IX.
Матвей домой не приходил. Васька ночью спал тревожно. У него появился сильный кашель. Жар в нем то усиливался, то ослабевал. Он просил пить, его опять мутило и несколько раз рвало. После вторых петухов в окно постучались: пришла баба из того двора, где Прасковья вчера брала лошадь, звать лен мять за это. Прасковья, боясь оставить хворого мальчика, отказалась, обещая притти на другой овин; баба заругалась на это. Прасковья слышала, как она, отходя от окна, отчитывала ее: "Не выдрыхлась, должно быть, вот и не хочется итти; все вы бобыли такие, толстогузые: как у тебя что -- выпросят, не отстанут, а к ним походи да покланяйся". Прасковью эти слова задели за живое, она хотела было уже оставить Ваську и итти на толоку, как вдруг Васька громко закричал и вскочил с места. Прасковья бросилась к нему.
– - Что ты, что ты, соколик мой? Чего ты?
– - Стращают, стращают меня, мамушка, о-о-о!
– - Кто тебя стращает, что ты, голубчик? -- сказала Прасковья и поспешно засветила огонь.
– - Страшные! -- протянул Васька: -- с рогами вот так! -- И мальчик приставил кулаченки к вискам и вытянул вверх указательные пальчики.
Прасковью взяла оторопь.
– - Что ж такое, Господи Иисусе, кому тебя стращать, это тебе сгрезилось.
Мальчик громко плакал и весь дрожал. Прасковья опять влезла к нему на печку, уложила его, одела и сама прилегла к нему. Васька все еще дрожал, хотя плакать перестал. Через несколько минут Прасковья спросила:
– - Вася, ты спишь?
Васька ответил слабым голосом, не открывая глаз:
– - Нет.
Через минуту опять он вздрогнул и порывался вскочить с места, но Прасковья стала гладить его и уговаривать:
– - Не бойся, не бойся, миленький, ничего не бойся, я с тобой!
Сначала она было хотела загасить огонь, но потом раздумала; так прошло время до самого света.
С рассветом Прасковья затопила печку. На улице ветер ослаб и сверху сыпалась "крупа", но холод почти не ослабевал; поэтому Прасковья решилась побольше сжечь дров в печке, чтобы хорошенько нагреть. Протопивши печку, она опять полезла проведать Ваську. Тот лежал с полуоткрытыми глазами и тяжко прерывисто дышал. Жара в нем не было, но и все тельце его было сухо. Прасковья спросила, что у него болит, и он ответил слабым-слабым голосом, что "все больно".
Через несколько минут он вдруг опять впал в забытье, начал бредить и в нем снова открылся сильный жар. Прасковья почувствовала, как на сердце ее налегла новая тяжесть, и она стала думать:
"Ну, как он помрет? Сделается ему еще хуже, он и не вынесет". И когда эта мысль ясно обрисовалась в ее голове, то у нее вдруг вся внутренняя всколыхнулась и помутилось в глазах. Она вся побледнела и поблекшими устами прошептала:
– - Нет, нет, Господи, сохрани!
Моментально она все забыла: и свою горевую судьбу, и бесталанного мужа, и все напасти, которые ей пришлось вынести за время ее замужества, -- все это ей показалось мелким и незначительным, а важным ей казалось теперь одно, чтобы ее Васька не умирал. Зачем ему умирать? Разве кто этого хочет? Пусть живет.
"Да мне им только и свет красен. Что мне без него делать? Муж мой неудалый, ни родимого батюшки, ни родимой матушки, с кем мне тогда будет душу отвести? на кого глядя порадоваться? Да неужели я так прогневала Бога, что Он и последнюю мою утеху хочет отнять?.. за какие-такие прегрешения?.."
И она вдруг горько-горько расплакалась и забыла все в слезах. Ее точно пришибло чем, и когда она оправилась, то лицо ее еще более потемнело и в глазах появилось какое-то новое выражение.
X.
Матвей не приходил домой и в этот день. Уже перед обедом третьего дня сквозь запушенные морозом окна своей избушки Прасковья заметила, как по улице замелькали какие-то тени. Она подошла к окошку и, найдя в нем небольшой уголок, не захваченный морозом, взглянула в него. Тени мелькали в одном направлении: с верхнего конца деревни вниз бежали ребятишки и кое-кто из взрослых. Прасковья встревожилась: что это там, не пожар ли? И поспешно накинув на себя одежину, вышла из избы. Но никакого пожара не было. А видно было, как по дороге с нижнего конца деревни въезжали две подводы, запряженные парами лошадей. С боку этих подвод шла кучка людей и под залихватские звуки гармоники, жужжание бубна и пронзительный звон трензеля выводила песню; до Прасковьи отчетливо доносились слова:
Погуляем и попьем,
Во солдатушки пойдем,
Во солдатушки пойдем,
Мы и там не пропадем.
Она догадалась, что это везут новобранцев в город, и их-то глядеть и бежал народ, который столпился у крайней избы и глазел на них во все глаза. И она уже хотела было вернуться в избу, как ей почудилось, что один из голосов, выкрикивающих песню, как будто бы был знаком ей. Она остановилась. Новобранцы вошли уже в деревню. Лошади, вытягивая шеи, с напряжением тащили телеги в гору. Колёса постукивали по мерзлой земле. На телегах помещалось несколько баб, молодых и старых, жен и матерей будущих солдатиков, с печальными заплаканными лицами. С одного бока шли два мужика: один опираясь кнутом, как тросточкою, другой безо всего, в новых рукавицах. Они о чем-то разговаривали между собой. Новобранцы шли с другого бока, ничего не замечая, с одеждою нараспашку, с красными, возбужденными лицами и во всю глотку выкрикивали песню. Когда Прасковья вгляделась в кучу новобранцев, она узнала, кто распевал знакомым голосом, и сердце у нее облилось кровью.
В середине кучки новобранцев шагал Матвей. Его кафтан был туго перетянут кушаком. Он заправил за него пальцы рук и, подняв кверху раскрасневшееся лицо, опушенное редкой белокурой растительностью, со сдвинутой на бекрень старенькой шапченкою, высоким заносистым тенорком выводил слова песни. Его красивый, немного разбитый голос выделялся из всех и покрывал весь хор. Он это видимо чувствовал и видимо упивался этим. Лицо его выражало собой полное блаженство.
– - Пес, пес страмной, что он делает-то? -- ахнула Прасковья и чуть не присела на месте. -- Дома парнишка умирает, а он с некрутами ватажится. Да что же это такое, батюшки мои!
Неподалеку от двора Стрекачевых песня была кончена. Гармоника, трензель и бубен замолчали. Песельники стали откашливаться и отплевываться. Один из них, возвышая голос, крикнул:
– - У попа восемь коров, у дьякона девята, закуривай, ребята!
Один парень вынул из кармана бумагу и стал делать большого "гусара".
Матвей немного отделился от них, остановился и, подняв над головой шапку, проговорил:
– - Ну, други, вам счастливый путь, а нам оставаться тут; вон моя казарма, а вон и мой дядька стоит, унтер-офицер Прасковей… Видите?
Он показал на свою хату и на свою жену и засмеялся. Рекруты один за другим стали его за что-то благодарить и пожимать за руку. Простившись с ним, они торопливо побегли догонять уехавшие вперед подводы.
Прасковьи не было уже у двора. Она ушла в избу. Когда Матвей отворил в избу дверь, то заметил, что баба сидит на передней лавке, как-то вся опустившаяся. Она встретила его таким взглядом, от которого, несмотря на бывший в его голове хмель и еще не выдохшееся веселье, в сердце его что-то кольнуло. Но он не обратил на это внимания, а остановился посреди избы, заправив руки опять за кушак, и запел:
– - Приле-е-тел соло-о-вушка-а… На-а свою сторону-у-шку-у…
Прасковья, как на пружине, подскочила с места и с страшно исказившимся от испуга и гнева лицом бросилась к мужу.
– - Пес! Васька умирает!.. Чего ты распустил пропасть-то?
В голосе ее было столько тоски и отчаяния, что Матвея это даже ошарашило, и он прикусил язык. Он вытаращил свои небольшие, похожие на оловянные, глазки и сдвинул брови.
– - Что ты говоришь? -- почти не раскрывая глаз, промолвил он.
– - Васька умирает! Гуляка ты беспутный, совести-то у тебя нет.
И она вдруг горько-горько прерывисто зарыдала. Рыдания ее были глухие, но видимо исходили из самой глубины души. Матвей оторопел и с глупым выражением лица снял шапку, положил ее на стол и сам уселся на конце стола. Он молча пристально с минуту глядел на жену, потом отвел глаза от нее и обвел ими всю избу. Потом он поднялся с места, пошатываясь подошел к приступке, держась за грядку, вступил на нее и взглянул на печку. Васька лежал навзничь с разметавшимися ручонками и запекшимися губами и тяжело, прерывисто дышал. Когда Матвей вгляделся в его лицо, то он почти не узнал его: до того оно изменилось. Обыкновенно пухлое, рыхлое, как это бывает у большинства недоедающих ребятишек, оно теперь страшно осунулось. Маленький нос его сделался большим, глаза ввалились в ямы, шея казалась такой тонкой-тонкой и ручонки необыкновенно быстро похудевшими. Матвей с минуту поглядел на него, потом спустился на пол и порывисто начал раздеваться. Вдруг он заплакал мужицкими пьяными слезами и забормотал странным, точно чужим голосом:
– - Что же это такое, Господи Боже! Ты думаешь как лучше, а выходит как хуже! Мой милый Вася, мой драгоценный сынок хочет умирать! Что же это такое, Господи!
И он свернул свою одежину в комок, положил ее за стол и продвинул в самый угол, потом ткнулся на нее ничком и продолжал плакать. Но ни его слезы, ни его причитания не растрогали сердца Прасковьи. Она перестала рыдать, испустила глубокий вздох и взглядом, полным ненависти, окинула его. Вскоре она заметила, что Матвей перестал плакать, потом послышалось его громкое сопение, а через несколько минут раздался громкий храп. Матвей заснул как убитый. Прасковья еще раз вздохнула и пошла на печку проведать своего больного сынишку.
XI.
Ваське делалось хуже и хуже. За все время, как заболел, он ничего не ел и только просил пить. Вчера он еще кое-что говорил, но сегодня и говорить стал реже и каким-то сиплым голосом. Ему захватывало глотку. Наступал вечер. Матвей все спал на лавке и почти без просыпа. Один раз он только перевернулся и почесался, и опять захрапел, задрав нос кверху. К вечеру Ваське очевидно стало хуже: он опять заметался, забредил и поминутно впадал в забытье. Прасковья растолкала мужа, прогнала его долой с лавки и стала на его месте стелить мальчику постельку, чтобы ей удобнее было сидеть около больного и наблюдать за ним. Постеливши постельку, она засветила лампу и перетащила Ваську сюда.
Матвей, проснувшись, долго сидел на коннике и почесывался и кряхтел. Голова его была взлохмачена, глаза покрасневшие и какие-то осовелые. Посидевши немного, он вышел из избы, опять вошел, напился холодной воды и пересел на другое место к переднему окну. Облокотившись на стол и глядя на Ваську, он спросил:
– - Что же это такое с ним сделалось-то? А?
Прасковья сидела за столом наискось от мужа, в ногах у Васьки, и, не отводя от личика мальчика глаз, проговорила:
– - Третьегодня доспелось. Простудился, должно, на улицу убег, а холод-то какой был!
– - Зачем же ты его пускала?
– - Кто его пускал? Сам убег, когда меня дома не было. Я пошла за ним, а он убежал от меня, да в дрова за овином и спрятался. Я пошла его искать, а он уж там как котелина синяя сделался.
– - Дура, дубовая голова! -- сердито проговорил Матвей: -- не могла уж во-время домой его залучить!
– - Ты умен! -- воскликнула задетая за живое Прасковья. -- Приходил бы да залучал. Он там по кабакам шляется, а я тут все догляди да поспей.
– - Тебе нечего на мое безумство глядеть, ты свои порядки веди!
– - Я свои порядки и веду. Он пропадает не от моих непорядков, а от твоих. Если бы у тебя глотка-то поуже была, неужели бы это сделалось? Была бы у него обувочка с одежиной, он и не такой холод перенес бы. Бегают другие ребятишки, да не простуживаются! А то у нас ни на ногах, ни на плечах -- поневоле захвораешь.
– - Так вот он от этого и захворал, что раздемши, разумши был?
– - Ну, а то от чего же, разумная твоя голова? Ну, от чего же? Будь он по-людски обут, одет, когда бы еще его прознобило-то! А то ведь он почти весь голый был.
– - Видно, такая планида уж нашла! -- вздохнув, проговорил Матвей и, почувствовав, что он сказал глупость, вдруг покраснел и как-то беспокойно моргнул глазами.
– - Планида! -- подхватила Прасковья, -- Та и планида, что вот ты утробу свою никогда не набьешь. Всю ты жизнь, всю ты жизнь только и заботишься о своем мамоне! Ни о ком ты, ни о чем ты никогда не думаешь. Есть ли у тебя семья, нет ли, тебе и горя мало! Ну, я-то как-нибудь обойдусь. А кому же о ребенке-то думать, как не тебе? Другие отцы-то не надышатся на своих детей-то, себя обрывают, детей-то ублажают! А ты?.. Ты когда позаботился ли о ребенке-то хоть один раз во всю свою жизнь? Подумал ли о своей семье, как, мол, им нужду переносить, беспутная твоя голова?
Прасковья горько-отчаянно завыла, видимо стараясь вылить всю накопившуюся в ней горечь. Матвей долго сидел молча и неподвижно, опустив голову. Потом он решительно встал, натянул на себя кафтан и, нахлобучив шапку, вышел из избы. Но не надолго. Через минуту он опять вернулся, снял шапку, разделся и сел на прежнее место.
– - Что ж, ступай опять в кабак, -- там веселей! Чего ж тебе дома торчать, здесь ни вина ни приятелей! -- визгливо выкрикнула Прасковья.
– - Давай денег, пойду! -- грубо проговорил Матвей.
– - Как денег?!.. Да разве у тебя нету? -- всплескивая руками, воскликнула Прасковья.
– - Были да сплыли!
– - Царица моя Небесная! Да что ж мне будет теперь делать-то? Головушка моя разнесчастная, да когда только гром-то соберется над тобой! -- и Прасковья грохнулась на стол и, причитывая и всхлипывая, затряслась над ним. Матвей сидел бледный-бледный, и по лицу его пробегали судороги.
– - Нет, это Бог взыщет меня милостью своей, если приберет мальчишку! Развяжет он тогда и руки и ноги! Дня одного не останусь с тобой! Уйду, куда глаза глядят уйду! Пачпорта не дашь, без пачпорта уйду, бродягой объявлюсь, пускай меня загонят куда хочут, а уж не останусь я с тобой!
– - Замолчи, тебе говорят! -- заревел Матвей и, вскочив с места, топнул ногой. -- Все сердце вынудила, змея! Я те прикушу язык-то!
Прасковья, захлебнувшись в слезах, мгновенно умолкла. Васька, испуганный криком отца, вдруг проснулся и горько заплакал. Прасковья проворно подняла голову и бросилась к нему.
– - Что ты, что ты, болезный мой, Бог с тобою? -- глотая слезы и с трясущейся головой спросила его она.
– - Боюсь! -- пролепетал Васька, не переставая плакать. -- Мне страшно.
– - Ничего, Христос с тобою; это тятька крикнул; видишь, он стоит.
– - Я тятьки боюсь!
Матвей сразу присмирел как овечка. Он робко подошел к больному и, наклоняясь над ним, совершенно изменившимся голосом проговорил:
– - Что ж ты меня боишься, ведь я тебя жалею, сынок.
Васька поглядел на него полуоткрытыми глазами и успокоился. Он долго лежал не шевелясь, потом мотнул головой и проговорил:
– - Тятька, а ты мне жалейку сделаешь?
– - Сделаю, сделаю, соколик ты мой! -- поспешно воскликнул и растроганный и обрадованный Матвей. -- Завтра сделаю, поправляйся только. -- Он сел было в ногах мальчика, но потом вдруг встал, отошел к двери и закрыл лицо правой рукой.
Прасковья услышала какой-то звук и, обернувшись, поняла, что это за звук.
Матвей тихо и глухо всхлипывал.
XII.
Через минуту мальчик опять вздрогнул и что-то забредил. Потом он очнулся и запросил пить. Прасковья подала ему водицы, но мальчик уж и головы поднять не мог. Прасковья подняла ему одной рукой голову, другою поднесла чашечку с водой; мальчик пил жадно, но ему, видно, было трудно глотать. Прасковья проговорила:
– - Господи! и помочь не знаешь чем ему. Коли бы знал теперь, что ему пользительно будет, чего хошь бы раздобыл.
– - Спросить у кого-нибудь, -- проговорил Матвей.
– - У кого спросить?
– - Пошла б к Мироновым. Они все-таки кое-что знают; свои ребятишки есть, тоже небось хворали.
Мироновы были степенное, умное семейство. Большак их Иван был ровесник Матвею, но совсем другого сорта человек; он был грамотный, рассудительный и хотя жил на одном крестьянстве, но жил так, как мало кто живет в деревне. У него так было поставлено дело, что та же полоса, что у других, больше родила, лошадь лучше везла, корова больше давала молока. Прасковья подумала несколько, и когда Васька опять впал в забытье, она отошла от него, набросила перешивок и вышла вон из избы.
Хотя смерклось недавно, но на улице было темно-темно. Небо было заволочено густыми облаками, сквозь которые не было видно ни одной звездочки. Только из изб лился сквозь окна свет длинными желтыми холстами. Чувствовалось как-то жутко. Тишина на улице была полная, только из соседней деревни доносились по ветру звуки хороводной песни, да вдруг по середине улицы раздался громкий девичий смех, и какой-то голос воскликнул: "Ах, подлая! да что она только знает-то!" Смех повторился. Голоса были такие веселые и беззаботные. Очевидно, тут стояла артель девок, кончивших где-нибудь мять лен и перед расходом по домам остановившихся в кучке покалякать. Прасковью что-то резнуло по сердцу. Это было неприятное чувство. Она вообразила себе то горе, каким была переполнена ее душа, и почувствовала, что это горе таится только в ней одной и никого другого не задевает.
И когда она сообразила это, то ей сделалось так обидно и так тяжело, как будто бы тяжесть ее горя увеличилась до бесконечности.
Ей стало жутко и страшно. В самом деле, она живет среди людей, люди эти ежедневно мелькают у нее перед глазами и она проходит мимо них, все они знают друг дружку, видят каждый день, но интересы их вовсе не в ком-нибудь другом, а у каждого только в себе самом. Чем кто живет, у кого что на нутре происходит, никто не знает, да и не хочет знать. У одного, может быть, душа на части разрывается, у другого, может быть, целая буря таится внутри, а человек, может быть и близкий, проходит мимо совершенно равнодушно, погруженный только в свои интересы и думы, и ему ни до кого нет дела. И все ездят на одинаковых полозках и все смотрят на это сквозь пальцы. Что же это значит? Закон судьбы или люди настолько извратили свою жизнь, что по уши погрязли в грубом бесчувственном самолюбии и весь мир считают сосредоточенным только каждый в себе самом? Да ведь так понимать жизнь, -- никогда света Божьего не видать.
Прасковья стояла как пришибленная, боясь двинуться с места. "Как я пойду, к кому? -- думала она. -- Как скажу о своем горе, когда каждому только самому до себя? Кому до других какое дело?" И вдруг ей подумалось, что стоит ли хлопотать о том, чтобы мальчик поправился. Не лучше ли будет, если мальчик помрет? Смерть не сладка, что говорить. Но ведь, все равно, помирать придется -- рано или поздно, а каково жить-то? Но такая мысль в ней только промелькнула, она тотчас же отрезвилась и ужаснулась, как она только могла подумать это. "Что я делаю, разве можно так рассуждать?" И она решительно сдвинулась с места и быстро-быстро, как только можно в темноте пройти, направилась ко двору Мироновых.