- За что продадут?
- По иску Кривошейнова. Он дал им в прошлом году деньги под залог построек и хлеба и теперь требует их… У них ничего нет… Я был у Лаврентьева. У него тоже денег нет. Послушай, не знаешь ли ты, как помочь? - в волнении проговорил Вася. - Иначе может быть большое несчастие.
- Как ты волнуешься! В первый раз, что ли, узнал?
- Я давно знал, но теперь сам видел. Хочешь - поедем, увидишь, что делается в Залесье. Я папе говорил, и он сказал, что ничего нельзя сделать. Неужели ничего?.. И это совершается на глазах у всех!
- Что делать, Вася! Успокойся. Если из-за таких вещей волноваться, то тогда и жить нельзя.
- А разве можно видеть это и… жить? - произнес он глухим голосом.
Он умолк. Напрасно Николай старался его успокоить.
Вася, не прерывая, слушал горячие речи брата, недоверчиво покачивая головой.
- Все то, что ты говоришь, Коля, я слышал уже. Вот и папа почти то же говорит… Оба вы, знаю я, честные, хорошие, добрые, но - прости меня, брат, - от ваших слов не легче, и никак не убедят они меня.
- Ты просто болен, брат, вот что я тебе скажу…
- Может быть, и болен… пожалуй, что и болен!.. - подхватил Вася. - Иной раз думаешь, думаешь… просто до боли думаешь, и, что всего ужаснее, то есть больнее, что ничего не придумаешь, и сознаешь себя таким дрянным, ничтожным, себялюбивым подлецом…
- Что ты, что ты! - улыбнулся брат.
- Смейся, Коля, а оно так… Ах, когда-нибудь открою я тебе свою душу… Больная она в самом деле… Ты вот говоришь: все так живут… А почему все так живут? Отчего иначе не живут? Разве нельзя иначе жить? Неужто вечно брат должен терзать своего брата?..
Он остановился, задумчиво взглянул на Николая и продолжал:
- Отчего Петр готовит нам кушанье, а я не готовлю? Отчего ж я вот и ем каждый день, и сплю на постели, а другие голодны и не призрены? Отчего? Где узнаю я, отчего?.. Кто объяснит это?.. Ты опять скажешь: все так, но мне-то, мне, моей душе разве от этого легче? Пойми ты!
Он с какой-то болью произнес эти слова, ожидая возражения, но Николай молчал, изумленный исповедью бледнолицего юноши.
"Откуда все эти мысли? Как он дошел до такого состояния?" - спрашивал себя Николай, вспоминая прежнего Васю. Прежний Вася не такой был, казалось ему.
- Ты вот говоришь, и папа тоже говорит, что надо быть добрым, честным, но как быть добрым, как быть честным? И разве я честен, разве добр?.. Подлец я, Коля, вот кто я такой… Я все раздумываю, а ведь давно бы следовало делать…
- Что делать?..
- Жить иначе… Какое имею я право жить так?.. Ответь мне…
И, не дожидаясь ответа, Вася продолжал:
- Ты вот думаешь, что всегда будет так, всегда человек будет делать другому зло, а я верю… глубоко верю, что так не будет и не должно быть… Не может быть… иначе зачем же столько мучеников прежде было?.. Зачем Спаситель был распят, если бы он не верил?.. Нет, Коля, ты вот образованный человек и знаешь больше меня, а говоришь неубедительно. Оно как будто и правда, а душа чувствует неправду. И кругом, кругом ложь… говорят, любят бога, а сами?!. Взгляни-ка ты на залесских мужиков… каково им из-за одного человека? И - удивительно! - он и без того богат, этот Кривошейнов, к чему ему еще богатство?.. Что делать с ним? На что, например, Смирнова оттягивает лес у мужиков, который им отдан, она знает хорошо это, покойником ее отцом? За то, что бумаг нет?
- Разве это правда?
- Правда. Лаврентьев говорил, а он говорит только о том, что знает… Курс кончить?! - отвечал как бы самому себе Вася. - Папа, вижу я, сердится, что я не готовлюсь в академию. Но к чему мне готовиться? Разве, если я буду доктором, я стану лучше?.. Или с годами пройдет все, и я повторять буду, что все так? Нет, Коля, я не могу… Я чувствую, что так нельзя. А как нужно - тоже не вполне понимаю. Но я дойду до этого… дойду.
Вдруг Вася остановился и, как бы спохватившись, промолвил:
- Ты, Коля, извини… Я тебя своими мыслями занимаю и, верно, тебе надоело, а ты и не скажешь…
Николай обнял Васю и заметил:
- Экий ты какой!.. Говори, говори… легче станет… Не надоел ты мне… Рассказывай все… я охотно слушаю…
- Не умею я говорить… всего не перескажешь… Ах, Коля, если бы я был, как прежде… верующий… Помнишь?
- А теперь?
Вася безнадежно покачал головой.
- Тогда бы лучше было!..
Он замолчал и продолжал молча ходить по комнате. Потом вдруг остановился и прошептал:
- Человек же и Кривошейнов… И у него душа должна же быть… Как думаешь, брат?
Николай засмеялся.
- Сомневаюсь…
- Напрасно. Нет злодея, который бы не смягчился… Да и есть ли злодеи-то?..
Опять, видно было, в голове у юноши поднялась какая-то внутренняя работа.
- По-твоему, злодеи есть, Коля?
- Есть.
- А мне сдается, кет их!
- Знаешь ли, что я придумал, брат? - сказал Николай. - Напишу-ка я корреспонденцию о твоем злодее… Быть может, обратят внимание и продажа в Залесье остановится…
Вася сперва обрадовался.
- Только смотри, Коля, напиши хорошо… Все расскажи. Но только подожди посылать ее до завтрашнего вечера. Быть может, и не надо.
- Отчего? - удивился Николай.
- Так… у меня один план есть! - серьезно проговорил Вася. - Попробую.
- Секрет?
- Теперь не спрашивай. Да вот еще что, Коля: не говори ты маме ни слова о нашем разговоре. Она и так все волнуется, глядя на меня. К чему огорчать ее, голубушку нашу? И вообще никому не говори лучше. После все объяснится! - как-то загадочно прибавил он. - Я с папой сам переговорю.
Вася несколько успокоился и спустя несколько времени рассказал брату, что Лаврентьев очень зовет его к себе и что Леночка была эти дни нездорова.
- Что с ней?
- Не знаю. Доктора не хотела. Раздражительная стала какая-то… похудела, голова болела все. Григорий Николаевич очень скорбел за Елену Ивановну. Теперь, впрочем, ей лучше. Да, я и забыл: она о тебе спрашивала, просила дать знать, когда ты приедешь. Удивлялась, что ты засел у Смирновых. Я и сам, признаться, дивился. Разве там приятно было тебе?
- Надо, Вася, побольше людей видать, иначе односторонне судить о них станешь. Кстати, я там с Прокофьевым познакомился. Ты, кажется, знаешь его?
- Видел у Лаврентьева!
- Нравится он тебе?
- Я мало его знаю, но слышал, что это замечательный человек! - проговорил с каким-то благоговейным восторгом Вася.
- Ты, брат, слишком увлекаешься. Человека раз-другой видел - и уж замечательный человек.
- Тебе разве Прокофьев не нравится? - удивился Вася.
- Я не к тому. Я вообще! - заметил Николай, чувствуя почему-то досаду на то, что Вася так восторженно относится к Прокофьеву. - Так Леночка, ты говоришь, обо мне спрашивала?
- Да, спрашивала, - прошептал Вася. - Ты зайдешь к ней?
- Зайду как-нибудь.
- Хороший она человек, и Лаврентьев хороший. И как он ее любит, если б ты знал, Коля! - проговорил Вася и вдруг покраснел.
- К чему ты говоришь об этом?
- Так, к слову!.. - шепнул Вася и снова заходил по комнате.
"Как все принимает близко к сердцу, бедняга! Того и гляди сделает какую-нибудь непоправимую глупость! - раздумывал Николай, оставшись один. - И ничем не убедишь его".
В тот же вечер, после чая, отец говорил Николаю о Васе с большим сокрушением. Его удивляла его болезненная мечтательность, и он не знал, как быть с юношей.
- Ты видел, как расстроило его известие о продаже имущества крестьян?
- Да. Бедняга сам не свой. Действительно, возмутительная история.
- Кто спорит - история гнусная, но что поделаешь?.. Мало ли скверного в жизни! Нельзя же на этом основании приходить в отчаяние. Он утром пришел ко мне таким страдальцем, что я испугался сперва, а дело-то все оказалось самое обыкновенное у нас. Вообще Вася меня беспокоит. Совсем странный мальчик. У него какая-то беспощадная логика, чуткость, доходящая до болезненности. Отчасти я виноват в этом! - с грустью проговорил старик.
- Ты? Ты-то чем виноват?
- Мало наблюдал за ним, когда он был ребенком. У него и тогда был особенный характер, а теперь он развился в уродливом направлении. Это - несчастная натура. Для него мысль и дело неразлучны, и он может дойти до нелепостей. Ты бы подействовал на него.
- Едва ли.
- И то. Он кроток, мягок, но независим! - вздохнул старик. - Пристал ко мне, чтобы я помог… И без того меня, старика, беспокойным считают. Я стал убеждать Васю, и он ушел от меня грустный, сосредоточенный. Да, странные теперь времена!.. Ребята и те страдают. Прежде мы в семнадцать лет не страдали. И бог еще знает что лучше!.. Что, как Вася?.. Успокоился?
- Кажется.
- У него склад какой-то странный, - продолжал старик. - Все его мучат вопросы неразрешимые. Одно утешает меня, что с годами он поймет тщету мечты о всеобщем благоденствии и станет трезвее смотреть на вещи. Мечтать всю жизнь - невозможно.
Старик долго еще говорил на эту тему и долго еще думал о Васе, ворочаясь на постели.
Он жалел сына и в то же время с ужасом думал, что из него может выйти человек, способный разбить кумиры, которым он, старик, всю жизнь поклонялся и свято чтил… Этого старик перенести не мог.
"Утопистов", как он называл всех сомневающихся современной цивилизации, он считал варварами и безумцами.
- Никогда толпа, как бы ни была она сыта, не может дать миру то, что дали ему высшие умы. При господстве толпы, при культе скромного довольства разве возможно могущество и проявления гения? Дух исчезнет, и вместо господства духа будет царить накормленная посредственность. Это невозможно, ужасно, бессмысленно!
Так нередко говорил в задушевной беседе, потрясая своим могучим кулаком и взмахивая львиной своей гривой, Иван Андреевич, когда-то ярый фурьерист.
Для Вязникова всякие "утопии" были покушением на личность, а личность он считал неприкосновенной.
XV
А наш юный "безумец" тоже плохо спал ночь, обдумывая свой план. Рано утром на следующий день он проснулся, по обыкновению сделал свои гимнастические упражнения, - он "закалял" себя, находя, что без этого человек ни на что не годен, - потом сходил купаться и, напившись чаю, вышел из дому и зашагал по проселку, задумчиво опустив голову.
Он шел, ни на что не обращая внимания, серьезный и сосредоточенный, казалось, не чувствуя усталости, хотя прошел уже около десяти верст. Солнце порядочно пекло, и пот градом катился с его побледневшего лица. Он прибавил шагу, но скоро должен был остановиться, почувствовав одышку. Впалая грудь юноши тяжело дышала, и в ней что-то ныло. Он прижал своими тонкими пальцами грудь, словно желая утишить боль, и опустился на землю. Слабое тело не выдержало сильного напряжения.
- Бессильный, слабый я какой! Надо еще долго закалять себя! - грустно прошептал Вася, закашливаясь.
Он прилег на траву, глядя своими чудными, большими глазами на светлое, синее небо, и мятежное его сердце притихло под наплывом надежды. Он пролежал несколько минут и снова, бодрый, пошел далее.
Двенадцатая верста кончалась, когда он завидел большой старый барский дом, стоявший среди густого старинного сада. Он прибавил шагу и через четверть часа входил на двор усадьбы, принадлежавшей Кузьме Петровичу Кривошейнову, или, как называли его в околотке, "живодеру Кузьке".
Кузьма Петрович Кривошейнов еще лет двадцать тому назад был простой, умный мужик, снимал у Вязникова мельницу и занимался, как он говорил, "по малости" разными делами. Преимущественно он терся около мужиков, давал им на проценты деньги, скупал хлеб и т. п. В течение десяти лет он нажил громадное состояние, записался в купцы, купил громадное имение от разорившегося помещика Лычкова и сделался очень влиятельным человеком в уезде. Он был гласным, почетным мировым судьей; ему почти все были должны, все водили с ним знакомство, у него обедал раз губернатор и заезжал всегда при объездах архиерей, - одним словом, "Кузька" был один из тех "новых людей", которые вдруг, как грибы, выросли на развалинах вымирающего барства.
К нему-то и пробирался теперь Вася.
- Где тут Кривошейнов живет? В большом доме или во флигеле? - осведомился Вася у бабы, проходившей по двору.
- Кузьма Петрович? А ступай во флигель, наверх. В хороминах он не живет, только когда гости приезжают, а то во флигеле. Наниматься?
- Нет, по своим делам.
- По делам? Много и по делам ходят! - промолвила баба, оглядывая с жалостливым участием бледного усталого юношу. - А я подумала - наниматься. Писарек требуется. Намедни он Федота Алексеевича расчел. Ступай, паренек, вон сюда, в этот флигель, ступай с богом!
Вася поднялся наверх и вошел чрез отворенные двери в прихожую, а оттуда в залу, уставленную без толку разнокалиберной мебелью, с лубочными литографиями на стенах, старинными фортепианами и большим образом Спасителя в углу, перед которым теплилась лампада. На окнах красовались большие бутыли с наливками, по столам стояли маленькие деревянные чашки с "пробами" хлебов. В комнате было не прибрано, пахло затхлостью.
Вася с минуту постоял, думая, что кто-нибудь войдет, но никто не входил. Двери в соседнюю комнату были притворены; оттуда доносился звук костяшек, щелкавших по счетам. Вася кашлянул - никто не отозвался. Тогда он приотворил двери.
- Кто здесь? - окликнул громкий, несколько сипловатый голос. - Ступай сюда!
Вася вошел в небольшую комнату, где за небольшим столиком, накрытым сукном, сидел плотный, кряжистый, добродушный на вид мужик лет под пятьдесят, в цветной рубахе с расстегнутым воротом, из-под которого краснела загорелая, багровая, жилистая шея. При входе Васи толстые пальцы одной руки замерли на счетах, и умные глаза остановились на юноше зорким, несколько недоумевающим взглядом.
- Вы господин Кривошейнов? - тихо, почти робко проговорил Вася.
- Я самый!.. - произнес Кузьма Петрович, продолжая недоумевать, к какому разряду людей следует отнести этого гостя.
- Я к вам, Кузьма Петрович, по очень важному делу. Я, видите ли… Вы позволите оторвать вас на несколько времени?
- Милости просим садиться… Какое такое ваше дело?.. Как прикажете звать вас?.. - сказал Кузьма Петрович, отбрасывая ловким жестом костяшки и придвигаясь поближе к столу.
- Меня зовут Вязников… Василий Вязников… Верно, слышали?
- Василий Иванович! - воскликнул Кузьма, протягивая руку. - Как же, как же… Очень даже хорошо знаем и почтенного родителя вашего, и матушку вашу, и вас помню, вы тогда ребеночком были… Я у вас мельницу снимал… Вы-то, чай, не помните?.. Чайку не хотите ли, Василий Иванович? Вот гость-то нежданный! Не угодно? Как хотите, а то бы мигом самоварчик… Выпейте, право…
Кузьма Петрович говорил с таким добродушием и казалось, так обрадовался гостю, что Вася еще более сконфузился и как бы недоумевал, глядя на этого самого словоохотливого, добродушного и веселого человека, известного под названием "живодера Кузьки".
- Благодарю вас, Кузьма Петрович, я только что пил чай.
- Как хотите, упрашивать не смею!.. - продолжал Кузьма, соображая, по каким таким важным делам мог прийти к нему сынок Ивана Андреевича. Кузьма хорошо знал, что Вязников терпеть его не мог, и относился к нему с презрением.
"Уж не прогорает ли старый барин?" - подумал не без злорадного чувства Кузьма и снова заговорил:
- Как поживают Иван Андреевич и Марья Степановна? В добром ли находятся здоровье? Слышал я, будто Николай Иванович приехали? То-то радость, должно быть. Так какое такое важное дело, Василий Иванович? Я, вы знаете, завсегда со всем моим удовольствием для вашего семейства.
- Не для нас. Что нам! Я пришел вас просить за залесских мужиков, Кузьма Петрович. Через две недели назначена в Залесье продажа по вашей претензии, и они будут несчастными. Не делайте этого, не делайте, прошу вас… Пожалейте людей! - проговорил Вася в волнении.
Просьба эта была так неожиданна, что Кузьма изумленно раскрыл глаза и не знал, что и сказать. А Вася между тем продолжал:
- Заплатить им нечем, а продадут все - нищими люди станут… Разве так можно? Разве вам не жалко, Кузьма Петрович?
Кузьма наконец понял, в чем дело. Он усмехнулся, взглядывая на взволнованного юношу, и проговорил:
- Так вот какое у вас важное дело! А я думал, в самом деле вы за делом. Вы, барин молодой, напрасно путаетесь не в свое дело. Чай, по младости. Коли жалко, вы бы тятеньку попросили внести мне денежки за залесских мужиков. Оно бы и в порядке было. Всего пятнадцать тысяч.
- У отца нет таких денег, я просил! - серьезно проговорил Вася.
- Ну, сами заплатите, коли у него нет.
- Вы шутите, Кузьма Петрович? Разве можно теперь смеяться?
Кузьма захихикал снова.
- Как тут не смеяться? Пришел молодой барин и говорит: не получай, Кузьма Петрович, своих денег. Денежки-то у меня кровные, сударь, не барские, а кровные. Так как же мне не получать? Залесские мужики давно мне известны, знаю я мужика - сам мужик: понатужатся - внесут, а не внесут - сами виноваты. Дураков учить надо, а не то что потакать им? Разве я неволил их? Сами пришли: помоги, Кузьма Петрович. Так должен я свои-то кровные получить или нет? И слушать-то ваши слова - смехота одна. Вам бабы намололи, а вы… Напрасно изволили пожаловать, - сердито оборвал Кузьма. - Разодолжили, нечего сказать… Ха-ха-ха!..
- Не сердитесь, прошу вас. Я не с тем пришел; не сердить, а объяснить пришел вам, Кузьма Петрович. Именно объяснить. Вы, верно, не верите в человека и про всякого думаете, что подлец, а я вот верю, и в вас верю. Вы только подумайте, Кузьма Петрович, разве для того живут люди, чтобы мучить слабых и беззащитных? Вот там у вас, - махнул Вася на двери, - лампада теплится перед образом Спасителя. Вы ведь знаете, чему учил он? Любить ближнего! А разве любите вы ближнего? Да и вам-то самому легко, что ли, так жить? Я полагаю, тяжело. Точно вы не знаете, как проклинают вас… Разве весело? Это ужасно! Из-за вас народ стонет, вы разве не слышите? Сколько разорения, слез-то сколько! И чего ради? Из-за чего сами-то хлопочете зло делать? Богатства ради? Так разве вы не богаты? Да и можно разве быть счастливым, если около вас все несчастливы? Вы, Кузьма Петрович, чуть-чуть подумайте, оглянитесь, сердце-то смягчите и поймите, что есть другое, настоящее счастье - делать добро, а не зло. Кузьма Петрович! - с мольбою в голосе воскликнул Вася, - не разоряйте Залесья, не разоряйте и без того нищий народ! Отсрочьте хоть на год взыскание. Умоляю вас ради страдальцев, ради самого вас.
"Безумец" юноша, говоривший такие речи перед "Кузькой-живодером", никогда не дававшим никому пощады, смолк, и надеждой светился его восторженный взор. От волнения он был совсем бледен; крупные капли пота сбегали по белому его лбу. Какою-то наивной красотой сияло болезненное, необыкновенно серьезное его лицо. Из впалой и болезненной груди его вырывалось учащенное дыхание.
Кузьма Петрович сперва слушал длинный монолог и взглядывал на тщедушную, долговязую фигуру барчука, как на веселое представление, но потом насмешливое выражение сменилось другим, угрюмым. Довольно потешаться. "Шальной барчук", пришедший поучать его, как жить, осердил Кузьму.
- Тятенька-то ваш знает, какими делами вы занимаетесь?
- Какими делами? - недоумевая, спросил Вася.