- А как можно благодарить человека за то, что он исполняет взятые на себя обязанности? - резко возразила Варвара Васильевна. - Благодарят за самое обыкновенное исполнение своих обязанностей! Да ведь это дико! Этак скоро дождешься еще благодарности за то, что не обворовываешь больных и не берешь с них взяток!
Будиновский улыбался, забавляясь ее негодованием.
- Мы благодарили вас именно за особенное отношение к своим обязанностям, а не за обычное, формальное; отзвонил, и с колокольни долой!
- Ну, не стоит об этом говорить! Дело само по себе слишком ясно. Я работаю вовсе не для вашего земского собрания, и мне решительно все равно, одобряет оно меня или порицает.
В ее голосе зазвенели слезы обиды. Она быстро прошлась по кабинету и, закусив губу, остановилась у окна. Будиновский посмеивался. Токареву тоже было немножко смешно. Таня слушала, внимательно насторожившись, глаза ее блестели; у нее создавался новый план.
Вошла горничная и доложила, что подано кушать. Марья Михайловна встала.
- Господа, пойдемте обедать!
Направились в столовую. Таня отстала от других и остановила Будиновского.
- Борис Александрович, мне нужно с вами поговорить.
Будиновский с удивлением посмотрел на Таню и любезно сказал:
- Пожалуйста! В чем дело?
- Видите ли… Вы сейчас рассказывали, как довольна управа службою Варвары Васильевны. Ей еще год нужно отслужить стипендию… Нельзя ли, во внимание к ее выдающейся деятельности, устроить так, чтоб простить ей этот год?
Будиновский, наклонив голову, внимательно слушал.
- Я не совсем вас понимаю… Зачем ей это нужно?
- Затем, что тогда она может уехать отсюда, - в Петербург, например. Ее только отслуживание стипендии и удерживает здесь.
- Я этого не знал.
Будиновский в замешательстве погладил бородку и медленно прошелся по кабинету.
- Откровенно говоря, мне сделать это чрезвычайно неудобно. Вы знаете, Варвара Васильевна - двоюродная сестра моей жены. На меня и так все косятся за мой последний доклад о недостатках постановки народного образования в нашей губернии; если же я предложу сделать, что вы желаете, то все скажут, что я "радею родному человечку".
- Господи, стоит на это обращать внимание!
- Очень даже стоит, - серьезно возразил Будиновский.
- Что же теперь делать? - Таня задумалась. Вот что: тогда познакомьте меня с каким-нибудь другим влиятельным членом управы.
"Вот неугомонная!" - подумал Будиновский и неохотно ответил:
- Сейчас все разъехались из города. Раньше осени все равно ничего нельзя сделать.
- Господа! Идите же обедать! - крикнула из столовой Марья Михайловна.
Таня быстро сказала:
- Только, пожалуйста, не говорите Варе о нашем разговоре.
Они пошли в столовую. По тарелкам уж была разлита ботвинья с розовыми ломтиками лососины и прозрачными кусочками льда. На конце стола сидел рядом с бонной шестилетний сын Будиновских, в матроске, с мягкими, длинными и кудрявыми волосами. Он с любопытством глядел на Токарева и вдруг спросил:
- Зачем у тебя синие очки?
- Ах, Кока, ну что тебе за дело? - рассмеялась Марья Михайловна. - У дяди глазки болят.
- Глазки болят… Тогда нужно компрессы, - уверенно сказал Кока.
- Какой опытный окулист! - улыбнулся Будиновский Токареву.
Марья Михайловна вздохнула.
- Да, тут станешь опытным!.. Всю эту зиму он у нас прохворал глазами; должно быть, простудился прошлым летом, когда мы ездили по Волге. Пришлось к профессорам возить его в Москву… Такой комичный мальчугашка! - Она засмеялась. - Представьте себе: едем мы по Волге на пароходе, стоим на палубе. Я говорю. "Ну, Кока, я сейчас возьму папу за ноги и брошу в Волгу!.." А он отвечает: "Ах, мама, пожалуйста, не делай этого! Я ужасно не люблю, когда папу берут за ноги и бросают в Волгу!.."
Все рассмеялись. Кока, ухмыляясь, оглядывал смеющихся.
В передней раздался звонок. Вошел красивый студент в серой тужурке, с ним молодая девушка - розовая, с длинною косою. Это приехали за Варварой Васильевной из деревни ее брат Сергей и сестра Катя.
Сергей, только что вошел, быстро спросил:
- Получила отпуск?
- Получила!
- Чудесно! Значит, едем!
- Сережа, Катя! Садитесь скорей, ешьте ботвинью! - сказала Марья Михайловна.
Пришедшие поздоровались. Сергей крепко и радостно пожал руку Токареву, - видимо, он уж слышал о нем от сестры.
- А мы с Катей приехали, сунулись к тебе, - обратился Сергей к Варваре Васильевне. - Тебя нету, сидит только девица эта… Как ее? С психологической такой фамилией. Сказала, что вы сюда пошли… Ну, а ты, шиш, как поживаешь? - спросил он Коку. - Дифтеритом не заразился еще? Пора бы, брат, пора бы тебе схватить хороший дифтеритик.
- Ах, Сережа, ну что это такое?! - воскликнула Марья Михайловна.
- Нет, ей-богу, следовало бы ему заразиться! Живут в деревне, мать - по образованию фельдшерица и не позволяет бабам приносить к себе больных ребят, - заразят ее Коку!
Марья Михайловна заволновалась.
- Ну, Сережа, мы лучше об этом не будем говорить! Я не могу заниматься общественными делами. Женщина, имея детей, должна жить для них - это мое глубокое убеждение.
Сергей изумленно вытаращил глаза.
- Какое же это общественное дело - каломелю или хинину дать ребенку?
- Мы делаем для народа все, что можем. Благодаря Борису в нашем уезде прибавлено восемь новых фельдшерских пунктов, увеличена сумма, отпускаемая на лекарства… Мы за это имеем право не подвергать опасности Коку. Я могу жертвовать собою, а не ребенком… Владимир Николаевич, что ж вы себе лафиту не наливаете? Боря, налей Владимиру Николаевичу… Нет, право, эта молодежь - такая всегда прямолинейная, - обратилась она к Токареву. - Недавно продали мы наше мценское имение, - только одни расходы с ним. Сережа смеется: будете, говорит, теперь стричь купоны?.. Я решительно не понимаю, - что ж дурного в том, чтоб купоны стричь? Почему это хуже, чем хозяйничать в имении?
- Я ничего против купонов не имею, - возразил Сергей с легкой улыбкой. - Но Борису Александровичу не восемьдесят лет, чтобы сидеть на ворохе бумаг и резать купоны.
- Это все равно. Мы не имеем права рисковать капиталом.
- Почему так?
Марья Михайловна поправила кольца на белых, мягких пальцах.
- Деньги от мценского имения целиком должны остаться для Коки.
После цыплят подали мороженое, потом кофе. Сергей перешептывался с Таней. Будиновский курил сигару и своим медленным, слегка меланхолическим голосом рассказывал Токареву об учрежденном им в Томилинске обществе трезвости.
- А какую прекрасную публичную лекцию в пользу этого общества прочел у нас недавно Осьмериков, Алексей Кузьмич, - обратилась Марья Михайловна к Токареву. - О рентгеновских лучах… Это учитель гимназии нашей, - такой талантливый человек, удивительно! И как его дети любят! Вот, если бы у нас все такие учителя были, я бы не боялась отдать Коку в гимназию.
- Действительно, удивительно дети его любят, - сказала Варвара Васильевна. - Весною встретилась я с ним на улице, идет в целой толпе гимназистиков. Разговариваю с ним, а мальчуган сзади стоит и тихо, любовно гладит его рукою по рукаву… Так жалко его, беднягу, - в злейшей чахотке человек.
- Только ужасно долго он лекцию эту читал, - улыбнулась Марья Михайловна. - Два часа без перерыву. Хоть и демонстрации были, а все-таки утомительно слушать два часа подряд.
- Да, у нас вообще не привыкли долго слушать, - сказал Токарев. - Вот в Германии, там простой рабочий слушает речь или лекцию три-четыре часа подряд, и ничего, не устает.
- Так это почему? Они сидят себе, пьют пиво и слушают; женщины вяжут чулки… Когда чем-нибудь занимаешься, всегда легче слушать. Да вот, например, мы иногда с Борисом читаем по вечерам "Русское богатство". Я читаю, а он слушает и рисует лошадиные головки. Это очень помогает слушать.
Сергей расхохотался.
- Ч-черт знает, что такое… Лошадиные головки… А ведь остроумно вы это придумали!
Он смеялся самым искренним, веселым смехом. Будиновский сконфузился и нахмурился.
- Ну, Маша, что ты такое рассказываешь? Просто, я вожу машинально карандашом по листу, а по твоему рассказу выходит так, что без лошадиных головок я и слушать не могу.
Марья Михайловна стала оправдываться.
- Нет, я только говорю, что это все-таки помогает сосредоточиваться. Ведь, правда, как-то легче слушать.
Сергей несколько раз замолкал и опять прорывался смехом. Таня скучала. Варвара Васильевна перевела разговор на другое.
Опять раздался звонок. Вошел господин невысокого роста и худой, с большою, остриженною под гребешок головою и оттопыренными ушами; лицо у него было коричневого, нездорового цвета, летний пиджак болтался на костлявых плечах, как на вешалке.
- А-а, Алексей Кузьмич! - приветливо протянула Марья Михайловна. - Вот легок на помине. А мы только что говорили о вашей лекции. Все от нее положительно в восторге.
- Угу! - пробурчал Осьмериков и подошел поздороваться, - подошел, втянув наклоненную голову в поднятые плечи, как будто ждал, что Марья Михайловна сейчас ударит его по голове палкою.
- Ну, здравствуйте, - сказал он сиплым голосом, сел и нервно провел рукой по стриженой голове. - А я слышал от Викентия Францевича, что вы приехали, вот забежал к вам… Да, вот что! Кстати! - Осьмериков тусклыми глазами уставился на Сергея. - Скажите, вы не знаете, Коломенцев Александр кончает в этом году?
- Уж кончил, кажется, - небрежно ответил Сергей. - Даже при университете оставлен.
- А-а! - хрипло произнес Осьмериков. - Дай бог дай бог!
- Ну, не знаю, чего тут "дай бог". Ведь это полнейшая бездарность.
Осьмериков своим сиплым, срывающимся голосом возразил:
- Зато работник! Это гораздо важнее! Для жизни нужны работники, а не одаренные люди… Ох, уж эти мне одаренные люди! Вы мне, пожалуйста, не говорите про них, я им ничего не доверю, никакого дела, - вашим "одаренным людям".
- Одн-нако! - удивился Сергей. - Уж что-что другое, а бездарность - профессор - это нечто прямо невозможное.
- Да ведь светочей-то среди них - всего два-три процента, не больше! - воскликнул Осьмериков. - А остальные… Вот я недавно был в Москве на физико-математическом съезде. Ужас, ужас!.. У-ужас! - Он поднялся с места и быстро огляделся по сторонам. - Где люди? Нету их. Профессор математики, ученый человек, европейская величина, а заставь его поговорить с ребенком - он не может! Слишком сам он большая величина. Ребенок для него - логарифм! Вот этакая коробочка, в которую нужно запихивать знания, пихай! Извольте видеть? Во-от-с!.. А я вам скажу: умный человек не тот, кто умеет логически мыслить, а тот, кто понимает чужую логику и умеет в нее войти. Вот иной раз у меня же в классе. Толкуешь, толкуешь мальчишке, - никак не возьмет в толк. Кто виноват? Я! Я не поймал его логики!.. Вызовешь другого мальца: ты понял? - Понял! - Ну, ступай с ним за доску, объясни ему там… И объяснит. А я вот, старый дурак, не сумел!
Он снова быстро сел на стул и придвинулся с ним к столу. Сергей неохотно возразил:
- Так вот, ведь вы, именно, и доказываете, что педагогом может быть только одаренный человек.
- Нет-с, нет-с, я этого не доказываю! Нужно быть только добросовестным работником, не смотреть на жизнь свысока, не презирать ее! Не презирать чужой души, не презирать чужой логики!
Осьмериков говорил быстро, нервно и глядел на Сергея тусклыми, как будто бесцветными и в то же время проницательными глазами.
- Бездарный работник именно на это-то и не способен, - сказал Сергей.
- Почему нет? Почему нет?
- Потому что он слишком преклоняется перед…
- Почему нет?
- …перед собственной логикой. Она для него все.
- Нам нужны "большие дела", на малые мы плюем. Почему нет?
Осьмериков снова порывисто встал и начал оглядываться, как будто собирался немедленно уйти, потом опять сел.
- "Одаренные люди"!.. О господи! Избави нашу жизнь от одаренных людей! Они-то все и баламутят, они-то и мешают нормальному течению жизни… Вот, я вам прямо скажу: вы - одаренный человек. Я все время видел это, когда вы были моим учеником. И тогда же я сказал себе: для жизни от вас проку не будет… Вас вот в прошлом ходу исключили из Московского университета, через год исключат из Юрьевского. И кончите вы жизнь мелким чинушей в акцизе или сопьетесь с кругу. Почему? Потому что нам нужно "большое дело", обыденный, будничный труд для нас скучен и пошл, к "пай-мальчикам" мы питаем органическое отвращение!
- Верно! Прямо органическое отвращение питаю!
Осьмериков обрадовался.
- Ну, во-от! Не правда, что?.. Серые, обыденные люди для вас не существуют, они для вас - вот тут, под диваном… Милый мой, дорогой! Жизнь жива серыми, тусклыми людьми, ее большое дело творится из малого, скучного и ничтожного!
Таня встала.
- Мне пора идти! - сказала она. - Нужно еще поспеть в статистический комитет.
- Господа! Пойдемте, нам ведь тоже уж давно пора! - обратился Сергей к остальным.
III
Они вышли. Вечерело. Вдали еще шумел город, но уже чувствовалась наступающая тишина. По бокам широкой и пустынной Старо-Дворянской улицы тянулись домики, тонувшие в садах. От широкой улицы они казались странно маленькими и низенькими.
- Кто этот гриб? - спросила Таня.
Сергей усмехнулся.
- Осьмериков-то?.. Чистая душа!.. Ведь действительно вся душа светится. Но сколько он народу среди учеников перепортил своею чистою душою!
- Как душно с ними! - Таня быстро повела плечами. - И какое все кругом маленькое, низенькое, смирное! Совсем вот, как эти домики… И арифметика, и чувства - все какое-то особенное: малое больше большого, серое ярче красного.
- А как вы нашли Марью Михайловну? - обратилась Варвара Васильевна к Токареву.
- Какая она стала… мягкая и белая! - улыбнулся Токарев.
- Страшно! Страшно, как человек меняется! - задумчиво сказала Варвара Васильевна. - Ведь одно лишь имя осталось от прежнего. Что значит семья и дети…
- Да, - вздохнул Сергей, - много я видал семейных счастий и нахожу, что на свете ничего нет тухлее семейного счастья.
- И это положительно что-то роковое лежит в женщине, - продолжала Варвара Васильевна, - ребенок заслоняет от нее весь большой мир… Нет, страшно, страшно!.. Никогда бы не пошла замуж!
Таня с неопределенною улыбкою возразила:
- Я не знаю, - отчего? Все зависит от самого человека. Я бы вышла, если бы захотела.
- Совершенно с вами согласен, - решительно сказал Сергей. - Люди устраивают себе тухлятину. Виноваты в этом только они сами. Почему отсюда следует, что нужно давить себя, связывать, взваливать на себя какие-то аскетические ограничения? Раз это - потребность, то она свята, и бежать от нее стыдно и смешно… Эх, ночь какая будет! Господа, чуете? Давайте, выедем сегодня же. Лошади отдохнули, а ночи теперь лунные, светлые… Заберем всю колонию с собою и поедем.
У Тани разгорелись глаза.
- Вот это славно!.. Им всем полезно будет отдохнуть: в Питере жили черт знает как, на голоде сами голодали, а тут уж совсем пооблезли… Превосходно! Все и поедем!
Когда они пришли в колонию, там все сидели за работой. Сергей объявил:
- Ну, ребята, одевайтесь! Едем в деревню!
- Да ну-у? - просиял Борисоглебский. - Вот так здорово! Серьезно?
Таня оживленно говорила:
- Статистику заберем с собою, и там можно будет работать! А деревня, говорят, чудесная. Славно недельку проживем.
Митрыч слабо свистнул и с торжествующим видом запрыгал по комнате, неуклюже поднимая ножищи в больших сапогах.
- Чай, и простокваша есть у вас там?.. Собирайся, ребята!
- Ишь, зачуял простоквашу, взыграл!.. Ну, забирайте вашу статистику, одевайтесь. А я пойду на постоялый, велю закладывать лошадей. - Сергей ушел.
Варвара Васильевна сказала:
- Только, господа, еще одно: нужно будет и Ольгу Петровну взять ссобою, Темпераментову.
Таня скорбно уронила руки и застонала.
- Ну, Таня, ну что же делать? Пускай и она немного отдохнет. Ведь совсем, бедная, заработалась за зиму.
- Отрава! - вздохнул Митрыч. - Аппетита к жизни лишает человека! А что оно, конечно, того… Нужно же и девчонке отдохнуть, это верно.
В девятом часу вечера из города выехал запряженный тройкою тарантас, битком набитый народом. Сидели на козлах, на приступочках, везде. Сергей правил.
- Селедки, селедки моченые! - тонким голосом кричал Шеметов, когда навстречу попадались проезжие мужики.
Тарантас выкатил на мягкую дорогу. Заря догорела, взошла луна. Лошади бежали бойко, Сергей ухал и свистал, в тарантасе спорили, пели, смеялись.
Была глухая ночь, когда гости приехали в Изворовку. Их не ждали. Встала хозяйка Конкордия Сергеевна Изворова, суетливая, радушная старушка. Подали молока, простокваши, холодной баранины. Сонные девки натаскали в гостиную свежего сена и постелили гостям постели. Уж светало, когда все - оживленные, веселые и смертельно усталые - залегли спать и заснули мертвецки.