- Как же, как же… Я ведь слышал, как вы рассказывали эту любопытную историю…
- Это, извольте знать, не история, а факт! - внушительно проговорил пан Казимир, начиная хмуриться.
- О, разумеется факт, тем более что и брильянтовое кольцо в сорок две тысячи франков - тоже факт, и весьма ценный факт!
- Вероятно, вам не случалось видеть хороших брильянтов, и вы, кажется, изволите сомневаться в ценности моего супира? - с презрительной усмешкой заметил закипавший злостью доктор, нервно пощипывая длинными желтыми пальцами свою выхоленную, великолепную черную бакенбарду.
- Христос с вами, доктор, смею ли я сомневаться? - воскликнул, по-видимому с полной искренностью, шаловливый мичман. - Такие ли еще бывают факты!.. "Есть много, друг Горацио, тайн" и так далее… Я, положим, не видал хороших брильянтов - не стану врать, - но видал, например, крупнейших окуней у нас, в Смоленской губернии, и знаю тоже в своем роде интересный факт об их живучести, о котором я, с вашего позволения, расскажу. Стали жарить однажды громадного жирного окуня, фунтов эдак десяти, и что ж бы вы думали? Уж один бок его стал румяниться, а окунище, подлец, все еще жив… Так и пляшет, я вам доложу, на сковороде. Сняли этого самого мерзавца со сковороды, зашили ему брюхо, пустили в речку, и - поверите ли, доктор? - ведь поплыл, как встрепанный, окунь-то этот… Факт невероятный, а ведь я сам видел! - прибавил с невозмутимою серьезностью мичман.
Общий смех огласил кают-компанию.
Не смеялся только один доктор.
Позеленевший от злости, с презрительно сощуренными глазами, он в первую минуту пребывал в гордом молчании и только, когда смех прекратился, заметил с пренебрежением оскорбленного величия:
- Признаюсь, я не понимаю этого мичманского остроумия… Какой-то окунь… какой-то вздор…
Вдруг раздался страшный треск. Клипер вздрогнул всем своим корпусом, как-то странно покачнулся и, казалось, сразу остановился.
Все на мгновение замерли, недоумевающие и испуганные, взглядывая друг на друга широко раскрытыми глазами.
Старший офицер, вылетевший из каюты, пронесся как бешеный наверх. Вслед за ним ринулись и другие. Доктор, бледный как полотно, не трогаясь с места, беззвучно что-то шептал и крестился.
В первое мгновение я не сообразил, что такое случилось, и не испугался. Но вслед за тем мне почему-то представилось, будто на нас наскочило судно и врезалось в бок. И тогда мною овладел страх, который я тщетно усиливался побороть, стараясь казаться спокойным. Сердце упало, холод пробегал по всему телу, и я бросился стремглав вслед за другими наверх, охваченный паникой и стыдясь в то же время своего малодушия, недостойного моряка.
III
Непроглядная темень по-прежнему окутывала клипер, недвижно стоявший среди моря. На палубе царила грозная тишина. Только рокотало море да ветер жалобно посвистывал в снастях. И среди этой тишины клипер, приподнимаемый волнением, снова еще раз и другой тяжело ударился о подводный камень. Удары эти сопровождались таким наводящим ужас треском во всех членах судна, что казалось, оно не вынесет этой пытки и вот-вот сейчас развалится пополам.
- О господи! - раздалось чье-то скорбное восклицание среди людских теней, собравшихся кучками на палубе.
И чей-то голос стал тихо читать молитву.
- Беспременно тепериче разобьет нас на каменьях!
- Вишь, угодили-то как!
- Смирно! - раздался вдруг с мостика голос капитана.
Разговоры мгновенно смолкли.
- Триселя и кливер поставить! Лотовые на лот! Полный ход вперед! - командовал капитан.
В этом негромком, несколько гнусавом, отчетливом голосе не слышно было ни одной нотки страха или волнения. Он был спокоен, прост и ровен, точно капитан распоряжался на ученье. И это спокойствие словно бы сразу низводило опасность положения до самой обыкновенной случайности в море и, невольно передаваясь другим, вселяло бодрость и уверенность в сердца испуганных людей.
- Ишь ведь, отчаянный он у нас какой! - проговорил кто-то среди толпившихся матросов повеселевшим голосом.
- Не бойсь, он распорядится!
И у меня отлегло от сердца. Я еще более устыдился своего малодушия и торопливо поднялся на мостик, где должен был находиться, по расписанию, во время аврала.
Машина работала полным ходом, но клипер не двигался с места.
- Как глубина?
В ответ раздался отрывистый голос старшего штурмана, под наблюдением которого лотовые обмеряли глубину вокруг клипера.
Недаром голос Никанора Игнатьевича, перегнувшегося через борт с фонарем в руках, звучал сердито. Обмер показывал, что клипер сидел всем своим корпусом на камне и только корма была на вольной воде.
- Фальшвейры! - приказал капитан.
Ярко-красный огонь фальшвейров, выкинутых с обеих сторон, погрузив в тьму клипер, рассеял таинственность окружающего мрака. Слева, в недалеком расстоянии, белелись грозные буруны, доносясь слабым откликом характерного гула. Справа море было чисто и с однообразным ровным шумом катило свои волны, рассыпавшиеся пенистыми седыми верхушками. Ясно было, что мы, по счастию, налетели на крайний камень из этой группы маленьких "подлецов", брошенных среди моря.
- Стоп машина! Полный ход назад! - распоряжался капитан, передавая приказания в машину через переговорную трубку.
Прошла еще бесконечная тягостная минута.
- Идет ли? - спросил капитан своим прежним спокойным гнусавым голосом.
- Нет!
И, словно в подтверждение, что не идет, клипер снова беспомощно ударился о камень. Удар этот, тяжелый, медленный, казалось, был ужаснее прежних.
Капитан взялся за ручку машинного телеграфа.
"Дзинь-дзинь!"
Машина застопорила.
"Дзинь-дзинь!"
Машина снова застучала полным ходом.
Бедняга клипер, точно прикованный, не подавался.
Я взглянул на худощавую невысокую фигуру капитана, стоявшего в полосе слабого света от огня компаса, рассчитывая по выражению его лица узнать о степени грозившей нам опасности.
Ни черточки страха или волнения! Напротив, во всей его фигуре, неподвижно стоявшей у машинного телеграфа, было какое-то дерзкое, вызывающее спокойствие, и всегдашнее чуть заметное надменное выражение, обыкновенно скрадывавшееся любезной улыбкой, теперь, ничем не сдерживаемое, светилось во всех чертах красивого молодого лица, опушенного светло-русыми вьющимися бакенбардами.
Мне не был симпатичен этот "лорд", как метко прозвали гардемарины нашего капитана. Молодой, красивый, изящный, фаворит высшего начальства, не в пример другим делавший карьеру, двадцати шести лет уже бывший командиром щегольского клипера, он держал себя гордо и неприступно, с тою холодною вежливостью, под которою чувствовалось снисходительное презрение служебного баловня и черствость себялюбивой натуры. И, несмотря на это, теперь этот человек невольно восхищал своим самообладанием.
"Неужели же он нисколько не боится за клипер?" - с досадой думал я, посматривая на невозмутимого "лорда".
Точно в ответ на мои мысли, капитан тихо сказал старшему офицеру все тем же своим спокойным голосом:
- Кажется, плотно врезались. Осмотрите, нет ли течи?.. Да чтобы гребные суда были готовы к спуску! - еще тише прибавил капитан. - Мало ли что может случиться!
Не успел старший офицер уйти, как с бака крикнули:
- В подшкиперской вода!
Этот неестественно громкий, взволнованный голос нашего боцмана-финляндца заставил меня невольно вздрогнуть. Под мостиком кто-то испуганно ахнул.
В ответ на отчаянный окрик капитан крикнул обычное "есть!" таким равнодушным, хладнокровным тоном, будто в известии боцмана не было ничего важного и он отлично знает, что в подшкиперской вода.
И, понизив голос, прибавил, обращаясь к старшему офицеру:
- Что за идиот этот чухонец!.. Орет, вместо того чтобы прийти доложить… Потрудитесь осмотреть, Алексей Петрович, что там такое, велите поскорей заткнуть пробоину и дайте мне…
Взбежавший на мостик младший механик прервал капитана докладом, что в машине вода.
- И много?
- Подходит к топкам! - взволнованно отвечал обыкновенно невозмутимый хохол.
- Помпа пущена?
- Сейчас пустили!
- Ну и отлично! - промолвил капитан, хотя, казалось, ничего "отличного" не было. - Давайте чаще знать, как в машине вода.
Механик ушел, а капитан хладнокровно продолжал отдавать приказания старшему офицеру, и только речь его сделалась чуть-чуть торопливее и отрывистее.
- Пустить все помпы! Скорей на пробоину пластырь! Когда сойдем, подведите парус.
Старший офицер бегом полетел с мостика, а капитан снова взялся за ручку машинного звонка.
"Сойдем ли?"
Сомнение закрадывалось в душу, усиливаясь при новом ударе беспомощного клипера и вызывая мрачные мысли.
"До берега далеко, не менее двадцати миль… Как доберемся мы на шлюпках при таком волнении, если придется спасаться? Неужели нам грозит гибель? За что же? А жить так хочется!"
И сердце тоскливо сжималось, и взор невольно обращался по направлению к этому далекому берегу.
Но глаз ничего не видит, кроме непроглядной тьмы бурной ночи. Ветер, казалось, крепчал. Всплески волн с шумом разбивались о бока клипера.
"Ах, если б он скорее сошел!"
С тех пор как мы вскочили на камень, прошло не более двух-трех минут, но в эту памятную ночь эти минуты казались вечностью.
- Господин С.! Взгляните, как барометр, да посмотрите, нет ли воды в ахтерлюке! - приказал капитан.
Я бросился вниз, и - странное дело! - мрачные мысли тотчас же исчезли; я думал только, что надо исполнить приказание, не вызвав снисходительно-насмешливого замечания "лорда".
На трапе я нагнал Гарденина, посланного старшим офицером с тем же поручением.
Гарденин вошел первый в кают-компанию, но вдруг остановился на пороге и, приложив палец к губам, шепнул, указывая на открытую докторскую каюту:
- Смотрите, как действует истинное мужество!
Несмотря на серьезность положения, я невольно улыбнулся вслед за Гардениным, увидав пана доктора. Без сюртука, с спасательным поясом, обвязанный весь какими-то мешочками, метался он по каюте, собирая вещи, и растерянным голосом бормотал какие-то слова.
- А ведь потом нам же будет рассказывать, как геройствовал! - зло проговорил Гарденин, входя в кают-компанию.
Заслышав голоса, доктор торопливо надел пальто и вылетел к нам.
Бледный, с искаженным от страха лицом, стараясь под жалкой, неестественной улыбкой скрыть перед нами свой страх, спросил он прерывистым голосом:
- Ну что? Есть ли надежда, что сойдем?
- Никакой! Сейчас тонем, доктор! - гробовым голосом отвечал Гарденин.
Страшный треск нового удара, казалось, подтверждал эти слова.
- О пан Иезус! О матка божка! - в ужасе шептал доктор крестясь.
- Полно врать, Гарденин! - перебил я, чувствуя невольную жалость к этому олицетворению страха. - Пока никакой непосредственной опасности нет, доктор!
- А вы уж собрались спасаться?.. Небось теперь и пана Иезуса и матку божку вспомнили? - насмешливо кинул Гарденин и, повернувшись, крикнул вошедшему с фонарем вестовому: - Живо, люк!
Несмотря на страх, доктор метнул в спину Гарденина взгляд, полный ненависти и злобы. Он не простил Гарденину этой злой шутки и с той минуты возненавидел его.
- А я на всякий случай приготовился ко всему! - обратился ко мне доктор с заискивающей улыбкой, оправившись несколько от страха после моих успокоительных слов. - Не следует никогда теряться в опасности! - прибавил он с хвастливостью и торопливо бросился наверх…
Я спустился за Гардениным в ахтерлюк. Воды там не оказалось, и мы тотчас вышли.
- Как вы думаете, Гарденин, сойдем?
- А черт его знает! Нет, непременно выйду в отставку, как вернусь в Россию, если только буду жив! - неожиданно прибавил он. - Эти ощущения не особенно приятны… ну их! Я вот смеюсь над доктором за его трусость, а ведь сам, признаться, жестоко трушу! - проговорил с какою-то возбужденной, подкупающей искренностью Гарденин, пользовавшийся заслуженною репутацией лихого офицера.
С этими словами он выскочил из кают-компании.
Взглянув в капитанской каюте на барометр, я поднялся наверх и взбежал на мостик.
IV
Капитан стоял на краю и, перегнувшись через поручни, смотрел за борт, держа в руке фонарь. На шканцах, перевесившись совсем через борт, с тою же сосредоточенностью смотрел на воду и Никанор Игнатьевич.
Точно в ожидании чего-то особенно важного, на палубе была мертвая тишина. Только машина, работавшая полным ходом, торопливо отбивала однообразные такты.
Я доложил капитану о высоте барометра и об осмотре ахтерлюка, но он, казалось, не обратил внимания на мой доклад и, не поднимая головы, крикнул:
- Идет ли?
Несколько секунд не было ответа.
- Тронулся! - вдруг прокричал старый штурман. - Идет! - еще веселее крикнул он через секунду.
- Пошел… пошел!.. - раздались с бака радостные голоса.
Капитан торопливо подошел к компасу.
- Самый полный ход вперед! - крикнул он в машину.
Слышно было, как клипер с усилием черкнул по камню и, словно обрадовавшись свободе, вздрогнул всем телом и быстро двинулся вперед, рассекая темные волны. Грозный бурун над камнем белелся седым пятном за кормой.
Невыразимое ощущение радости и счастия охватило меня. Громкий вздох облегчения пронесся на палубе. И дерзкая, вызывающая улыбка весело играла на лице капитана.
- Лево на борт! - крикнул он рулевым, и клипер, сделав полный оборот, поворотил назад.
- Счастливо отделались! - сказал капитан подошедшему старшему офицеру. - Что, много воды?
- Порядочно… Одну пробоину нашли в носу… Сейчас будем подводить парус…
- Я иду назад! - заметил капитан. - Идти по назначению далеко, да и ветер противный… Как окончите подводку паруса, ставьте все паруса и брамсели.
- Ветер крепчает! - осторожно вставил старший офицер.
- Ничего, пусть гнутся брам-стеньги! Под парами и парусами мы живо добежим до порта и завтра будем в доке. Нас, верно, таки порядочно помяло… Не правда ли? - прибавил капитан.
И, не дождавшись ответа, спросил:
- Кто на вахте?
- Я! - проговорил Литвинов, поднимаясь на мостик.
- Курс SSW… Идти самым полным ходом!
- Есть!
- Ну, теперь пойдемте-ка, Алексей Петрович, посмотрим, какова течь… А ведь крепок "Красавец"! Било его сильно-таки… Сколько мы стояли на камне, Никанор Игнатьич?
- Четыре с половиной минуты-с! - хмуро отвечал старый штурман.
- Довольно времени, чтобы разбиться! - усмехнулся капитан, спускаясь с мостика и исчезая в темноте.
Через полчаса под носовую часть клипера был подведен парус. Все помпы работали, едва успевая откачивать воду, и "Красавец" под парами и всеми парусами несся среди мрака ночи узлов по тринадцати в час, словно раненый зверь, бегущий к логову, чтобы зализать свои раны.
Мрачный штурман
I
После трехлетнего дальнего плавания с грозными подчас штормами и непогодами, после тепла и приволья южных широт с их роскошными пейзажами, вечно греющим ярким солнцем, беспредельной высью бирюзового неба и волшебными тропическими ночами - корвет "Грозный" в 186* году возвращался на далекую родину.
На корвете было сто семьдесят пять человек команды, шестнадцать офицеров, доктор и иеромонах.
Все радовались возвращению. Долгое плавание, несмотря на все прелести природы, порядочно-таки надоело. Всем - и офицерам и матросам - хотелось поскорей на сушу, отдохнуть после продолжительной, полной тревог и случайностей, жизни на море.
Надо было поспеть в Финский залив до заморозков, и потому все торопились.
Чуть затихал попутный ветер, и вся поставленная парусина еле двигала корвет, или ветер начинал задувать "в лоб", принуждая к томительной лавировке, - как отдавалось приказание разводить пары, и старший механик, Иван Саввич Холодильников, давно уж скучавший по Кронштадту, где осталась молодая жена, - торопливей и веселей, чем обыкновенно, облекался в свою просаленную и прокопченную "машинную" куртку и с радостным лицом бежал к себе в "преисподнюю", переваливаясь всем своим худым, костлявым туловищем, похожим на плохо собранную машину, и размахивая, словно крыльями, длинными, никогда не находившими места руками.
И скоро "Грозный", попыхивая дымком из своей короткой горластой трубы, шел вперед полным ходом, подрагивая кормой под однообразный и равномерный стук машины.
Редкие заходы в попутные порты за углем и за свежей провизией отличались теперь короткими стоянками, не позволявшими любознательным мичманам основательно знакомиться с местными ресторанами и красотою туземок. Капитан, изнывавший в ожидании увидеть жену и детей, торопился сам и поторапливал всех. Значительно смягчившийся характером, по мнению молодых мичманов, с тех пор как получено было предписание "следовать в Кронштадт", и "разносивший" подчиненных далеко не с прежней страстной стремительностью, он при каждом заходе в порт без обычной раздражительности просил "медлительного барона", ревизора корвета, "не копаться" и как можно скорей оканчивать расчеты с берегом.
Но просьбы капитана на этот раз были излишни.
Барон Оскар Оскарович, которого матросы перекрестили в "Кар Карыча" и звали потихоньку "долговязой цаплей", и без капитанских просьб сбросил теперь свою упрямую, методичную и самодовольную остзейскую флегму и с удивительной в нем быстротой летал к консулам, торопил поставщиков, принимал провизию без придирчивой мешкотни и заставлял грузить уголь по ночам, ибо, в свою очередь, торопился в Митаву, к невесте; портреты ее в различных позах и костюмах влюбленный барон получал чуть ли не каждой почтой и теперь предвкушал счастие скоро припасть к ногам оригинала.
Таким образом, корвет нигде не застаивался и не терял времени, что, разумеется, очень радовало всех женатых людей и влюбленных женихов и несколько огорчало некоторых молодых офицеров, не сидевших, как большая часть молодежи, "на экваторе" и мечтавших было "просадить" сотни две-три франков в Париже. Но увы! - в Шербурге, где сперва предполагали краситься, корвет простоял лишь сутки, и Париж "улыбнулся".
- По крайности, денежки ваши целы, - утешал раздобревший за время плавания отец Агафон.
- Вам, батя, хорошо рассуждать… Вы - монах.
- В каких это смыслах?
- А в таких смыслах, что вас не должна смущать прелесть француженок, а нас смущает… Впрочем, если бы вы увидали их в Париже…
- Замолчите, бесстыдники, - добродушно останавливал мичманов отец Агафон и затыкал обеими руками уши, оставляя, однако, щелочку.