёным тазом, на дне которого осталось немного сора. - Это и есть Бонн - "замечательнейший город в мире".
Я попал туда совершенно случайно.
Ехал мимо и заехал. Без всякого дела, без всякой цели, - просто, чтобы где-нибудь остановиться и отдохнуть от чудных швейцарских видов.
Ничто так не утомляет, как эти "виды", открывающиеся из окна железной дороги.
И чем местность красивее, тем это утомительнее.
Словно вы целый день просидели перед какой-то движущейся панорамой.
В конце концов вам прямо хочется крикнуть:
- Баста! Меня уже начинает тошнить от этих красивых видов.
И вы выходите на первой попавшейся станции.
Такой станцией для меня оказался Бонн.
Он очень мил, глядя со стороны, а первый его житель, которого я увидел - единственный во всём городе извозчик, дожидавшийся на станции, - оказался приветливым и разговорчивым парнем.
Он очень удивился, когда я приказал ему везти меня в гостиницу.
- В гостиницу?.. Видите ли, у нас нет гостиницы… Но я вас отвезу к г. пастору… Пастор Люгер, - его-то вы, наверное, знаете?
Я отвечал, что не знаю на обоих полушариях никакого пастора Люгера.
Мой возница поглядел на меня с изумлением:
"Что это, мол, за человек? С неба, что ли, свалился?"
- Не знаете пастора Люгера? В таком случае тем лучше. Вам следует с ним познакомиться: один из ученейших людей в свете. Что касается до гостеприимства, то г. пастор не даром им славится… Хе-хе! Вы скоротаете с ним не один добрый часок и вряд ли скоро захотите уехать от такого человека.
Пастор Люгер оказался, на самом деле, очень милым и добродушным пожилым человеком.
- Добро пожаловать! Добро пожаловать! - говорил он, вводя меня в свой маленький, чистенький, настоящий "пасторский" домик. - Добро пожаловать! Вы, вероятно, путешествуете с целью изучения нравов и осмотра достопримечательностей?..
- Да, в этом роде…
- О, в таком случае вы не раскаетесь в том, что заехали в наш Бонн. Тут вы найдёте многое, достойное и вашего внимания и изучения… Позвольте узнать, сколько вам лет?
- Мне тридцать два.
Пастор слегка вздохнул.
- Конечно, очень жаль, что вы не сделали этого раньше. Тогда бы знакомство с Бонном, быть может, принесло вам ещё больше пользы, быть может, даже совершенно иначе направило ваши способности и самую вашу карьеру. По-моему, молодые люди должны знакомиться с Бонном в возрасте от семнадцати до двадцати лет. К сожалению, этим обыкновенно пренебрегают, и многие даже во всю свою жизнь ограничиваются только знакомством с Женевой, Базелем, Парижем, Берном и Лондоном!
Г. пастор сделал жест, красноречиво выражавший его искреннее сожаление к этим "многим".
- Было бы, повторяю, лучше, если бы вы познакомились с Бонном раньше. Но что делать! Вам, вероятно, мешали дела. Никогда не поздно обогатить свой ум новыми сведениями. Добро пожаловать, мой молодой друг!
Я поблагодарил пастора за любезный приём.
- Не за что! Не за что! Бонн всегда был известен своим гостеприимством. Всегда! Ба, однако "соловья баснями не кормят", как говорят у нас в Бонне. Вы приехали как раз в час обеда. Сейчас войдёт моя жена.
Колокол во дворе звучно пробил шесть ударов, и в комнату вошла г-жа пасторша, очень полная пожилая дама, с добрым, открытым, приветливым лицом.
- Наш молодой друг, путешественник, приехавший осмотреть наш Бонн. Госпожа Люгер, моя жена! - представил пастор.
Я ожидал, кто ещё должен явиться на звон вечевого колокола.
- Чего же мы, однако, дожидаемся? - спросил г. пастор. - Ах, вас, вероятно, ввёл за заблуждение звонок. Видите ли, в него звонят на случай, если меня нет дома. Таков обычай. И не нам менять старые обычаи.
Мы перешли в столовую.
Пасторша и пастор оказались, действительно, гостеприимнейшими в мире людьми.
Пасторша беспрестанно подкладывала мне на тарелку, словно имела основание предполагать, что я недели две ничего не ел.
А пастор "рекомендовал" блюдо.
- Да вы почти ничего не едите! - приходила в ужас добрая пасторша. когда я съедал вторую тарелку. - Конечно, у нас за нашим скромным столом вы не найдёте того, к чему привыкли в Париже и Лозанне.
- Довольно, жена! - с достоинством останавливал её г. пастор. - У нас господин путешественник найдёт зато один из гигиеничнейших и вкуснейших обедов, какие можно найти где бы то ни было! Да, вкуснейших, потому что госпожа Люгер, я должен вам сказать, - одна из лучших хозяек в мире. Для того, чтоб убедиться в этом, достаточно взглянуть на её коровник.
- Ах, Иоганн, ты просто заставляешь меня краснеть своими похвалами…
- Не для чего краснеть. Скрывать следует только пороки, а никак не достоинства. Скрывать достоинства - это так же нехорошо и предосудительно, как и обнаруживать свои пороки. Не так ли, г. путешественник?
- О, несомненно, г. пастор!..
- Я попрошу вас взять ещё немного этого салата. Не правда ли, не везде можно встречать такой? О, почва Бонна - удивительная почва. Она ещё не исследована, как следует, но я уверен, что учёные, когда займутся, найдут в ней много разных солей! Я даже думаю, что под нею должны быть большие залежи минералов, - с таким трудом эта почва впитывает в себя влагу. Некоторые находят, будто почва Бонна несколько болотиста. Но это не так, благодаря минералам. Я уверен, что тут замешаны минералы!
- Я попрошу вас отведать вот этой рыбы и высказать своё мнение. Эта рыба водится в озере около Бонна и называется "караси", "Караси". Запишите, если хотите, название. В Бонне её готовят обыкновенно со сметаной.
- Что? Как вам нравится наша рыбка? Прибавьте, если хотите, ещё немножко сметаны. Ничего, это не вредит! Такой сметаны, я уверен, вы не найдёте ни в Париже ни в Нью-Йорке.
Словом, я наелся до отвала всевозможных редких и диковинных блюд, и тогда нам подали старого вина - "одну из старейших бутылок на свете".
- Она сохраняется уже четвёртый год! На ней появилась даже пыль! - пояснил г. пастор.
Мы запили всё это чашечкой кофе, сваренного так, "как умеет варить только пасторша".
- Это её секрет, которого она не открывает даже мне! - улыбнулся пастор.
Секрет, которого не знал даже г. пастор, отлично знал я. Это был кофе, сваренный с гущей, по-турецки. Я, конечно, мог бы тут же открыть секрет г-жи пасторши, но зачем разочаровывать таких милых людей?