Гаштов, повернув лицо от козел, жадно слушал. У Ханова глаза стали растерянные. Анна Ивановна испуганно дергала Катю за рукав.
- Таких мы жалеем. А монополии хлебной никак нельзя отменить. Сейчас спекулянтство пойдет. Вы поймите: революция! Неужели не ясно? Как в осажденной крепости! - Желтов начинал сердиться. - Вы тех вините, кто антанту призвал, Деникиных и Колчаков вините, да! Рябушинских. Они хотят костлявой рукой голода задушить революцию, а социал-предатели им подпевают и мужиков против нас восстанавливают… А кто им землю отдал? Ну-ка, товарищ, скажи, - землю вам Деникин отдал или нет?
- Землю-то, это, действительно…
- Вот видишь! Землю вы себе сохранить желаете, а кто вам ее отдал? Рабочий! А как о том, чтоб его поддержать, - наше дело сторона! Вот почему название вам - кулаки!
Ханов оживился и сказал:
- Понимаешь ты теперь, Петро? Я же вам всегда то самое говорю. Что нужно на общую пользу думать, а не только что для себя.
Гаштов молчал и бережно похлестывал лошадей.
Желтов продолжал:
- Мужиков мы жалеем. Временем приходится их прижать, да душою мы за них. А вот социал-предатели эти, наймиты буржуазии, что везде агитацию ведут, - эту всю сволочь надобно уничтожить без разговору. Таким - колено на грудь и нож в живот!
- Вот в том-то и слабость ваша…
- Чтоб не смущали народ! Без всяких разговоров, - в город! Пожалуйте в Особый Отдел!
Было ясно, что он это о ней. У Кати на душе стало дерзко-весело и спокойно-спокойно.
- В этом и слабость ваша. Вместо того, чтоб убеждать, - колено на грудь и нож в живот. Двое вас тут мужчин против меня одной, - а какие у вас доводы? Нож в живот, пожалуйте в Особый Отдел!
Желтов поспешно сказал:
- Я не о вас.
- Как же не обо мне? Конечно, обо мне. Да и все равно, про кого бы ни было. Вот я вчера слушала вас в клубе. Вы думаете, вы убедили мужиков? Конечно, нет. А почему? Они слушали и молчали. Попробуй вам кто возразить, вы бы сейчас: "Кулацкий элемент! Контрреволюционер! Колено на грудь! В Особый Отдел!" Они и молчат, и все ваши слова сыпятся мимо.
- Детские слова говорите! Миролюбие какое-то! Толкуют же вам, - революция! Неужели не ясно? Никакого миролюбия!
- Я и не говорю про миролюбие. Боритесь. Пусть враги боятся вас, пусть ненавидят. Но чтоб уважали вас, чтоб чувствовали, насколько вы выше их.
- А разве это не уважительная картина? Вот, приехал я к ним позавчера: на берегу у моря дом, на доме красный флаг, а в доме всю ночь при огоньке работают два коммуниста, - он вот, и Гребенкин. А кругом все злобятся, ненавистничают, камень щупают за пазухой. Или как красная армия наша кровь проливает на фронте…
- Неужели же это теперь кого-нибудь убедит? Будет вам, товарищ! Кровь свою и белые проливают. И средневековые рыцари-разбойники были очень храбры, и всякий бандит храбр.
Анна Ивановна в отчаянии наставила на Катю круглые свои очки и еще раз дернула ее за рукав. Желтов спросил:
- Чего же вам надо?
- Вот чего. Когда ввели в Петербурге классовый паек, то рабочие Балтийского судостроительного завода отказались получать увеличенный паек, они вынесли резолюцию: когда все кругом одинаково гибнут от голода, стыдно одним получать больше, чем другие. Вот это истинный героизм, истинное благородство! Таким людям я поверю, что они борются за правду и справедливость. Но это один-единственный раз было, только один! А вообще, - что кругом делается! Раньше одна была белая кость, - дворянин, теперь другая стала, - рабочий.
Вдруг Ханов взволнованно соскочил с линейки и пошел рядом с нею.
- Не хочу с вами ехать, не хочу вас слушать! Вы, может быть, не контрреволюционерка, но вы опаснее самых вредных агитаторов! Я во всем согласен с товарищем. Таким нужно колено на грудь!
- И нож в живот, Ханов?
- Оставьте меня, я не хочу с вами разговаривать!
Он быстро пошел в гору, обгоняя медленно тащившуюся линейку.
Когда он на перевале сел обратно в линейку, Желтов и Катя беседовали дружелюбно и мирно. Желтов раздумчиво говорил:
- А все-таки таких, как вы, нужно бы… Уж не знаю, что бы… Расстрелять не за что, а вред большой… У вас образование, нам трудно с вами. Дай вот, образование отнимем у вас, себе возьмем, - тогда вы против меня ничего не сможете сказать, как теперь я против вас.
Вера прибежала со службы повидаться с матерью. Без слов обе бросились друг другу в объятия, целовались, глядели друг на друга и опять целовались. Вера сказала:
- Мамочка! Постарела ты как!
Обнялись, и вдруг горько заплакали. Сидели и плакали.
- Ну, а ты как? - Анна Ивановна утирала глаза и жадно разглядывала Веру. - Бледная, худая… Ведь вам теперь хорошо живется, коммунистам. А ты еще хуже стала.
Вера осторожно расспрашивала про отца. Анна Ивановна опасливо покосилась на открытое окно.
- Ты ведь знаешь, - он бежал из России от чрезвычайки. Как ты скажешь, - не арестуют его ваши за побег?
- Тут же никто про это не знает.
- Но объясни ты мне, Верочка, - за что? Неужели человек не имеет права действовать по совести, говорить то, что думает? Ведь вы говорите, теперь социализм…
У Веры глаза стали непроглядными, она прикусила губу.
- Мамочка, время такое. Потом, конечно, все это отменят.
Она убежала к себе на службу, - шла какая-то конференция.
Вечером все вместе сидели за самоваром, ужинали. Разговаривали особенными, домашними словами, вспоминали милые мелочи прошлого, смеялись.
Анна Ивановна сказала:
- А ты все такая же. И не подумает никто, что большевичка.
Родной разговор, и поющий самовар, и мама в круглых очках, покрывающая чайник полотенцем. И теплый ветерок в окна. И странно было Кате: все такое милое, всегдашнее, а они - такие разные, разделенные; папа далеко, с непрощающими глазами, и непроглядные глаза у Веры, смотрящие в сторону.
Анна Ивановна пересмотрела белье Веры и ахнула: пара заплатанных рубашек, дырявые полотенца.
- А говорят, у вас, большевиков, ни в чем нет недостатка!
Села чинить.
Ночью у Кати сильно заболела голова, и грустный трепет побежал по телу. К утру она лежала в жару, в простреленной руке была саднящая боль, вокруг ранки - ощущение странного напряжения.
Вера устроила Анне Ивановне обратный проезд Катя хотела встать, чтоб проводить ее, но Вера не позволила, и Катя осталась в постели.
К вечеру температура была сорок. В полусознании Катя слышала голос Веры и еще чей-то другой женский голос, незнакомый.
Видела незнакомое лицо с чудесными глазами, лучившимися, как два прожектора. И ласково-твердый голос говорил:
- Повернитесь, Катерина Ивановна… Вот так, довольно.
И мягкие белые руки мазали больную ее руку коричневою мазью и ловко бинтовали ее.
Утром Катя с удивлением спросила Веру:
- Что это, сон был? Мне казалось вчера, - кто-то нежный и ласковый ухаживал за мною и глаза как вечерние звезды.
- Нет, правда. Это Надежда Александровна Корсакова, врач.
- Что за Корсакова?
- Жена нового председателя ревкома… Катюрка, а только как же ты мне не сказала, что ты ранена! Только сегодня Леонид приехал из Эски-Керыма и рассказал про твои подвиги. Милая моя девочка! Какая же ты молодец!
Катя покраснела и засмеялась.
- А что у меня такое?
- Рожа вокруг раны.
Катя прохворала дней шесть. Заходил проведывать профессор Дмитревский с женой, однажды заехал Леонид. Каждый день приходила Корсакова. И приход ее вносил в душу свет и тишину. Она была высокая, плотная и некрасивая. Но глаза, когда загорались чудесным своим светом, вдруг освещали все лицо и делали его прекрасным. И мил был ее неожиданный, вдруг вырывавшийся из глубины груди смех. Катя, видимо, очень ей понравилась. Надежда Александровна несколько раз вспоминала про ее схватку с махновцем и шутила, что следовало бы ей дать орден Красного Знамени.
- А случай этот, с махновцем, - сообщила Надежда Александровна, - внес большую смуту в отношения, и без того напряженные. Махновцы рассказывают, что советские жиды-комиссары поймали на дороге их товарища и зверски замучили: разбили прикладом кисть руки, прострелили живот, колено, и в конце концов убили выстрелом в рот; улика налицо - на дороге остался труп одного жида-комиссара, которого, защищаясь, убил махновец. Теперь они держатся еще более вызывающе, открыто ведут агитацию против евреев и советской власти, а войск в городе мало, и они это знают.
Катя сказала:
- Вот самые страшные для вас враги! Какие против них лозунги могут выдвинуть большевики? Грабь все, что увидишь, измывайся над буржуями, - это и их лозунги. А они еще говорят, что не нужно у мужиков отбирать хлеб, и что следует избивать жидов. С этим согласится и всякий ваш красноармеец.
Надежда Александровна переглянулась с Верой и засмеялась изнутри вырвавшимся смехом.
- Екатерина Ивановна, какой вздор! Ну, где вы видели таких красноармейцев? Вы повторяете эти скверные интеллигентские сплетни… Как не надоест! Видели бы вы их в деле! Я много работала на фронте, в госпиталях, на перевязочных пунктах. Какое горение души, какой настоящий революционный пыл!
Ее глаза засветились умилением и восторгом.
- Ведь это все больше рабочие, добровольно пошедшие на лишения, на увечье и смерть. Голодные, разутые, раздетые, - как львы, дерутся целыми неделями. А у вас представление, - шайки разбойников, идущих набивать себе карманы. Эх, Екатерина Ивановна!..
В сумерках в город вступили два пехотных полка с тайным назначением.
Поздно ночью в саду у себя, в виноградной беседке, сидел, покашливая, старик Мириманов, и с ним - военный с офицерской выправкой, с пятиконечной звездой на околыше фуражки. Шептались, оглядываясь. Старик Мириманов рассказывал о своих злоключениях, а военный слушал, мрачно горя глазами.
Старик сказал:
- Ну, я рад, что ты жив-здоров. Тому, что ты на их сторону перешел, я никогда не верил… Дай тебе бог!
Он с умилением перекрестил сына, всхлипнул и крепко его поцеловал. Украдкою подошла Любовь Алексеевна, села рядом на скамейку. Военный спросил:
- А Боря где?
- На службе у них. В военном комиссариате, что-то делает в регистрационном отделе.
- Почему не ушел с нашими?
Старик презрительно махнул рукой. Любовь Алексеевна оправдывающе стала объяснять:
- Ведь ему по болезни дана была отсрочка на год. Он надеялся, что и красные его не возьмут.
Военный сурово слушал, ударяя стеком по голенищу сапога.
- "Трусоват был Ваня бедный"…
- Впрочем, кой-какие сведения иногда нам дает. Только очень боится.
Товарищ Седой с нетерпением говорил:
- Это, наконец, скучно! Командир бригады - форменный остолоп; единственное достоинство, - что коммунист; а при отсутствии других достоинств это - недостаток. Обезоружить и сплавить махновцев удалось только благодаря тактичности и находчивости Храброва. С огромной инициативой, бешено храбр. Недаром солдаты прозвали его "Храбров". И командующий фронтом тоже настаивает, чтоб отдать бригаду Храброву.
Крогер упрямо повторил:
- Он нас предаст.
- Данные?
- Если бы были данные, я бы его прямо расстрелял.
Леонид смеялся.
- У нас с вами - сказка про белого бычка!.. На то вы и политком, - наблюдайте за ним.
- Я наблюдаю.
В воскресенье вечером Катя пошла с Верой к Корсаковым. Надежда Александровна встретила ее с ярко засветившимися прожекторами глаз и крепко расцеловала. Мужу своему она сказала:
- Вот, Михаил! Девица, про которую я тебе рассказывала: голыми руками одолела вооруженного до зубов махновца. Достойна ордена Красного Знамени.
- Слышал, слышал… Мы ее назначим начальницей партизанского отряда. В тыл Деникину отправим, на Кубань… Юрка, хочешь к этой девице в партизанский отряд поступить?
Мальчик, лениво жевавший ветчину, оглядел Катю и скептически протянул:
- Ну-у…
- Не годится?
Надежда Александровна засмеялась.
- Партизаны на машинах не ездят. А ему бы только на автомобиле кататься, - один интерес.
- Как это? Ты ведь коммунист, Юрка?
- Ну да.
- Так в порядке партийной дисциплины. Без разговоров.
- Ну-у!..
Звонок. Вкатился толстый человек.
- Товарищ Корсаков, на десять минут разговорцу!
Надежда Александровна возмутилась.
- Да что это, товарищ Климушкин! Ведь каждый день видитесь в ревкоме. Дайте человеку хоть в воскресенье поужинать спокойно.
- Ну, ну… Ваше превосходительство, не серчайте. Пять минут всего.
Был он с живыми, умно-смеющимися глазами, с равномерною, пухлою полнотою, какою полнеют люди, сразу прекратившие привычную физическую работу. Бритый, и только под носом рыжел маленький, смешной треугольничек волос. Катю покоробило, что вошел он, не сняв фуражки.
Протянул руку Корсакову. Корсаков пожал, оглядел его и покачал головою.
- До чего его разносит! И чего ты такой толстый? Компрометируешь советскую власть. Как тебя на митинга выпускать?
- Чтой-то, брат, сам не пойму. Толстею не судом.
- Идите скорей, кончайте ваши дела.
- Ну, ну… В одну минуту!
Они ушли в кабинет. Поговорили. Климушкин ушел, не оставшись ужинать.
Надежда Александровна, смеясь, стала про него рассказывать. Бывший молотобоец, теперь комиссар юстиции. Работник удивительный. - Вот, действительно, толст неприлично, но даже и это у него как-то мило. Поразительная способность сразу схватить дело, сразу ориентироваться в нем и выдвинуть самое важное. Это, я заметила, специально - пролетарская черта. Интеллигент возьмется: что? как? да почему? А он по намеку ловит. И инстинктом берет правильную пролетарскую линию. Спецы-юрисконсульты из сил выбиваются, чтоб оплести его буржуазною своей "законностью", а он ее рвет, как паутину, ни в чем не отклоняется от своего пути.
Корсаков лениво сказал:
- Сановничества много стало. Удивительно, как портит людей положение. С Джигитской улицы пять минут ему ходьбы до ревкома, - ни за что не пойдет пешком, обязательно вызывает машину. Уж ниже его достоинства. Нет каких-то устоев.
Надежда Александровна враждебно взглянула и спросила с насмешкою:
- Как у вас, интеллигентов?
- А ты не интеллигентка?.. Да, у идейных интеллигентов. Эти как-то прочнее, не так легко голова кружится. Отдельные люди там, пожалуй, крепче и цельнее. Но средний тип, в массах, - менее устойчивы, легче злоупотребляют властью. С просителями грубы и презрительны, с ревизуемым сядут ужинать, от самогончику не откажутся… Ну, да пройдет со временем. Закваска, все-таки, прочная.
- Вот буржуазная психология! А я как раз заметила наоборот; именно интеллигенты при первой же возможности возвращаются к своим прежним барским привычкам… Да вот, ты же первый. Постоянно - то тебе невкусно за столом, того не хочется…
Корсаков зевнул и лег на короткий сундук около буфета, лицом кверху, ногами упираясь в пол.
- У старых работников это еще ничего, - школа есть, - сказал он. - А вот у новых, недавних, - черт их знает, на чем душу свою будут строить. Мы воспитание получали в тюрьмах, на каторге, под нагайками казаков. А теперешние? В реквизированных особняках, в автомобилях, в бесконтрольной власти над людьми…
Надежда Александровна вставила:
- В кровавых боях на фронтах…
- Да, в боях… Но нам не только защищаться, - ах, черт возьми, - нам нужно и созидать. Бои, это - пустяки. И быки испанские в боях великолепны, а социализма с ними не создашь.
Кате нравилось, что Корсаков говорит прямо, что думает, - не то, что Надежда Александровна или Вера. И когда говорилось так, без казенного самохвальства, с сознанием чудовищной огромности и трудности встающих задач, ей приемлемее становились их стремления.
Надежда Александровна раздраженно возражала Корсакову - долго и убедительно. Он молча слушал, закрыв глаза, вытянув туловище на сундуке, запрокинув лицо к потолку. Катю поразило, какое его лицо усталое и бледное. Бородка торчала кверху, рот был полуоткрыт, как у мертвеца. Легкий храп забороздил воздух.
Надежда Александровна тихонько засмеялась.
- Смотрите, спит!
Вера шепнула:
- Как низко голова лежит. Подушку бы подложить.
- Нет, разбудим тогда.
Замолчали. От тишины Корсаков проснулся, быстро поднялся на сундуке и тряхнул головою. Взглянул на часы.
- Пора ехать.
- Куда еще?
- Военком просил на заседание. Вздремнул, теперь освежился.
И уехал. Надежда Александровна сказала:
- Теперь до поздней ночи. И потом до света будет сидеть в кабинете за бумагами. И так изо дня в день. Спит часа три-четыре. А сердце больное… Ну, а ты, партизан, иди-ка спать! - обратилась она к сыну.
Вера спросила:
- На скрипке он теперь продолжает играть?
- Где там! Со времени революции и в руки не брал.
- А помнишь в ссылке, в Верхоленске? На именинах Хуторева. Белая ночь в раскрытые окна. И вы трио составили, - Engellied [Ангельская песня (нем). Имеется в виду "Серенада" Г.Браги.]. Хуторев на гитаре вместо пианино, Михаил Тихонович на скрипке, а ты пела.
Покойной ночи, мама!
Меня тот звук манит с собой…
Правда, ангельская песня! Как будто с неба звуки неслись. Петров сидел в уголке и вдруг захлюпал. И я, - так глупо: реву, захлебываюсь; вышла из избы, чтобы вам не мешать. Бледные звезды на зеленоватом небе, черные сосны…
Ясные лучи ударили из зрачков Надежды Александровны.
- Да, бывают такие минуты. Вдруг все заполнится такою красотою, все вдруг станут такие близкие.
- А Хуторев сам. Помнишь, он тогда читал стихи. Мы собрались проститься с ним, пред его бегством. Я тогда в первый раз услышала эти стихи. Как к осужденному на смерть приходит священник и уговаривает его покаяться. Тот отвечает, что каяться ему не в чем. Священник настаивает. И вот осужденный в его присутствии начинает свое покаяние:
Прости, господь, что бедных и голодных
Я горячо, как братьев, полюбил!
Прости, господь, что вечное добро
Я не считал бессмысленною сказкой!..
Все замолчали. Вера из глубины души вдруг сказала:
- Как тогда было хорошо!
Надежда Александровна отозвалась:
- Хорошо!
Катя взволновано заглянула Вере в глаза.
- Да, Вера? Да? Правда? Правда, тогда лучше было? Лучше было в жалкой избенке, на опушке тайги, чем в этом дворце на берегу Крыма?
Вера виновато улыбнулась.
- Лучше.
Надежда Александровна засмеялась своим изнутри вырывающимся смехом.
- Дай бог, значит, чтобы Колчак с Деникиным победили и опять нас отправили туда! Только не отправят, - просто повесят.
Катя спросила:
- А удалось Хутореву этому бежать?
Надежда Александровна ответила:
- Да…
И тяжелое легло молчание. Катя пытливо заглядывала в не смотрящие на нее глаза.
- Ну? Ну? А дальше? Что с ним было дальше?
- В прошлом году расстрелян. За участие в мятеже левых эсеров.
Мириманов смотрел своими умными, смеющимися глазами и, покашливая, спрашивал Катю: