Медленно ступала по траве около колодца невиданно огромная и красивая птица с огненно-красной шеей, с пышным хвостом, отливавшим зеленою чернью… Петух? Это - "просто" петух? Миллионы лет, в муках, трудах и борьбе, создавалась из первобытной слизи эта сверкающая красота, - и вот шагает по траве простой петух, и никто не чувствует, во что обошелся он жизни и какой он чудесно-необычайный… Из косной земли выползло что-то гибкое, ярко-зеленое, живое, и светится под солнцем кустами барбариса. В тысячевековый миг с чудовищными усилиями слились друг с другом мертвые частицы, - и весело перебегает через шоссе осознавшая себя жизнь, забывшая о заплаченных судьбе невероятных своих страданиях. Смеется смуглое личико, тонкий стан качается, качаются на коромысле ведра, и сверкающие капли падают с них на дорогу.
Калитка протяжно скрипнула. С шоссе входили в сад два солдата с винтовками, с красными перевязями на рукавах. Катя весело спросила:
- Вам чего, господа?
- Оружие есть у вас?
- Нету.
Солдаты направились к дому. Не стучась, вошли в кухню. Иван Ильич умывался у рукомойника, Анна Ивановна поджаривала на сковородке кашу. Когда солдаты вошли с Катею, Иван Ильич повернул к ним свое лицо с мокрой бородой, Анна Ивановна побледнела. Иван Ильич спросил:
- Что скажете, граждане?
Враждебно глядя, один из солдат, с белыми бровями и усиками на загорелом лице, сказал:
- Пришли обыск сделать. Оружие есть у вас? Если бинокли есть, велосипеды, одежа военная, - должны выдать.
Иван Ильич брезгливо повел на них глазами.
- Обыскивайте.
И стал вытираться полотенцем.
Солдаты неуверенно оглядели закопченную кухню, заглянули в убогую Катину каморку, потом пошли в спальню. Было грязно, бедно. Белоусый для виду приподнял за угол тюфяк неубранной постели.
- Ну, что же! Нету ничего, - обратился он к товарищу.
Катя рассмеялась. Ей милы были их конфузливые лица и неуверенность.
- Да разве так обыскивают? Так вы ничего не найдете. У нас тут под тюфяком спрятано три пулемета.
- Нет, что ж!.. Сразу видать, что ничего нету.
Они пошли назад в кухню. Катя сказала:
- Садитесь, попьем чайку.
Солдаты удивились, переглянулись и со смущенною улыбкою ответили:
- Ну, спасибо. Сегодня ничего еще не пили, не ели.
Они поставили винтовки свои в угол.
Пили из кружек горячий настой шиповника, закусывая хлебом. Катя жадно расспрашивала. Белоусый, с посверкивающим улыбкою загорелым лицом, рассказывал:
- Мы составили свой партизанский отряд, дали клятву беспощадной борьбы и железной дисциплины. Командир у нас лихой, - товарищ Седой. Сознательный человек. Всем беспонятным дает понятие.
- А сами вы кто?
- Мы рабочие, из города.
- Отчего же вы такой загорелый?
- В горах уж целый месяц, - на ветру, на солнце. Ушли от кадетов, сорганизовались, чтоб начать у них в тылу партизанскую борьбу, а тут как раз наши подошли от Перекопа.
- Вы сами тоже, значит, большевики?
Он с удивлением поглядел на Катю.
- Ну, да!
Иван Ильич спросил:
- А что такое большевизм?
Солдат с готовностью стал объяснять:
- Большевизм, это - за рабочую власть. Чтоб вся власть была у рабочих и крестьян. Сделать справедливый трудовой строй.
- И крестьянам чтоб была власть? Почему же вы тогда против Учредительного собрания? Крестьян и рабочих в России море, а буржуазии - горсточка. Что кому помешало бы, если бы в Учредительном собрании был десяток представителей от буржуазии? А между тем тогда всем было бы видно, что это всенародная воля, и всякий бы пред нею преклонился.
Солдат улыбнулся.
- Я вам сейчас все это объясню вполне полноправно. Мужик - темный, его всякий поп проведет и всякий кулак. А мы, рабочий класс, его в обиду не дадим, не позволим обмануть.
- Напрасно вы думаете, что наш мужик такой дурачок. И напрасно думаете, что у него нет своих интересов, отличных от интересов рабочего класса…
- Ваня! - позвала из спальни Анна Ивановна.
Иван Ильич пошел к ней. Анна Ивановна шепотом накинулась на него.
- Ваня, да что же ты это? Арестуют они тебя, - а там вдруг откроется, что ты бежал из России. Ведь вот какой неугомонный!
- Э, ч-черт! - Иван Ильич махнул рукою и лег на постель.
Солдат с любопытством спрашивал Катю:
- А вы за кого стоите?
- Я стою за социализм, за уничтожение эксплуатации капиталом трудящихся. Только я, не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в руки власть. Они для этого слишком неподготовлены, и сама Россия экономически совершенно еще не готова для социализма. Маркс доказал, что социализм возможен только в стране с развитою крупною капиталистическою промышленностью.
Солдаты с недоумением смотрели на нее, и лица их становились все более настороженными. И все больше сама Катя чувствовала, что для них сейчас, при данном положении, то, что вытекало из ее слов, было еще более нежизненно, чем тот утопический социализм, о котором она говорила.
Белоусый поднял брови, подумал и сказал:
- Вы говорите, вы за рабочих. Так как же теперь? Мы, значит, власть взяли, - и отдать ее назад буржуазии, чтоб она развивала эту самую промышленность?
- Отдавайте, не отдавайте, а она все равно власть себе заберет. Или Россия совсем развалится.
Другой красноармеец - желто-бледный, с черной бородкой - резко спросил:
- А скажите - вот эта дачка, - ваша, собственная?
- Ну… Ну, да, наша! Но что же это меняет?
Он встал, взял из угла винтовку и пренебрежительно ответил:
- Ничего… Спасибо за угощение.
Они пошли из кухни. Катя провожала их до калитки. С черной бородкой сказал:
- Вот, брат Алеха, дело-то какое выходит, а? Пойдем-ка в город, поищем буржуев - может, какие еще остались. Отдадим им винтовки свои, - виноваты, мол, ваше степенство, получайте власть назад!
Катя радостно смеялась.
- И все-таки, все-таки я очень рада, товарищи, что видела вас. Вы действительно товарищи, вас я так могу называть… А то - хулиганы, грабители, обвешались золотыми цепочками, брильянты на пальцах, у мужика в вагоне отбирают последний мешок муки, и все - "товарищи".
По шоссе проходил красноармеец с винтовкой. Он крикнул:
- Гришка, Алешка! В двенадцать часов собирайтесь к ревкому! Бандитов судить.
Катя тоже пошла к двенадцати часам.
На площади, перед сельским правлением, выстроился отряд красноармейцев с винтовками, толпились болгары в черном, дачники. Взволнованный Тимофей Глухарь, штукатур, то входил, то выходил из ревкома. В толпе Катя заметила бледное лицо толстой, рыхлой Глухарихи, румяное личико Уляши. Солнце жгло, ветер трепал красный флаг над крыльцом, гнал по площади бумажки и былки соломы.
Из ревкома вывели под конвоем Мишку Глухаря и Левченко, с оторопелыми, недоумевающими глазами. Следом решительным шагом вышел командир отряда, в блестящих, лакированных сапогах и офицерском френче. Катя с изумлением узнала Леонида. С ним вместе вышли Афанасий Ханов, председатель временного ревкома, и еще один болгарин, кряжистый и плотный, член ревкома.
Леонид остановился у перил крыльца и привычно громким, далеко слышным голосом заговорил:
- Товарищи! Героическим усилием рабочих и крестьян в Крыму свергнута власть белогвардейских бандитов. Золотопогонные сынки помещиков и фабрикантов соединились в так называемую добровольческую армию, чтоб удушить рабочий народ и отобрать у него обратно свои поместья и фабрики. Рабоче-крестьянская Красная Армия раздавила гнездо этих гадов. От нас не будет пощады никому, кто жил чужим трудом, кто сосал кровь из трудящихся. Мы выгоним их из роскошных дворцов и вилл, обложим беспощадной контрибуцией, отберем съестные припасы и одежду, заставим возвратить все награбленное…
Слова были затасканные и выдохшиеся, но от грозного блеска его глаз, от бурных интонаций голоса они оживали и становились значительными. Леонид продолжал:
- Но, товарищи, это не значит, что наша Советская Социалистическая Республика разрешает любому желающему грабить всякого встречного буржуя и набивать себе карманы его добром. Все имущество буржуазии принадлежит республике трудящихся, помните это! Только она будет отбирать у них имущество, чтоб по справедливости разделить между нуждающимися… Между тем сегодня ночью три человека, - два из них - вот они, третий скрылся, - записавшись вчера вечером в Красную Армию, ночью сделали налет на поселок, взыскали в свою пользу контрибуцию с гражданина Агапова, награбили у него золотых вещей, белья, даже женских рубашек. При обыске мы нашли у них эти вещи…
Солдаты с загорающимся негодованием слушали. И было это опять не от слов, а от грозного возмущения, каким горели слова, от гипнотического заражения ощущением неслыханной позорности совершенного.
- Гражданин Агапов! Расскажите, как было дело.
Выступил Агапов, с приплюснутым спортсменским картузиком на голове. Сладко и виновато улыбаясь, он рассказал, как его грабили, всячески смягчая подробности, и прибавил, что злобы не имеет и просит простить обвиняемых.
Леонид обратился к болгарам:
- Вы, товарищи, имеете что-нибудь против гражданина Агапова?
Из толпы неохотно ответили:
- Что ж иметь… Дачник как дачник.
Леонид вызвал барышень Агаповых. Ася, с вспыхнувшими злобою красивыми глазами, указала на Мишку Глухаря:
- Вот этот взял у меня со стола золотые часики.
Агапов растерянными горящими глазами старался удержать дочь, но она нарочно не смотрела на него. Вдруг старик Глухарь резко спросил:
- А скажи, где твой брат?
Ася смутилась.
- Какой брат?
- Какой-ой!.. Не знаешь? Ну-ка, подумай!
- Мы о нем уж полгода не имеем вестей.
- Ишь ты как! Не имеешь! Ну, а я имею. Он в кадетах служил офицером.
- Это мы исследуем, - зловеще сказал Леонид и обратился к арестованным:
- Что вы скажете?
Парни в один голос ответили:
- Пьяны были, товарищ начальник! Ничего не помним. Мы думали, что Борька Матвеев по приказу действует.
Леонид сурово оглядел их.
- Вы этого не могли думать. Всем записавшимся в наш отряд я вчера вечером ясно сказал, что грабить мы не позволяем… Товарищи! - обратился он к своему отряду. - Наша красная рабоче-крестьянская армия - не белогвардейский сброд, в ней нет места бандиту, мы боремся для всемирной революции, а не для того, чтоб набивать себе карманы приятными разными вещицами. Эти люди вчера только вступили в ряды красной армии и первым же их шагом было идти грабить. Больше опозорить красную армию они не могли!
И как будто стальная молния пронизала напоенный солнцем воздух:
- Я предлагаю им наказание: расстрел!
Толпа глухо охнула. Арестованные побледнели и затряслись. Короткий стон выделился из гула. Глухариха с мертвенно-бледным лицом и закрытыми глазами валилась на руки соседок.
Леонид обратился к своему отряду:
- Как вы, товарищи?
- Расстрел! - пронеслось по рядам, и защелкали затворы винтовок.
Крестьянская толпа взволнованно гудела. Выделился голос:
- Не надо расстрела. Выпороть довольно…
- Выпороть! - подхватила толпа.
Леонид помолчал.
- Хорошо. Предлагаю пятьдесят розог…
- Много!
- Ну, двадцать пять. Больше разговаривать нечего… Товарищи, нарежьте розог!
Выступил Агапов.
- Прошу слова… Я бы предложил для светлого праздника совсем их простить. Они это сделали по несознательности, сами теперь жалеют, а мы на них зла не имеем.
Леонид резко оборвал его:
- Приговор уже произнесен!
Красноармейцы шли от огорода с нарезанными прутьями. Парни трясущимися руками стягивали через головы рубашки.
Со смутным чувством омерзения и торжества Катя то взглядывала, то отворачивалась. Белели спины, мелькали прутья, слышались мальчишеские жалобные вопли. Уляша, вытянув голову, жадно и удивленно смотрела через плечи мужиков. Нервно смеясь, Катя подошла к ней.
- Ну что, Уляша, большевизм, это - дачи грабить?
Уляша застенчиво улыбнулась и опустила глаза. Катя, сквозь стыд, сквозь гадливую дрожь душевную, упоенно торжествовала, - торжествовала широкою радостью освобождения от душевных запретов, радостью выхода на открывающуюся дорогу. И меж бараньих шапок и черных свит она опять видела белые спины в красных полосах, и вздрагивала от отвращения, и отворачивалась.
Громко раздался в тишине голос Леонида:
- Теперь вы будете отправлены на фронт, в передовую линию, и там, в боях за рабочее дело, искупите свою вину. Я верю, что скоро мы опять сможем назвать вас нашими товарищами… - А третьего мы все равно отыщем, и ему будет расстрел… Товарищи! - обратился он к толпе. - Мы сегодня уходим. Красная армия освободила вас от гнета ваших эксплуататоров, помещиков и хозяев. Стройте же новую, трудовую жизнь, справедливую и красивую!
Потом выступил Афанасий Ханов. Он говорил путанно, сбиваясь, но прекрасные черные глаза горели одушевлением, и Катя прочла в них блеск той же освобождающей радости, которая пылала в ее душе.
- Товарищи! Вы сейчас, значит, слышали, что вам объяснил товарищ Седой. И он говорил правильно… Теперь, понимаете, у нас трудовая власть и, конечно, Советы трудящих… Значит, ясно, мы должны организоваться и, конечно, устроить правильно большое дело… Чтобы не было у нас, понимаете, богатых эксплуататоров и бедных людей…
Катя шла домой коротким путем, через перевал, отделявший деревню от поселка. Открывалась с перевала голубая бухта, красивые мысы выбегали далеко в море. Белые дачи как будто замерли в ожидании надвигающегося вихря. Смущенно стояла изящная вилла Агаповых, потерявшая уверенную свою красоту. Кате вдруг вспомнилось:
Я трагедию жизни претворю в грезо-фарс…
Подведенные девичьи глаза, маленький креольчик и лиловый негр из Сан-Франциско… И грубая, мутно-бурлящая новая жизнь, чудовищною волною подлинных трагедий взмывшая над этой тихою, ароматно-гнилою заводью.
Толстый слой льда, оковывавший душу Кати, растрескался, и шел бурный ледоход, полный радостного шума и весеннего счастья самоосвобождения.
Около двух часов дня в автомобиле с красным флагом по шоссе пронеслись матросы. А в четвертом часу к Ивану Ильичу пришел худенький, впалогрудый почтальон с кумачным бантиком на груди, с огромной берданкой и передал приказ ревкома явиться к четырем часам в сельское правление.
- Зачем?
- Не знаю. Приказано собраться всем взрослым мужчинам из… - Он конфузливо улыбнулся: - из буржуазии. Кто не придет - на расстрел.
Иван Ильич захохотал.
- Вот так, вы меня возьмете и застрелите?
Почтальон виновато улыбнулся.
- Значит, и пожалуйте.
Катя пошла вместе с отцом. В сельском правлении собралось много дачников. Сидели неподвижно, с широко открытыми глазами, и изредка перекидывались словами. Были тут и ласково улыбающийся Агапов, и маленький, как будто из шаров составленный, владелец гостиницы Бубликов. В углу сидел семидесятилетний о. Воздвиженский, с темным лицом, и тяжело, с хрипом дышал. Афанасий Ханов, бледный и взволнованный, то входил в комнату, то выходил.
Иван Ильич спросил его:
- Чего это вы нас сюда согнали?
- Не знаю. Комендант Сычев приказал. Он сейчас приедет из Эски-Керыма.
Вошел артист Белозеров, с пышным красным бантом, с неподвижным и торжественным лицом. В руках у него была бумажка и карандаш. С ним вошел студент Вася Ханов, племянник Афанасия, красивый мальчик-болгарин с черными бровями.
Белозеров сел к закапанному чернилами столу.
- Граждане! Прошу вас поочередно подходить к столу, я должен всех вас переписать.
Иван Ильич громко спросил:
- А позвольте узнать, с кем мы имеем дело?
- Член ревкома, - коротко ответил Белозеров, не глядя на Ивана Ильича.
Всех переписали.
Прошел час, другой. Комендант не приезжал. Собранные покорно ждали. Только Иван Ильич возмущенно ходил большими шагами по комнате. Когда вошел Ханов, он сердито спросил:
- Послушайте, господин, долго вы нас тут будете держать?
Ханов сконфуженно пожал плечами.
- Пойду, еще позвоню по телефону.
Позвонил в Эски-Керым. Комендант-матрос ответил:
- Всем ждать! Приеду.
Солнце склонялось к горам. Местные парни с винтовками сидели у входа и курили. Никого из мужчин не выпускали. Катя вышла на крыльцо. На шоссе слабо пыхтел автомобиль, в нем сидел военный в суконном шлеме с красной звездой, бритый. Перед автомобилем, в почтительной позе, стоял Белозеров. Военный говорил:
- Белозеров, артист государственных театров? Как же, как же! Я вас слышал в Петрограде… А это что там за народ?
- Буржуев собрали, по приказу товарища коменданта.
- А-а! - зловеще протянул военный. - Ну, до свидания! Очень приятно таких людей встречать в наших рядах.
Он благосклонно протянул руку Белозерову. Автомобиль мягко сорвался и поплыл по шоссе. Белозеров пошел к крыльцу. Катя пристально смотрела на него. Белозеров поспешил согнать с лица остатки почтительно-радостной улыбки.
Еще час прошел. Звенел телефон в соседней комнате. Темнело. В правление вошли Ханов и Белозеров.
Белозеров, с серьезным и непроницаемым лицом, сказал:
- Граждане! Я должен объявить вам печальную весть… А впрочем - для многих может быть и радостную, - поправился он. - Вы тоже имеете возможность послужить делу революции. Вы отправляетесь на фронт рыть окопы для нашей доблестной красной армии.
Все молчали. Стало тихо. Слышно было только хрипящее дыхание о. Воздвиженского.
Иван Ильич резко и властно сказал:
- На окопные работы, по советскому декрету, отправляются мужчины только до пятидесяти лет, здоровые. А здесь есть больные, старики.
Белозеров и Ханов недоуменно переглянулись. Опять пошли к телефону. Воротились. Белозеров объявил:
- Все мужчины, без всяких исключений! Больные и старые, - все равно. Все должны отправиться сегодня ночью. Предлагаю вам, граждане, к одиннадцати часам ночи собраться к кофейне Аврамиди. Должны явиться все записанные, под страхом революционной ответственности.
И он вышел. Катя налетела на Ханова.
- Как же так? Что это за распоряжение нелепое?
Ханов растерянно поежился.
- Сычев по телефону велел всех представить. Больных хоть на койках тащить. Если кого оставим, весь ревком на мушку.
- Да поймите, как же больной на койке будет рыть окопы? Вот, например, батюшка Воздвиженский. Ведь вы же сами понимаете, - нелепость!
И вдруг с холодным, усталым ужасом чей-то женский голос произнес:
- Господи! Их везут расстрелять!
Трепет пробежал по всем. Бледный Ханов вышел. Взволнованно стали расходиться.
Иван Ильич с Катей воротились домой. Был уже девятый час вечера. Анна Ивановна торопливо собирала белье и еду. Когда Иван Ильич вышел в спальню, она растерянно взглянула на Катю и сказала:
- Леонид объявит там, что Иван Ильич бежал из России от чрезвычайки.
Катя нетерпеливо воскликнула:
- Ах, мама, ну что за вздор говоришь!