Так миновали они старинные Молчановки, Собачью площадку, бульвар. Вот и их дом. У ворот сонный сторож, тихий двор, окна их квартиры, позлащенные луной. По лестнице они всходят медленно, будто не хочется. У двери Лизавета полуоборачивается. И вдруг, не понимая, что делает, Петя приближается и молча, страстно, радостно целует ее. Лизавета обнимает его - будто давно ждала - бледнеет и слабеет от волнения.
XVII
На другой день Петя проснулся довольно поздно. Первое, что он сделал - засмеялся чистым, почти детским смехом. Потом вскочил с постели, подбежал к окну и отдернул штору: сад почти весь занесло снегом. Снег висел белыми, тихими хлопьями на деревьях, и львы у ворот барского дома были наполовину запушены им. Петя понял, что это настоящая, отличная зима, что он молод, счастлив, и ему захотелось куда–то побежать, крикнуть об этом на весь свет. Но в квартире было тихо, лишь печь потрескивала: та спокойная и радостная тишина, что говорит о бодрости, работе, жизни.
Петя быстро одевался. В голове его клубились впечатления, чувства, и как-то он не мог даже разобраться в них. Вечер, смешной Федюка, возвращение, луна, поцелуи… Мог ли он подумать об этом за неделю? Все удивительно, все чудесно. На минуту вспомнилось ему лето, Ольга Александровна, и мгновенный озноб прошел по нем. Что же, измена? Ведь, он любил же ее? Мечтал, томился? Но все это мелькнуло, закрутилось и утонуло в водовороте иных чувств, здоровых, светлых, прорвавшихся в нем бурей. Может быть, да - измена. Пусть. Он знал только, что та же жизнь, что ставила ему западни, заставляла падать, ошибаться, страдать - теперь дохнула океанийским ветром. Хорошо или не хорошо он поступает - так надо. И если надо, то значит - хорошо.
Петя твердо и весело вышел в столовую. Да, вчера он целовал Лизавету, и он не отрекается, и впредь хочет и будет ее целовать. Он взрослый, влюбленный человек, а почему именно влюблен, он не знает: это его не касается.
В столовой никого не было; Алеша, очевидно, в своей академии, Лизавета куда–нибудь сбежала.
Прислуга, полька, жеманная и глуповатая, подала Пете кофе. Вид у нее был невинно–насмешливый, точно она хотела сказать: "ну, конечно же, я вчера все слыхала, я же такая скромная, я не позволю же себя целовать мужчине". "Чорт с тобой", - подумал Петя: - все равно. Он быстро пил кофе, хотел встать, но в это время позвонили.
Мальвина бросилась отворять. Через минуту, с тем же видом Девы Марии, сказала:
- Пани Зинаида.
Зина вошла полузанесенная снегом, розовая, блестя глазами.
- Лизы нет? - сказала она, подавая Пете руку, вся пронизанная смехом.
- Нет, - ответил Петя. - Я ее сегодня еще не видел.
- Не видел, не видел… - повторила Зина, как будто думала о другом. - Да. Можно у вас сесть на минутку?
- Пожалуйста. Кофе не хотите ль?
Петя стал что-то суетиться, а Зина сидела, смотрела на него и вдруг расхохоталась.
- Какой смешной, ах какой смешной! - Она покачивалась от смеху из стороны в сторону и приговаривала: "какой смешной!"
- Чего вы это? - спросил Петя, смутился было, потом принялся сам хохотать.
- Хорошо на свете жить, правда? - вскрикнула Зина. - Я сейчас бежала по Кисловке, у меня ноги горели, - кажется, всю Москву пробежишь!
Пете казалась эта Зина очень милой - она напоминала ему вчерашнее, была приятельницей Лизаветы, и с ней у него связывалось что-то радостное.
- Вы думаете, хорошо жить? - говорил он, наливая себе, в волнении, еще стакан кофе: ? да, я думаю то же.
? Ну какой милый! ? закричала Зина, вскочила и хлопнула его по плечу. ? Ладно, некогда с вами разговаривать, надо бежать. Скажите Лизе, что была.
И в минуту Зина выскочила из комнаты. Петя хотел сказать ей что–то вдогонку, но было поздно, да и все равно: то, что хотелось крикнуть, трудно было выразить словами.
Петя понимал это и был даже рад, что он один. Как всегда, когда бывал взволнован, он должен был ходить. И чем больше вокруг незнакомого народа, тем лучше.
Петя вышел на Никитскую, к Тверскому бульвару. Было еще рано; бульвар имел тот чистый вид, как обычно по утрам. Снег чуть похрустывал, тихи и задумчивы были деревья, хранившие под снежной одеждой свою жизнь, столь же непонятно–великую, как жизнь неба, ветров, земли. Пете казалось, что сейчас он ? часть чудесной симфонии, светлой и мажорной. Все вокруг идут, тысячи людей спешат, едут, чувствуют, мыслят ? все в ритме одного пульса, и этот пульс ? Жизнь.
Пете приятно было отдаться спокойной силе, он шел, не зная сам, куда именно. Точно в полусне проходил он по улицам ? Тверская, Газетный, Кузнецкий, и он одновременно дышал сотнями грудей, ощущал сразу все мысли этих существ, и в ответ хотелось ему опять крикнуть одно слово: "любовь", ? чтобы все обернулись, улыбнулись и продолжали жизненный путь в свете этого слова.
В таком настроении Петя решил, что ему надо зайти в кафе Трамбле, на углу Кузнецкого и Петровки.
Видимо, ему нравилось, что можно сидеть у зеркальнаго окна и наблюдать всех, смотреть на весело–кипящую людьми улицу ? и мечтать.
Он так и сделал. Ему не мешали. Два-три завсегдатая читали газеты, и перед Петей пробегали дамы, шли молодые люди, катили рысаки, плелись извозчики, изредка бурчал автомобиль.
Вдруг в этой сутолке метнулась ему в глаза на другой стороне фигура: на своих длинных ножках, заалевшая от мороза, с выбившейся прядью волос бежала, разумеется, Лизавета. Петя вскочил, хотел постучать ей, но сконфузился, сел: понял, что, все равно, не услышит. Но Лизавета остановилась, взглянула, вся покраснела и, легко подобрав юбку, бегом кинулась в кафе к некоторому смущению дам и порядочных людей.
Через минуту она была уже с ним, и завсегдатаи подняли от газет головы ? их нельзя было не поднять: слишком много влилось свету в темно-коричневую комнату.
? Здесь? ? спросила она, вздрагивая ноздрями: ? зачем здесь? Что делаете?
Лизавета имела такой вид, будто сейчас сорвется с места и улетит, как светлая комета. Некогда ей было, куда–то надо спешить, мчаться ? не ждет жизнь.
? Тут хорошо, ? сказал Петя. ? Я не знаю… да, вот здесь…
Он чувствовал, что говорит что–то смешное, нелепое, но по ее глазам видел, что это хорошо, что она меньше была–б рада, если бы он сказал умно ? и, в конце концов, он совсем сбился, замолчал и покраснел.
- Кофе, - сказала она неожиданно: - чашечку.
И, делая вид, что ей интересно это кофе, и как будто она его пьет, Лизавета блестела глазами и говорила о разных пустяках, о магазинах, портнихах. Петя рассказал о Зине, но оба, перекидываясь лишь им понятными взглядами, все время были в электрическом состоянии: между ними вчерашняя, светлая тайна, сиявшая во всех мелочах слов.
И, как немногие дни жизни ? этот день обратился для них в свет, в счастье: возвращенье домой под руку и обед, и разговоры с Алешей, сразу почуявшим, в чем дело, и вся суетня гостей, толокшихся, как нарочно, массой, и вечер фельдшериц в Дворянском собрании, которым они закончили день. Нынче был особенно вкусен воздух, особенно весела Москва, особенно хороша полоска багрянца на закате: необычно хрустел под ногой снег, прозрачней зал Собрания, свет люстр чище. Сотни барышен, танцевавших со скромными студентами, представлялись милыми, полными любви. Оркестр гремел вальс и трогал сердце.
Метелица, сыпавшая сверху, снизу, с боков, когда выходили из Собрания, мчавшаяся веселым свистом по бульварам и улицам ? тоже была замечательной, навсегда врезалась в сердце. Никогда больше не пахло так разрезанным арбузом. Вряд ли найдется и извозчик, что мчал бы так легко, сквозь снег и ветер, Петю с Лизаветой в их родные края.
Это бывает лишь раз. Те, кто это знает, остановятся на минуту, взглянуть, улыбнутся и пойдут дальше. Так всегда было, так и будет.
XVIII
Степан жил в переулке у Девичьего поля. Собственно, у него была и не квартира, а две комнаты с кухней.
Вся эта захолустная сторона Москвы, с маленькими домиками, деревянными заборами, садами, напоминала провинцию. Но Степану отчасти это даже нравилось: проще.
Среди своих мечтаний, страстных размышлений о том, что делать, Степан не мог, конечно, не интересоваться жизнью личной, семейной ? она его окружала со всех сторон.
Степан понимал, что увлечение Клавдией было неглубоко, больше зависело от его темперамента: с жутким чувством он замечал, что другие женщины ему не безразличны. Одна же из них, Лизавета, все сильнее овладевала его сердцем. "Да, но это невозможно", говорил он себе: ? Клавдия моя жена". Этими мыслями, фразами, нельзя было, конечно, изменить своей натуры. Чувства его уходили лишь вглубь и там кипели. "Пустое, ? решил он: ? Клавдия хорошая женщина; я должен благодарить судьбу, что она послала мне именно ее. Не надо распускаться. Глупости".
И он усиленней работал, давал уроки, вел партийные дела.
Понятно, что с Петей и всем их домом Степан не мог часто видеться, прийтись туда впору.
Он свел Клавдию к Лизавете, и они попали как раз на нетолченную трубу народа. Лизавета была занята только Петей, Алеша пел цыганские романсы, спорил с Федюкой о борцах. Клавдию смущала эта компания, понимавшая друг друга с полуслова, хохотавшая, принесшая сюда отголоски веселой и вольной жизни. Здесь завязывались, протекали и развязывались романы, беззаботные и необязывающие, ? и Клавдии казалось, что она тут не у места.
Степан слушал разговоры, иногда говорил и сам ? он нисколько не стеснялся ? но его немного удивляло это общество, и в серьез он не мог к нему относиться.
? Шумно у них очень, ? сказал Степан, садясь с Клавдией на обратном пути в конку.
? Зато весело, ? ответила она тихо.
? Может быть.
Клавдия взглянула на него боковым, косящим взглядом и сказала:
? Почему же ты туда редко ходишь?
? Я говорю: может быть, весело, но почему ты думаешь, что весело именно мне?
? Отчего же тебе и невесело? ? сказала Клавдия несколько сдавленным голосом. ? Разве ты не такой, как другие? Наконец, там столько красивых женщин…
В глазах Клавдии что–то блеснуло, и в этих новых, чужих и тяжелых звуках ее голоса, как предостережение, зазвучала такая ненависть ? к еще неизвестному, но возможному, ? что у Степана похолодели руки.
? Зачем говорить так… ? Степан не нашелся, что прибавить. Но он понял, что этот разговор, такой мимолетный, но первый их разговор ? имеет свою силу и глубокое, мучительное значение.
Клавдия не говорила больше об этом. На другой день она встала в обычном настроении, но незаметно для нее самой вчерашний разговор вспомнился с оттенком укола.
Клавдия отправилась на курсы в Политехнический музей, но какая–то заноза была в ней, и она слушала профессоров с тем унылым невниманием, ? когда хочется сказать: "ну да, это все очень хорошо, но, ведь, есть…" и мысль тотчас переходит на свое. "Конечно, он может увлекаться многим. Да и Лизавета интересна. Глупо это отрицать. Но, ведь, он меня любить, он мой муж…" И, мгновенно вспоминая Степана, его крепкую, суровую фигуру, Клавдия испытывала такой прилив нежности, умиления и такой ужас перед тем, что было бы, если–б… что в глазах у ней шли зеленые круги, и на минуту она теряла сознание. Потом переводила дух и про себя бормотала: "Фу, идиотка, сумасшедшая".
И лишь мороз, снег на улице отрезвил ее совсем.
Несколько дней у нее держалось возбужденное, раздраженно–нервное состояние. Она крепилась, но иногда хотелось ни с того ни с сего заплакать, сказать что–нибудь резкое Степану; Клавдия не понимала, что это такое с ней.
Наконец, однажды, вернувшись с вечерних лекций, она почувствовала себя особенно усталой и села в унынии на постель. Из соседней комнаты падал на пол свет, за окном в саду свистела метель. Степана не было дома. Клавдии стало немного жутко. Постукивала крыша их флигеля, где-то далеко звонили ? точно набат; ей представилось, что Степана больше нет, он не вернется никогда, а она никогда не выйдет из этой комнатки. Ноги ее тяжелели, замерла мысль, и, казалось, она неспособна двинуться. Потом Клавдия испытала еще чувство, для нее новое и удивительное: слегка закружилась голова, стало тошно, и вместе с тем она поняла, что теперь она какая–то другая, не прежняя Клавдия. Так продолжалось минуту. Потом она заплакала и повалилась на постель. Слезы ее были радостные ? она поняла, что теперь ей предстоит быть матерью. Она дотронулась рукой до живота, с ощущением счастья и тревоги. Так вот он ? тот, о ком думала она столько, кого не может и сейчас себе представить, кто начал в ней свою слабую, таинственную жизнь! Сердце Клавдии отошло, как–то отогрелось; все ее малые огорчения показались ничтожными. Он, он! Столп, средоточие ее жизни. Какой он будет? Она старалась это представить, и вдруг среди сладостно–тихих чувств сердце ее снова защемило. Она не могла понять, что это такое, но совершенно ясно, все сильней ощутила она безумный, леденящий страх. "Боже мой, Боже мой", ? бормотала она слова детства: ? "Пречистая Твоя Матерь, спаси, заступи". Но видение чего-то грозного, вывшего во тьме метели, стоявшего посреди ее жизненного пути, не отступало от глаз. Минутами ей казалось, что сейчас, мгновенно, все это обрушится ей на голову; потом, через силу, отгоняла она от себя мрачные мысли ? и, наконец, заплакала вновь, теперь иными слезами, над самой собой. Ей стало горько, что она так ослабла, что испортила себе милую минуту ? давно жданную ? суеверными страхами. "Ведь, он чувствует", ? думала она про "него", ? "ему вредно, нехорошо". И тотчас худенькая Клавдия, с твердостью, на которую способны, вероятно, только матери, решила, что отныне она не может ничего сама переживать, для себя: все должно быть направлено к "нему".
Клавдия несколько успокоилась уже, когда в передней позвонили. Она вздохнула, ей стало легче: "Степан", подумала она, и пошла отворять.
Но, повернув ключ и приоткрыв дверь, сразу почувствовала, что это не Степан, хотя на лестнице было полутемно.
? Дома Степан Николаевич? ? спросил молодой, свежий голос. Он показался Клавдии знакомым.
? Нет. Кто это?
? Жаль. Ну ладно, я на минуту зайду.
? Ах, это вы, ? сказала Клавдия: она сейчас только разглядела Алешу. ? Заходите, конечно. Если нужно передать что–нибудь, я сделаю.
Алеша вошел, снял башлык, нелепую шапку с наушниками, и на Клавдию блеснули его глаза.
? Вот вы где живете, ? сказал он. ? Плющихи всякие, Грибоедовские, Ружейные… так. Сторона тихая. Погреться бы. На конке тащился, с Никитской.
В звуках голоса Алеши, его движениях, взгляде было что–то круглое, открытое, как его голубые глаза. Клавдии стало веселей.
? Степана–то нет, а мне ему как раз надо кое–что сказать.
? Он на уроке, часов в десять вернется.
? Ждать не могу. Положим, дело пустое. Передайте ему, значит, следующее: есть у него приятель, Петр Ильич Лапин. Так вот этот Петр Ильич женится. Да и вы его знаете, ведь?
Клавдия засмеялась.
? Петю–то? Слава Богу! Петя женится? На ком же?
? Вот и угадайте. На Лизке, на сестре моей.
- А–а, ну что же, отлично…
? Да, и Степана шафером зовут, а я должен скакать за тридевять земель, в имение за документами Лизкиными. Понимаете, ни чорта у них не готово, надо говеть, с попами столковываться, метрики разыскивать, в университете хлопотать, тьма тьмущая ерунды…
Алеша обогрелся, сидел и жаловался на хлопоты. Но жаловался так, что не вызывал к себе сожаления. Глядя на него, казалось, что он отлично все устроит, как бы шутя, никаких огорчений от этого не будет ни ему, ни другим ? и вообще его вид говорил что все в жизни удивительно просто.
Когда он ушел, она подумала: "какой славный, ясный человек". Ей решительно стало легче; она спокойно принялась ставить самовар, ожидая Степана, ее мысли перешли теперь на Петю. "Петр Ильич Лапин", ? вспомнила она и улыбнулась. ? "Что ж, отчасти верно. Одной ступенью старше". Немного дальше от студентика Пети, от гимназиста Пети, каким она его знала.
И Клавдия стала перебирать в памяти прошлый год, когда еще сама не была замужем, когда к ним ходили Петя и Степан. Ей показалось ? сколько уж прошло времени, как изменилось все! Жизнь передвинула и ее вперед: скоро она ? мать, сколько–то ближе к зрелости, а там к старости. "Что–же, ? сказала она себе: ? так надо, надо жить, все испытать, надо ждать… Далеко еще".
XIX
"И зачем им венчаться", ? думал Алеша, подъезжая к вокзалу. "Ну любят, ну и живут вместе… Нет, метрику Лизкину доставай, тетушку успокаивай…" Алеша был явно недоволен и зевал. Правда, предстояла ночь в вагоне, тридцать верст на лошадях, ? и тетушку видеть всего день. Жельня место славное, и тетушка мила, но все же ему было лень.
Он утешился тем, что выпил водки, и пошел в вагон спать.
По платформе надувало снег. На путях блестели огни, поезд казался одиноким и заброшенным. Алеша рассчитался с носильщиком и стал устраиваться на ночь.
? Позвольте, ? говорил в соседнем отделении старческий голос: ? я еду из Петербурга, с билетом первого класса. Сажусь в этот поезд, и что же вижу? Первого класса вовсе нет. Что прикажете делать с билетом? Ведь, надо бы скандал устроить, да уж такой у меня характер спокойный. Надо бы скандал устроить.
Кондуктор ответил, что рад бы, да первого класса нет, что поделать. Генерал опять начал жаловаться. Когда кондуктор, наконец, ушел, он встал и, прохаживаясь, забрел в отделение Алеши.
? Представьте, ? начал он: ? еду из Петербурга с билетом первого класса.
? Знаю, ? сказал Алеша. ? Неприятно. Значит, судьба, ваше превосходительство.
Генерал поправил очки и сказал:
? Вы полагаете, судьба. То, что я должен ехать во втором классе ? судьба?
Алеше было все равно, судьба это или не судьба. Но ему не хотелось спать, и было скучно. "Ладно, ? подумал он: ? разведу ему турусы на колесах, пусть разбирается". Он принял глубокомысленный вид и начал так:
? Согласитесь, генерал, что в жизни самое важное являлось вам так же неожиданно, без участия вашей воли, как этот ничтожный факт. Почему-то вы стали военным, полюбили, женились, родили таких, а не иных детей, и если вы человек здоровый, от природы веселый и крепкий, вы так и живете; что будет, того не миновать, а я сам по себе.
Генерал поправил лампасы и сел на лавочку, напротив него.
? Насколько я понимаю, молодой человек, вы фаталист. Что же касается детей, у меня их, к сожалению, нет.
"Ну, нет, так и не надо", ? сказал про себя Алеша: ? "Мне-то что?"
Генерал оказался не без идей и продолжал разговор.
? Раз вы фаталист, значит, вы отрицаете, так сказать, борьбу человека с препятствиями. А это ведет к бездеятельности.
Поезд тронулся; Алеша закрыл глаза и почувствовал, что все–таки хорошо бы заснуть.
? В наше время, ? говорил генерал: ? все признавали долг. Ради долга мы подставляли грудь под пули, ? теперь молодежь утверждает, что надо жить как хочется. Отсюда распущенность и фантасмагории, извините меня, фатализм и прочее.
Он рассказывал еще эпизоды из русско–турецкой войны, в подтверждение того, что раньше подчинялись идее долга. Говорил он длинно и утомительно. Сначала Алеша подавал реплики, потом его стало клонить ко сну. "Идее долга", вертелось у него в голове. "Разве есть долг? Не понимаю что–то. А судьба, правда, есть. Например, крушение, или что–нибудь еще там. Ну, все равно". И под мерный говор генерала Алеша, наконец, заснул.