Б. М. Эйхенбаум проницательно заметил, что в "Уездном" автор "не рассказчик, а "сказитель"".
Такое случается редко. Но с Замятиным произошло. Одна небольшая повесть, напечатанная в журнале, сразу же сделала автора известным, признанным, авторитетным писателем.
Образ Барыбы, этого страшного примитивного человека, пришельца из каменного века в двадцатый ("…и весь-то Барыба какой-то широкий, громоздкий, громыхающий, весь из жестких прямых углов. Но так одно к одному пригнано, что из нескладных кусков как будто какой-то выходит и лад: может, и дикий, может, и страшный, а все же лад"), оказался столь ярким, запоминающимся, что его вспоминали, упоминали, прилаживали к реальным лицам современники писателя. Так, Есенин в письме к Иванову-Разумнику в мае 1921 года, обиженный на критику имажинизма в статье Замятина "Я боюсь", где тот из поэтов положительно отзывается лишь о Маяковском, замечает: "Передайте Евгению Ивановичу, что он не поэта, а "Барыбу увидеть изволили-с".
К этому времени Замятин уже входил в число тех писателей, без которых не мыслилась новая литература. Обратимся к свидетельству еще одного современника: "Начало повести поразило всех. Прошло минут двадцать, и автор прекратил чтение, чтобы уступить место за столом следующему писателю.
– Еще! еще! продолжайте, просим!
Широколицый, скуластый, среднего роста, чисто одетый инженер-писатель, недавно выписанный Горьким из Англии, спокойно поднимался со стула.
– Продолжайте, просим, просим!
Голоса становились все более настойчивыми, нетерпеливыми, громкими.
Замятин покорился, сел на место и продолжал читать. После этого еще раза два пытался прервать чтение, но безуспешно. Слушали, затаив дыхание. Потом устроили ему овацию.
Ни у кого из выступавших в тот вечер, даже у Блока, не было и доли того успеха, какой выпал Замятину. Чуковский носился по залу и говорил всем и каждому:
– Что? Каково? Новый Гоголь. Не правда ли?"
Это происходило на одном из заседаний в открывшемся в холодном и голодном Петрограде Доме Искусств.
А в Петроград Замятин действительно прибыл в сентябре 1917 года из Англии, где провел полтора года в командировке: на судоверфях в Глазго, Ньюкасле, Сандерленде, Саусшилдсе он участвовал в строительстве ледоколов для России – "Святой Александр Невский" (впоследствии, после революции, "Ленин"), "Святогор" (после революции "Красин"), "Минин", "Пожарский", "Илья Муромец".
Теперь он сознавал необходимость быть дома" участвовать в построении новой, культурной жизни. Свершилась революция, которую он так ждал, о которой мечтал (как и многие его современники; М. Арцыбашев, например, на следующий день после крушения монархии писал: "Мы ловили ветер в поле, а поймали бурю. Многие ли останутся довольными – посмотрим". И Замятин стремится быть полезным Новой России. Именно в литературе, в культурном строительстве видит теперь он насущную необходимость. И отдается этому целиком. Впоследствии он вспоминал: "Корабли – дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы. Позже – бестрамвайные улицы, длинные вереницы людей с мешками, десятки верст в день, буржуйка, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес. И радом с овсом – всяческие всемирные затеи: издать всех классиков всех времен и народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира. Тут уж было не до чертежей – практическая техника засохла и отломилась от меня, как желтый лист (от техники осталось лишь преподавание в Политехническом институте)".
Автор нескольких прогремевших повестей – "Уездное", "На куличках" (1914), "Алатырь" (1915), дюжины рассказов, Замятин почитался как мэтр. И вполне естественно, что он стал организатором класса художественной прозы в Доме Искусств, а под его влиянием возникла группа "Серапионовы братья": Лев Лунц, Михаил Слонимский, Николай Никитин, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Вениамин Каверин, Николай Тихонов, Константин Федин, Илья Груздев, Владимир Познер, Елизавета Полонская.
Первое собрание группы состоялось 1 февраля 1921 года. Замятин читал лекции, проводил слушания произведений студийцев, их взаимное обсуждение… Написанные им в ту пору "Лекции по технике художественной прозы" сохранили интерес и значение и по сей день. Замятин, как и все настоящие писатели, понимал, что писателем человек рождается, что научиться быть писателем невозможно. Но дать какие-то технические навыки молодому литератору полезно и необходимо.
Замятин так прямо и говорил своим слушателям: "Я с самого начала отрекаюсь от вывешенного заглавия моего курса. Научить писать рассказы чили повести – нельзя. Чем мы будем тогда заниматься? – спросите вы. – Не лучше ли разойтись по домам? Я отвечу: нет. Нам все-таки есть чем заниматься…
…Есть большое искусство и малое искусство, есть художественное творчество и художественное ремесло… Малое искусство, художественное ремесло – непременно входит, в качестве составной части, в большое… И Байрон, чтобы написать "Чайльд-Гарольда", должен был изучить технику стихосложения. Точно так же и тому, кто хочет посвятить себя творческой деятельности в области художественной прозы – нужно сперва изучить технику художественной прозы".
Замятин, несомненно, имел право на учительство не только потому, что был старше и опытнее "Серапионовых братьев", но и потому, что сам прошел большую школу, учась у классиков и своих современников, близких ему своим отношением к жизни и к творчеству.
И несомненно то, что, какими бы разными ни были его ученики и как бы впоследствии они ни относились к своему учителю, все в меру своего таланта заняли свое место в истории русской литературы XX столетия.
Но не только преподаванием был занят Замятин в первые месяцы и годы после возвращения на родину. Он сотрудничал в горьковской газете "Новая жизнь", в эсеровской газете "Дело народа" опубликовал свои политические сказки, с энтузиазмом участвовал в составлении издательской программы затеянного Горьким издательства "Всемирная литература", писал предисловия к книгам зарубежных писателей и редактировал переводы, сотрудничал в журналах "Записки Мечтателей" (1919–1922), "Дом Искусств" (1921), "Современный Запад" (19221924), "Русский Современник" (1924).
И при этом он создал столь масштабные по мысли рассказы, как "Дракон", "Мамай", "Пещера", обращался к драматургии ("Огни св. Доминика"), написал программные статьи "Я боюсь", "О синтетизме", напечатал сатирические произведения об Англии "Островитяне", "Ловец человеков". Наконец, в 1920 году начал работать над романом "Мы" – одной из главных антиутопий XX века.
Разумеется, этот роман напечатать в Советской России в то время было просто немыслимо. Ибо цензура сразу же усмотрела в нем аналогии не в пользу нового советского строя, где строгой регламентации новоявленное чиновничество в лице всевозможных комиссаров стремилось подчинить всю жизнь всех и каждого человека. Жизнь богаче декретов, указов и установлений государства – вот о чем хотел сказать своим романом Замятин. И какова бы ни была значимость Государства, Общества, ни государство, ни общество не должны сводить роль личности к шестеренке в большой машине государства, и к тому же к такой шестеренке, которая должна любить и воспевать свою машину.
В 1914 году за повесть "На куличках", в которой Замятин показал повседневную жизнь военного гарнизона в далекой провинции на востоке страны, писатель был обвинен в оскорблении русского офицерства и отправлен в ссылку на север, в Кемь.
Так было при царизме.
Однако новая власть тоже внимательно приглядывалась к писателю. Что-то в его высказываниях и действиях не укладывалось в рамки, обозначавшие лояльность.
15 февраля 1919 года в квартире Замятина на основании ордера ЧК произвели обыск и изъяли переписку. Его подозревали в принадлежности к эсерам.
На допросе Замятин заявил: "В настоящее время, когда я – по указанию того же Горького и целого ряда критиков – пришел к выводу, что моим призванием является именно художественная литература, – в настоящее время ни к политике, ни к политическим партиям отношения не имею и поэтому производством обыска и ареста весьма удивлен".
На этот раз все обошлось, и Замятин на следующий день был отпущен.
Казалось бы, арест должен был его насторожить или по крайней мере предостеречь. Но писатель, как и прежде, ведет себя независимо и свободно. Летом 1921 года прочитал первые главы своего романа "Мы" близкому другу – художнику Юрию Анненкову. А зимой 1921–1922 годов в течение двух дней читал роман в переполненном зале Петроградского института истории искусств, в 1923 году роман был прочитан на литературных вечерах в петроградском и московском отделениях Всероссийского Союза Писателей.
А между тем 17 августа 1922 года Замятина вновь арестовали.
Лишь 9 сентября его освободили под подписку о невыезде. На этот раз справка, подготовленная в ЧК, делала ясным, почему писатель подвергался преследованиям: "…Замятин Евгений Иванович, литератор, сотрудник "Летописи" и "Литературных записок". Скрытый, заядлый белогвардеец… Выступает в своих произведениях против Сов. власти. Подлежал высылке за границу, но высылка была временно задержана по постановлению Комиссии под председательством тов. Дзержинского…"
Отношением властей к Замятину как к белогвардейцу и внутреннему эмигранту и объясняется их стремление избавиться от него.
Ведь именно на 1922 год приходится пик борьбы против инакомыслящих, самостоятельно мыслящих ученых, писателей, деятелей искусства, которые не всегда соглашались с действиями и политикой советской власти. За границу были высланы сотни ученых и писателей, некоторые уехали сами.
Замятин решил остаться, потому что верил, что еще сможет послужить родной стране, народу, здесь, дома.
И он продолжал писать.
Трудно назвать вид или жанр литературы, в котором бы Замятин не попробовал себя: рассказ, повесть, сатира, юмор, драма. Его пьеса "Блоха" (1924) по мотивам "Левши" Н. С. Лескова много месяцев не сходила с театральных подмостков.
Его "Рассказ о самом главном" (1924) вместил в себя столько человеческих судеб, событий, переплетений сюжетов, столкновений характеров, что впору большому роману. По своей сложности, многоплановости, аллегоричности, символичности, многозначности он мог соперничать как с модернистами, так и с постмодернистскими произведениями.
Его рассказ "Слово предоставляется товарищу Чурыгину" (1927) – не только блестящий образец использования народного языка, причем языка нового времени, с советскими неологизмами, канцеляризмами, но и великолепное постижение народного характера в новых непривычных и пока что неорганичных обстоятельствах.
М. Горький, в свое время с восторгом встретивший "Уездное" Замятина, отрицательно относился к его экспериментаторству. В "Рассказе о самом главном" он увидел лишь применение теории относительности Эйнштейна в литературе. Но это несправедливо. Если Замятин и применял свои математические и физические знания в художественной практике, то лишь тогда, когда полагал их полезными для раскрытия своей мысли. Но это вовсе не означало, что все свои произведения он создавал как некие искусственно и расчетливо выверенные конструкции (а такое мнение бытовало). Просто у него был свой взгляд на литературу, которую он рассматривал как сгусток, как концентрацию мысли и чувства, а не банальное описание банальных ситуаций, банальных характеров при помощи банальных приемов. Свое кредо он выразил в статье "О синтетизме" (1922), посвященной творчеству Юрия Анненкова: "Ни одной второстепенной детали, ни одной лишней черты: только суть, экстракт, синтез, открывающийся глазу в сотую долю секунды, когда собраны в фокус, спрессованы, заострены все чувства… Сегодняшний читатель и зритель сумеет договорить картину, дорисовать слова, – и им самим договоренное, дорисованное будет врезано в него несоизмеримо прочнее, врастет в него органически. Здесь – путь к совместному творчеству художника и читателя или зрителя".
Об этом Замятин говорил и в своих лекциях по литературной технике, об этом говорил и с собратьями по литературному цеху. А вот его записка, сделанная в конце 1918 года на заседании редколлегии одного из альманахов по поводу рассказа Юрия Слезкина "Червонный король": "То, что есть яростно-красочный Гоген – не делает плохими подернутые пеплом краски Борисова-Мусатова. Надо различать импотенцию и целомудрие… Автор пишет не столько строками, сколько между строк. Это – большое и самое трудное мастерство".
Именно таким мастерством обладал Евгений Замятин. И дело вовсе не в том, что Замятин приспосабливался, что, держа кукиш в кармане, стремился насолить советской власти. Напротив, именно в лаконизме, в передаче читателю, слушателю, зрителю художественной квинтэссенции сказывалось его доверие к читателю, вера в его интеллектуальные и нравственные силы, в его эстетические потенции. Своими произведениями Замятин хотел не только рассказать о своем времени, но и всколыхнуть душу читателя, заставить его осмыслить происходящее и искать новые пути в преодолении трудностей созидания нового строя, бороться против глупостей, ошибок, а порой и преступлений, которые может совершить или уже совершила новая, народная власть от имени народа.
Разумеется, цензура пристально следила за каждым произведением Замятина. Почти каждый рассказ проходил редакционный путь с большим трудом. Так, рассказ "Пещера", уже напечатанный в январе 1922 года в журнале "Записки мечтателей", произведение о страшной гибели интеллигентов в холодном, голодном Петербурге, был запрещен цензурой для издания в сборнике повестей и рассказов Замятина, и только дополнительными хлопотами писатель все же добился его публикации.
(В этой связи мне вспоминается беседа почти сорокалетней давности с забытым сегодня писателем Н. Н. Никандро-вым. Его произведения тоже были посвящены современности, он писал о разрухе, голоде, проституции, нищенстве, взяточничестве, деградации масс в первые годы после революции. Многие произведения запрещались цензурой. Он обращался к начальнику Главлита П. И. Лебедеву-Полянскому, которого хорошо знал по дореволюционной эмиграции. Но тот разводил руками:
– Потерпите, Николай Никандрович. Не стоит давать козыри нашим врагам. Пройдет лет 10–15, построим социализм, тогда и напечатаем: вот, мол, как было раньше плохо, а теперь все хорошо…
В 1956 году во время пожара все рукописи Никандрова сгорели.
По сравнению с писательской судьбой Никандрова судьба Замятина – великолепна. Почти все им написанное было напечатано при жизни.)
В 1929 году издательство "Федерация" выпустило собрание сочинений Евгения Замятина – четыре тоненьких томика. Это, пожалуй, был его последний писательский успех.
В том же 1929 году началась уже массированная травля Замятина. Формальным поводом послужила публикация романа "Мы" за рубежом. Но, как известно, это произведение было знакомо многим советским слушателям и критикам уже давно. А к публикациям за рубежом Замятин сам не был причастен.
Кампания была направлена против Б. Пильняка и Е. Замятина в связи с публикацией за рубежом повести первого "Красное дерево" и замятинского романа "Мы". По сути дела, она не была направлена против этих двух писателей. Ее смысл – указать, что место всех деятелей искусства и литературы – в ряду шагающих к светлым вершинам социализма, что они должны служить существующему строю и воспевать его, а не выискивать недостатки и не заниматься самовыражением на буржуазный лад.
Замятин вспоминал об этой кампании в 1933 году: "Москва, Петербург, индивидуальности, литературные школы – все уравнялось, исчезло в дыму этого литературного побоища. Шок от непрерывной критической бомбардировки был таков, что среди писателей вспыхнула небывалая психическая эпидемия: эпидемия покаяний. На страницах газет проходили целые процессии флагеллантов: Пильняк бичевал себя за признанную криминальной повесть ("Красное дерево"), основатель и теоретик формализма Шкловский – отказался навсегда от формалистической ереси; конструктивисты каялись в том, что они впали в конструктивизм и объявляли свою организацию распущенной; старый антропософ Андрей Белый печатно клялся в том, что он в сущности антропософический марксист…"
Еще в 1928 году Замятин был в центре литературной жизни страны, его избрали председателем Всероссийского Союза писателей. Но уже 7 октября 1929 года он опубликовал в "Литературной газете" письмо, в котором заявил о выходе из Всероссийского Союза Писателей.
Его перестали печатать. По инерции появились две-три небольшие публикации. И все.
Его "Блоху", которая прошла в разных театрах свыше трех тысяч раз, сняли с репертуара. Новую пьесу "Атилла", над которой он работал почти три года, запретили к постановке.
В этих обстоятельствах он вынужден был направить письмо Сталину. "Для меня как для писателя, – говорит Замятин, – именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли". Он согласен, что основания для нападок у критиков были: "Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой". В октябре 1931 года он покинул родину, жил сначала в Германии, а с февраля 1932 года – во Франции, где и умер в марте 1937-го.
За границей Замятин не прекращает работать. До последних дней он писал исторический роман об Атилле. Активно трудился для кино. Написал несколько киносценариев. Наибольшая удача выпала на долю сценария, написанного Замятиным в соавторстве с Жаком Компанейцем по мотивам пьесы М. Горького "На дне". Фильм был поставлен классиком французского кино Жаном Ренуаром, а в роли Васьки Пепла снялся другой будущий классик – молодой Жан Габен. В 1936 году картина была удостоена национальной премии как лучший художественный фильм года.