Широкое, изуродованное ранами лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Макка и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Штабные сообщали друг другу подробности разговора Макка с главнокомандующим, которого никто не мог слышать. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
"Полусумасшедший старый фанатик Макк хотел бороться с величайшим военным гением после Кесаря! - думал князь Андрей, возвращаясь в свою комнату. - Что я говорил Козловскому? Что я писал отцу? - думал он. - Так и случилось". И невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Вернувшись сверху в свою комнату, занимаемую им вместе с Несвицким, князь Андрей положил ненужные уже теперь бумаги на стол и, заложив руки назад, заходил взад и вперед по комнате, улыбаясь своим мыслям. Он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя. Единственно возможное разрешение этого противоречия состояло в том, чтоб он сам командовал русскою армией против Бонапарта. Но когда это могло быть? Через десять лет, - десять лет, которые кажутся вечностью, когда они составляют больше одной трети прожитой жизни. "Ах! Делай, что должно, пусть будет, что будет", - проговорил он себе выбранный им девиз.
Он крикнул слугу, снял мундир, надел шубку и сел за стол. Несмотря на походную жизнь и общую тесную комнату, занимаемую им вместе с Несвицким, князь Андрей был, так же как и в России, щепетилен, точно женщина, занят собой и аккуратен. Несвицкий знал, что ничем нельзя было больше рассердить своего товарища по комнате, как расстройством его вещей, и два стола Болконского, один письменный, уставленный, как в Петербурге, бронзовыми письменными принадлежностями, другой - щеточками, мыльницами, зеркалом, всегда были симметрично убраны и без малейшей пылинки. Со времени своего выезда из Петербурга и, главное, со времени разлуки с женой, князь Андрей вступил в новую эпоху деятельности и как будто вновь переживал молодость. Он много читал и учился. Походная жизнь давала ему немало досуга, и книги, приобретенные им за границей, раскрыли для него новые интересы. В числе этих книг были большею частью философские сочинения. Философия, кроме своего внутреннего интереса, была для него одним из тех пьедесталов гордости, на которые он любил становиться пред другими людьми. Хотя у него и было много различных пьедесталов, с которых он мог сверху вниз смотреть на людей: рождение, связи, богатство, - философия представляла для него такой пьедестал, с которого он мог чувствовать себя выше и таких людей, как сам Кутузов, а чувствовать это было необходимо для душевного спокойствия князя Андрея. Он взял последнее, лежавшее у него на столе до половины разрезанное, сочинение Канта и принялся читать. Но мысль его была далеко, беспрестанно представлялась ему его любимая мечта - знамя Аркольского моста.
- Ну, брат, за мной бутылка, - сказал, входя в комнату огромный, толстый Несвицкий, как и всегда сопровождаемый Жерковым. - Какова штука с Макком?
- Да, неприятные четверть часа провел он теперь наверху, - сказал князь Андрей.
(Между ними было пари. Князь Андрей утверждал, что Макк будет разбит. Он выиграл.)
- Я говорил. Макк в зубах завязнет, - сказал Жерков, но шутка его не понравилась. Князь Андрей холодно оглянулся на него и обратился к Несвицкому.
- Что слышал, когда выступают? - сказал он.
- Вторую дивизию послали передвинуть, - сказал Жерков со своею заискивающею манерой.
- А! - сказал князь Андрей, отвернулся и стал читать.
- Ну, будет тебе философствовать, - крикнул Несвицкий, бросаясь на кровать и отдуваясь, - потолкуем-ка. Как я хохотал сейчас! Можешь себе представить, только мы вышли, Штраух идет. Надо было видеть, что Жерков перед ним выделывал.
- Ничего, я отдавал честь союзнику, - проговорил Жерков, и Несвицкий захохотал так, что кровать под ним затрещала.
Штраух, австрийский генерал, присланный из Вены для наблюдения за продовольствиями русской армии, почему-то полюбился Жеркову. Он и передразнивал его весьма похоже, и каждый раз, как встречался с ним, вытягивался, представляя, что он его боится, и каждый раз, как мог найти случай, заговаривал с ним на ломаном немецком языке, представляя из себя наивного дурачка, к большому удовольствию Несвицкого.
- Ах да! - сказал Несвицкий, обращаясь к князю Андрею, - кстати о Штраухе. Тут тебя давно ждет офицер пехотный.
- Какой офицер?
- Помнишь, тебя посылали следствие производить, корову что ли он утащил у немцев.
- Что ж ему нужно? - морщась, сказал князь Андрей, поворачивая кольцо на своей маленькой белой руке.
- Жалкий такой, просить тебя пришел. Жерков, как он? Ну, как он говорил?
Жерков сделал гримасу и начал представлять офицера.
- Я… совсем не то… солдаты… купили скотину, потому что хозяева… Скотина… хозяева… скотина…
Князь Андрей встал и надел мундир.
- Нет, ты замни как-нибудь, - сказал Несвицкий. - Ей-богу, такой жалкий.
- Я ни заминать, ни подводить никого и ничего не хочу. Меня послали, я сказал, что было. И мерзавцев я никогда не жалею и не смеюсь над ними, - прибавил он, глядя на Жеркова.
Поговорив с офицером, он высокомерно объяснил ему, что он никакого с ним личного дела не имеет и не желает иметь.
- Ведь вы сами знаете, ваш… князь, - говорил офицер, который, видимо, находился в недоумении, как ему обращаться с этим адъютантом: он боялся одинаково и унижаться, и не быть достаточно вежливым, - ведь вы сами знаете, князь, что походом бывали дни, что солдаты не емши, ну, как запретить… вы сами посудите…
- Ежели вы требуете моего личного убеждения, - сказал князь Андрей, - то я вам скажу, что, по моему мнению, мародерство всегда есть важный проступок, а в земле союзников нет за него достаточно строгого наказания. Но, главное, вы поймите, что я ничего не могу сделать; мое дело доложить главнокомандующему, что я нашел. Не могу же я для вас лгать. - И, улыбнувшись этой странной мысли, он поклонился офицеру и пошел назад. Возвращаясь к себе, он увидел идущих по коридору генерала Штрауха и члена гофкригсрата. Навстречу им шли Несвицкий и Жерков.
По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли и обойти двух офицеров, но Жерков, отталкивая рукою Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
- Идут!.. идут!.. посторонитесь, дорогу! пожалуйста, дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
- Ваше превосходительство, - сказал он по-немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. - Имею честь поздравить. - Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцевать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него, но, заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
- Имею честь поздравить, генерал Макк приехал совсем здоров, только немного тут зашибся, - прибавил он, сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
- Боже мой, как наивен, - сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея и повлек его в свою комнату. Вслед за Несвицким в комнату вошел князь Андрей и, не обращая внимания на его хохот, подошел к своему столу и сбросил с него на пол лежавшую фуражку Жеркова.
- Нет, что за рожа! - сквозь смех говорил Несвицкий. - Это чудесно! Только немного тут зашибся… ха, ха, ха!.
- Ничего смешного нет, - сказал князь Андрей.
- Как не смешно? Одна рожа чего стоит…
- Ничего смешного. Я не большой друг австрийцев, но есть приличия, которых может не знать этот негодяй, но которые мне и тебе д\лжно соблюдать.
- Полно, он сейчас войдет, - испуганно перебил Несвицкий.
- Мне все равно. Как это хорошо нас выказывает перед союзниками, как тут много такта!.. Офицер этот, который украл корову для роты, право, не хуже твоего Жеркова. Тот, по крайней мере, нуждался в этой корове.
- Да как ты хочешь, братец, это все очень жалко, а все-таки смешно. Ежели бы ты…
- Ничего смешного. Сорок тысяч человек погибло, и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить, - сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. - Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам, - сказал князь Андрей по-русски, выговаривал это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков вошел в комнату. Он подождал, не ответит ли что-нибудь корнет. Но корнет ничего не отвечал, взял свою фуражку и, подмигнув Несвицкому, вышел.
- Приходи же обедать, - крикнул Несвицкий. Князь Андрей пристально посмотрел на корнета, и когда он скрылся, сел за стол.
- Я тебе давно хотел сказать, - обратился он к Несвицкому, который с улыбкой в глазах смотрел теперь на князя Андрея. Казалось, для него всякое развлечение было приятно, и он теперь не без удовольствия слушал звук голоса и речь князя Андрея.
- Я тебе давно хотел сказать, твоя страсть со всеми быть фамильярным, и кормить, и поить без разбора всех на свете. Все это прекрасно, и хоть я с тобой живу, для меня это не стеснительно, потому что я этим господам умею дать почувствовать их место. И я говорю не для себя, а для тебя. Со мною ты можешь шутить. Мы понимаем друг друга и знаем границы шуток, а с этим Жерковым нельзя быть фамильярным. Его цель только в том, чтобы как-нибудь выскочить, получить крестик, да чтобы ты его даром кормил и поил; дальше он ничего не видит и готов тебя забавлять чем угодно, не соображая значения своих шуток, а тебе этого нельзя.
- Ну, что ж, он добрый малый, - заступаясь, сказал Несвицкий, - добрый малый.
- Этих Жерковых можно после обеда подпоить и заставить представлять комедии, это я понимаю, но не дальше.
- Ну, полно, брат, ну, неловко… Да что же, ну не буду, да только замолчи! - закричал, смеясь, Несвицкий и, вскочив с дивана, обнял и поцеловал князя Андрея. Князь Андрей улыбнулся, как учитель ласкающемуся школьнику.
- У меня внутренность переворачивается, когда эти Жерковы лезут к тебе в интимность. Ему хочется подняться и очиститься в сближении с тобой, и он не очистится, а только тебя запачкает.
V
Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов, с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
8-го октября, в тот самый день, когда в главной квартире все было поднято на ноги известием о поражении Макка, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по-старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще спал, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся домой в рейтузах и гусарской куртке. Ростов подъехал к крыльцу, толканув лошадь, гибким молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и, обернув свое разрумяненное, загорелое, с пробивавшимися усиками лицо, крикнул вестового.
- А, Бондаренко, друг сердечный, - проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. - Выводи, дружок, - сказал он с тою братскою веселою нежностью, с которой обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
- Слушаю, ваше сиятельство, - отвечал хохол, встряхивая весело головой.
- Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
"Славно" - сказал он сам себе, улыбаясь и придерживая саблю, вбежал на крыльцо и пристукнул каблуками и шпорами, как делают в мазурке. Хозяин-немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: "Прекрасно, доброго утра!" - повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
- Уже за работой, - сказал Николай все с тою же радостною братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. - Ура австрийцы! Ура русские! Император Александр ура! - обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем-хозяином. Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
- И весь свет ура!
Ростов сам, так же как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: "И весь свет ура!" Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Николая, ездившего со взводом за сеном; оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и, улыбаясь, разошлись, немец - в коровник, a Николай - в избу, которую занимал с Денисовым.
Накануне офицеры этого эскадрона собирались у ротмистра
4-го эскадрона в другой деревне и провели у него ночь за картами. Ростов там был, но уехал рано. Несмотря на все его желание быть вполне гусаром и товарищем, он не мог пить больше стакана вина, не делаясь больным, и засыпал за картами. Денег у него было слишком достаточно, так что он не знал, куда девать их, и не понимал удовольствия выигрывать. Каждый же раз, как он, по совету офицеров, ставил карту, он выигрывал деньги, которые ему были не нужны, и замечал, как это было неприятно тому, чьи были деньги, но помочь этому не мог. Ростов, несмотря на то, что эскадронный командир никогда не делал ему замечаний по службе, решил сам про себя, что в военной службе важнее всего добросовестность в исполнении обязанности, и объявил всем офицерам, что он счел бы себя дрянью, ежели бы он позволил себе когда-нибудь пропустить очередь дежурства или командировки. Впоследствии дежурства и унтер-офицерская служба, к которой никто не принуждал его, становились тяжелы для него, но он помнил сказанное неосторожно слово и не изменил ему. По унтер-офицерской службе, получив с вечера повестку от вахмистра, он велел себя разбудить до зари и вместе со взводом ходил за сеном. Денисов еще спал, а он уже успел наговориться с гусарами, насмотреться на немку, дочь школьного учителя в Зальценеке, проголодаться и прийти в то счастливое состояние духа, в котором все люди добры, милы и приятны. Он, слегка побрякивая солдатскими шпорами, ходил взад и вперед по скрипучему полу, поглядывая на спящего, с головой укутанного Денисова. Ему хотелось поговорить. Денисов кашлянул и повернулся. Он подошел к нему и дернул за одеяло.
- Пора, Денисов! Пора! - крикнул он.
Из-под одеяла быстро выскочила черная, обросшая волосами мохнатая голова с красными щеками и блестящими чернейшими глазами.
"Пог'а! - закричал Денисов, не выговаривая р. - Что пог'а? Пог'а уйти к чег'ту из этого… колбасного цаг'ства! Такого несчастия! такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Пг'одулся я, бг'ат, вчег'а, как сукин сын!.. Эй, чаю!
Денисов вскочил своими карими голыми ногами, обросшими как у обезьяны, черными волосами, и, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, начал обеими руками лохматить как лес взбитые черные густые волосы и усы.
С первых слов Денисова видно было, что ему невесело на душе, и что он телом слаб от вина и бессонных ночей, и что приемы веселости были не потребностью его, а привычкой.
- Черт меня дернул пойти к этой крысе (прозвище офицера), - растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил Денисов. - Можешь себе представить, вчера, как ты ушел, ни одной карты, ни одной, ни одной карты не дал, - говорил Денисов, возвышая голос до крика и весь багровея от волнения.
Денисов был один из тех людей, которые постоянно два раза в год пускали себе кровь и назывались горячими.
- Ну, полно, дело прошлое, - сказал Ростов, замечая, что Денисов начинает горячиться при одном воспоминании о своем несчастии. - Давай лучше чай пить.
Видно было, что Ростов еще не свыкся с своим положением и ему приятно было говорить ты такому старому человеку. Но Денисов уже расходился, глаза его налились кровью, он взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, рассыпая огонь, бил ею по полу, продолжая кричать.
- Нет, это надо мной чертовское несчастие - семпель даст, пароль бьет, семпель даст, пароль бьет.
Он рассыпал огонь, разбил трубку, бросил ее и замахнулся на денщика. Но через минуту, когда Ростов обратился к нему, горячка уже прошла.
- А я как проехался славно. Мы мимо того парка прошли, где учителева дочка, помнишь?… - сказал Ростов, краснея и улыбаясь.
- Это кровь молодая-то, - уже тихо сказал Денисов, хватая юнкера за руку и потрясая ее. - Краснеет юноша, даже противно…
- Опять видел…
- Ну, брат, и я, видно, теперь за прекрасный пол примусь - денег нет, играть баста. Никита, дай-ка, дружок, мне кошелек, - сказал он денщику, которого чуть не прибил. - Вот так. Эка дубина, черт! Где роешься? Под подушкой. Ну, спасибо, голубчик, - сказала он, принимая кошелек и высыпая на стол несколько золотых. - Эскадронные, фуражные, все тут, - сказал он. - Должно быть, фуражных одних сорок пять. Да нет, что считать! Не поднимешься.
Он отодвинул золотые.
- Что ж, возьми у меня, - сказал Ростов.
- Коли в воскресенье не привезут жалованье, скверно! - проговорил Денисов, не отвечая Ростову.
- Да возьми у меня, - проговорил Ростов, краснея, это всегда бывает с очень молодыми людьми, когда дело касается денег. У него неясно мелькнула мысль о том, что Денисов уже должен ему, и мысль, что Денисов оскорбляет его, не принимая его предложения.
Лицо Денисова опустилось и стало грустно.
- Вот что! Возьми у меня Бедуина, - сказал он серьезно, подумав несколько. - Я сам за него в России полторы тысячи дал, за ту же цену тебе отдам. Заветного ничего, кроме сабли. Бери! По рукам…
- Ни за что не возьму. Лучшая лошадь в полку, - сказал Ростов, опять вспыхивая.
Бедуин была действительно прекрасная лошадь, и Ростов очень бы хотел иметь ее, но и совестно было перед Денисовым. Он чувствовал себя как будто виноватым за то, что у него есть деньги. Денисов замолчал и стал опять задумчиво лохматить волосы.
- Эй, кто там? - обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор, и почтительное покашливанье.
- Вахмистр! - сказал Никита. Денисов сморщился еще больше.
- Скверно, - проговорил он. - Ростов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да брось кошелек под подушку, - сказал он, выходя к вахмистру.