- Это к вам не относится, - сказал он, неестественно улыбаясь. - Я перевожу. Вы, я думаю, догадались. - продолжал он, - что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему-то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали предложение насчет вас. А как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
- Как мне вас понимать, отец? - проговорила княжна, бледнея и краснея и чувствуя, что наступила та торжественная минута, в которую с нею совершается то, что должно решить участь ее жизни.
- Чего понимать! - сердито крикнул отец по-русски. - Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе предложение за своего воспитанника. Ну? Ну?
- Я не знаю, как вы, отец, - проговорила шепотом княжна.
- Я? Я? Что ж я-то? Меня-то оставьте в стороне. Кажется, не я выхожу замуж. Что вы? Вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решается вся судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
- Я желаю только одного - исполнить вашу волю, - сказала она, - но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
- И прекрасно! - закричал он. - Он тебя возьмет с приданым, да кстати захватит мадемуазель Бурьен. Мадемуазель Бурьен будет женой, а ты будешь компаньонкой.
Но князь опомнился и остановил свое раздражение, невольно выразившееся, заметив впечатление, произведенное этими грубыми словами на дочь: она пошатнулась, взялась за ручку кресла и заплакала.
- Ну, ну. Я шучу, шучу, - сказал он. - Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что дочь имеет полное право выбирать. И даю тебе полную свободу. Помни одно. От твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
- Да я не знаю…
- Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем, князе Василии, скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай.
- Да или нет, да или нет, да или нет! - кричал он.
Княжна, как в тумане, шатаясь, вышла из комнаты.
Судьба ее решилась, и решилась счастливо. Но что он сказал о мадемуазель Бурьен, - этот намек был ужасен. Неправда, положим, но все-таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шепот мадемуазель Бурьен разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что-то шептал ей. Анатоль с зверским выражением волнения на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую минуту мадемуазель Бурьен, испуганно сжавшуюся и закрывшую лицо руками.
"Кто тут? Зачем? Подождите!" - как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Мадемуазель Бурьен вскрикнула, вырвалась и убежала. Анатоль спокойно, как всегда, поглядел на княжну Марью, и наконец узнав ее, поклонился и улыбнулся, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем. Княжна Марья не понимала. Она все стояла на месте, и ни одна черта лица ее не дрогнула. Анатоль ушел прежде ее.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там.
- Так папинька приказали доложить.
Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела в своей комнате с мадемуазель Бурьен. Мадемуазель Бурьен рыдала у нее в объятиях. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с чувством беспредельной любви и сожаления на хорошенькое личико мадемуазель Бурьен.
- Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение, - говорила мадемуазель Бурьен.
- Я вас люблю больше, чем когда-либо, - говорила княжна Марья, - и постараюсь сделать для вашего счастья все, что в моей власти.
- Но вы презираете меня, вы, столь чистая, должны презирать меня, вы никогда не поймете этого увлечения страсти.
- Я все понимаю, - сказала княжна Марья, грустно улыбаясь. - Я пойду к отцу, - сказала она и вышла.
Князь Василий сидел, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь на свою чувствительность, сидел с выражением умильной улыбки на лице. Когда вошла княжна Марья, он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
- Ах, милая, милая, - сказал он, встав и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: - Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя нежная Мари, которую я всегда любил как дочь.
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазу.
- Фр… фр… - фыркал князь. - Говори, да или нет, хочешь ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина. Ты говори: да или нет, - закричал он, - а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и мою волю, - прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василию и отвечая на его умоляющее выражение. Старый князь хотел оставить за собой возможность спасенья. - Да или нет? Ну?
- Отец, ваша воля прежде всего.
- Да или нет.
- Моя воля, отец, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, - сказала она, решительно взглянув своими прекрасными глазами на князя Василия и на отца.
- Вздор! Глупости! Вздор, вздор, вздор, - нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, притянул к себе и не поцеловал, но сделал ей больно руке. Она заплакала.
Князь Василий встал.
- Моя милая, я вам скажу, что этой минуты я никогда, никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть. Будущее так велико. Скажите: может быть.
- Князь, что я сказала - есть все, что в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
- Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, - говорил старый князь.
"Мое призвание другое, - думала про себя княжна Марья, - мое призвание быть одиноко несчастной, мое призвание быть счастливой другим счастьем, счастьем жертвовать собой для других.
И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастье бедной Каролины. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одна, без помощи, и так страстно любит".
Через день князь Василий с сыном уехали, и жизнь в Лысых Горах пошла по-старому.
III
Долго Ростовы не имели известий о Николае. Только в начале зимы графу было передано письмо, на котором он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Когда Анна Михайловна, узнав (как она все знала, что делалось в доме) о получении письма, тихими шагами вошла к графу, она застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся.
- Дорогой мой, - вопросительно-грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше.
- Николай… письмо… голубчик ранен… был… ранен… голубчик мой… слава Богу… Графинюшке как сказать?…
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, и прочла письмо, успокоила графа и решила, что за обедом, до чая, она приготовит графиню, а после чая объявит все, коли Бог ей поможет. Все время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, o Николае спросила два раза, когда получено было последнее письмо Николая, хотя она знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз, как графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лица, с начала обеда насторожила уши и знала, что что-нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что-то касающееся Николая. Но, несмотря на всю свою смелость (она знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николае), она все-таки не решалась за обедом сделать вопрос, но от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну в диванной и с разбега бросилась ей на шею.
- Тетенька, голубушка, ангел, скажите, что вы знаете?
- Ничего, мой друг.
- Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я Борю не буду любить, коли не скажете, я не отстану, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
- Ах, плутовка, дитя мое, - сказала она. - Но, ради бога, будь осторожна: ты знаешь, как это может поразить твою маму, - и она в коротких словах рассказала Наташе содержание письма, с обещанием не говорить никому.
Наташа не последовала примеру Анны Михайловны, а с испуганным лицом вбежала к Соне, схватила ее за руку и, прошептав "важный секрет", потащила ее в детскую.
- Николай! Ранен! Письмо! - проговорила она, торжествуя и радуясь силе впечатления, которое она произведет. Соня вдруг побледнела, как платок, задрожала и упала бы, коли бы ее не схватила Наташа. Впечатление, произведенное известием, было сильнее, чем того ожидала Наташа. Она сама расплакалась, унимая и успокаивая своего друга.
- Вот видно, что все вы, женщины, плаксы, - сказал пузан Петя, однако сам испугавшийся больше всех при виде падающей Сони. - Я так очень рад и право очень рад, что Николай так отличился. Все вы нюни.
Девочки засмеялись.
- А ведь у тебя была истерика настоящая, - сказала Наташа, видимо, весьма этим гордая. - Я думала, что только у старых могут быть истерики.
- Ты не читала письма? - спрашивала Соня.
- Не читала, но она сказала, что все прошло и что он уже офицер.
Петя, тоже молча, стал ходить по комнате.
- Кабы я был на месте Николая, я бы еще больше этих французов убил, - сказал он вдруг, - такие они мерзкие!
Соне, видимо, не хотелось говорить, она даже не улыбнулась на слова Пети и молча продолжала задумчиво смотреть в темное окно.
- Я бы их побил столько, что кучу из них, - продолжал Петя.
- Молчи, Петя, какой ты дурак.
Петя обиделся, и все помолчали.
- Ты его помнишь? - вдруг спросила Наташа.
Соня улыбнулась.
- Николая?
- Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы все помнить? - с старательными жестами сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. -
И я помню. Николая я помню, - сказала она, - а Бориса не помню. Совсем не помню.
- Как? Не помнишь Бориса? - спросила Соня с удивлением.
- Не то что не помню, - я знаю какой он, но не так помню, как Николая. Николая я закрою глаза и помню, а Бориса - нет (она закрыла глаза), так нет ничего.
- Нет, я очень помню, - сказала Соня.
- А ты напишешь ему? - спросила Наташа.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать Николаю, и нужно ли писать, и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напоминать ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее? "Пускай он делает, как хочет, - думала она. - Мне довольно только любить его. А он может подумать, получив мое письмо, что я напоминаю ему что-нибудь".
- Не знаю, я думаю, коли он пишет, и я напишу, - радостно улыбаясь, сказала Соня.
- И тебе не стыдно будет писать ему?
- Нет, отчего? - сказала Соня, смеясь сама не зная чему.
- А мне стыдно будет писать Борису. Я не буду писать.
- Да отчего же стыдно?
- Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
- А я знаю, отчего ей стыдно будет, - сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, - оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя Пьерa), а теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пения), - вот ей и стыдно.
- Ах, Петя, полно, как тебе не стыдно, мы все так рады, а ты ссоришься. Поговорим лучше про Николая.
- Петя, ты глуп, - сказала Наташа. - А нынче, как он был мил, прелесть, - обратилась она к Соне (говоря про учителя пения). - Он мне сказал, что лучше моего голоса он не слыхал, и когда он поет, так у него на горле шишка делается - такая прелесть.
- Ах, Наташа, как ты можешь про кого-нибудь думать теперь? - сказала Соня.
- А я не знаю. Я сейчас думала, я, верно, не люблю Бориса. Так он милый, я его люблю, но не так, как ты. Я бы не сделала истерику, как ты. Как же я его не помню? - Наташа закрыла глаза. - Не могу, не помню.
- Так неужели ты в Фецони влюблена? Ах, Наташа, какая ты смешная, - с упреком сказала Соня.
- Теперь в Фецони, а прежде в Пьерa, а еще прежде в Бориса, - сердито сказала Наташа. - А теперь в Фецони, и люблю его, и люблю, и выйду за него замуж, и сама буду певицей.
Графиня действительно была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и поплакала. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
- Не входите, - сказала она старому графу, шедшему за ней, - после, - и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое, счастливое и успокоенное выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
- Готово, - сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой - письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. В письме был кратко описан поход и два сражения и сказано, что целует руки мaм‹и пaп
Письмо это было прочитано сотни раз, но те, кто считались достойными его слышать, должны были приходить к графине. Так приходили гувернеры, няни, шут, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала его с новым наслаждением сотый раз и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николае. Как странно, необычайно радостно ей было, что сын ее - тот сын, что трепетал в ней в самой двадцать лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником-графом, тот сын, который выучился говорить "chPre maman" так недавно, что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный мужчина, не боящийся смерти и пишущий письма. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал, возмужание ее сына было для нее так же необычайно радостно, как будто и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как она не ждала никогда, чтобы возможно было, чтобы то существо, которое трепетало в ее чреве, закричало бы, и стало сосать грудь, и стало бы говорить, понимать, учиться и теперь быть мужем, слугою отечества и образцом сыновей и граждан, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
- Что за стиль! Как он описывает мило! - говорила она, читая описательную часть письма. - И что за душа! Об себе ничего, ничего! О каком-то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как его узнаю! И как вспомнил всех! Никого не забыл!
Более недели готовились, писались брульоны (черновики), представлялись на рассмотрение графини, переписывались набело письма к Николаю от всего дома. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма с курьером к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. По слухам, гвардия должна была уже присоединиться к армии Кутузова в то время, как дойдет письмо, и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николаю. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, деньги, которых граф послал шесть тысяч, что было огромно по тогдашнему времени.
Дела графа уже доходили до той степени запутанности, что он сильно морщился, когда Митенька предлагал ему проверить счеты, и Митенька уже дошел до той степени уверенности в трусости к счетам своего доверителя, что он предлагал уже ему смотреть счета, которых не было, и выдавал графу его же деньги, называя их занятыми, и высчитывал за них в свою пользу по 15 процентов. Граф знал вперед, что когда он потребует для обмундирования Николеньки шесть тысяч, то Митенька прямо скажет ему, что их нет, и потому граф, употребив хитрость, сказал, что ему необходимо десять тысяч. Митенька сказал, что по дурному состоянию доходов нельзя и думать получить этих денег, ежели не заложить имения, и предложил счеты. Граф вдруг отвернулся от Митеньки и, избегая его взгляда, начал кричать, что это, наконец, ни на что не похоже, чтоб от восьми тысяч душ не иметь десяти тысяч, чтобы обмундировать сына, что он всем приказчикам лбы забреет, что он должен иметь эти деньги, что рассуждать нечего, и чтоб были, ну, хоть не десять, а шесть тысяч, а чтоб были. И деньги действительно были, хотя граф и подписал для того вексель с огромными процентами.