* * *
Во время службы в честь Прощеного воскресенья Никон забыл обо всем на свете, как всегда во время молитвы забывал о своих грешных помыслах, житейских заботах, мирских соблазнах. Он был наедине с Богом. В многолюдном соборе один на один с Владыкой небесным. Никон здесь, у престола, а Господь там, наверху, где под куполом сияет неземной Спас Преображенский.
Лицо владыки было мокрым от слез. Он забыл о случившемся возле реки, о сердитом Иосифе, о своей усталости. Голосом, полным восхищения и восторга, он восхвалял земные деяния Христа. Дрожали, мигая, свечи в поставцах, а ближние из них гасли, когда Никон начинал выводить:
- Яко Ты еси един свят, Ты еси един Господь, Иисус Христос в славу Бога Отца. Аминь!
Словно колокол, литой из гулкой звонкой меди, гремел голос владыки, заполняя собор. Что и говорить, умеет Никон призывать к себе Бога. Даже царь, Алексей Михайлович, не раз говорил ему: "Когда слышу твое пение, кажется, не на земле живу, а на небесах…".
Закончилось богослужение. Два монаха под руки вывели вперед Патриарха. Слабым дребезжащим голосом он стал рассказывать, как ходил отроком в Израиль, на святую гору Афон. Но вскоре то ли устал, то ли заметил, что большинство присутствующих его не слушают, замолчал и, повысив голос, вдруг громко возвестил:
- Братья! В этом светлейшем Софийском храме я, главный пастырь Руси, готов порадоваться за нового митрополита Новгородского, посвятившего свою жизнь восхвалению Христа. Государь наш повелел мне передать его монаршие милости вашему духовному наставнику.
Никон сделал знак хору, и под своды храма снова вознеслась благодарственная песнь:
- Слава в вышних Господу Богу, и на земли мир, в человецех благоволение…
Затем Иосиф передал митрополиту запечатанный сургучом свиток. Это было письмо царя.
Взволнованный происшедшим, Никон не сразу пришел в себя. Мысли путались, в груди гулко колотилось сердце. Вернувшись из собора к себе в келью и изнутри заперев за собой дверь, он рухнул на колени перед киотом и застонал:
- Господи! Ты принял мою жертву! Я не напрасно положил на Твой алтарь всех богов своего народа! Ты, мой заступник и спаситель, наградил меня и приблизил к себе. Обещаю, Господи, служить Тебе верой и правдой до последнего своего часа.
Лампада ровно освещала лики Богородицы и Спасителя. Но вдруг почудилось Никону, или слабый огонек от его горячего шепота дрогнул, что покачал головой Христос с осуждением: "Никита Минов, а чиста ль твоя душа? Ты предал богов своих предков. Не предашь ли Меня?".
Никон в ответ на это страстно и истово зашептал покаянный псалом, касаясь лбом самого пола:
- Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…
Да, ему есть в чем покаяться и перед Господом, и перед людьми. Только он один знает, как жгут душу эти слова: "Ты предал богов своих предков". Так ему сказал и жрец Пичай из Вильдеманова. Более тридцати лет прошло с той поры, а упрек старца до сих пор бередит сердце. Но что ж делать, он избрал свой путь и пойдет по нему до конца. Для всех он теперь не эрзянин Минов, а митрополит Новгородский, властитель и владыка, любимый царём.
Никон скороговоркой закончил псалом, стал смотреть в лицо Спасителя, широко перекрестился и встал с колен. Распахнул скрипучую створку окна и полной грудью вдохнул бодрящий весенний воздух.
* * *
Иосиф собрался отправиться в Москву через три дня. Но неожиданно слег. Изношенное больное сердце не выдержало долгого пути.
Чем только ни лечили Патриарха, но острые боли не проходили, мучила одышка. Полусидя в высоких подушках, тяжело дыша, Патриарх думал о своей жизни, которая подходила к концу. Когда боль отступала, он звал монахов - Аффония и Исидора, ухаживающих за ним, начинал расспрашивать о местных монастырских делах и порядках. Монахи рассказали, что митрополит не сидит без дела. При нем увеличились монастырские взносы и монастырские земли. По указу новгородского владыки у нерадивых землевладельцев отбирались неухоженные поля. За монастырем, на берегу Волхова, Никон построил две новые мельницы, которые мелют зерно для городских жителей. Свои три мельницы тоже в полном порядке, обеспечивают мукой монастырь. Кроме этого, в монастырском хозяйстве восемьдесят коров. Есть крупорушка, маслобойня.
- А как в соборе службы поставлены? - спрашивал Патриарх Исидора и Аффония, поднося к губам белый тонкотканый платочек.
Монахи, низко кланяясь, степенно рассказывали. Иосиф слушал. Иногда останавливал их жестом слабой руки и начинал вспоминать о своих прожитых годах, о монастырях, в коих жил, о литургиях, которые проводил. Монахи терпеливо слушали, пока Патриарха не сморил сон. Крадучись, вышли из покоев.
Но недолгим был тревожный сон старца. Приснилось ему, что идет он по густому темному лесу. И - откуда ни возьмись - накинулись на него разбойные люди. Окружили, грозят расправой. А за что? За какую провинность? За какое зло? И вдруг видит: от могучего бородатого детины тень упала на землю, отделилась от него, сделалась большим крестом и скрылась за темными стволами деревьев.
Проснулся Патриарх в холодном поту, все тело дрожь пробирает. Позвал монахов. Те вошли, замерли у порога, пряча догадливые взгляды.
Иосиф, словно капризное малое дитя, начал жаловаться на скуку, одиночество и владыку, который забыл про него, навещать не идет.
Переглянулись монахи: как бы впросак не попасть с ответом. Младший подтолкнул в бок старшего. Тот осторожно молвил:
- Наш архипастырь обычно ходит по утрам на пристань беседовать с рыбаками или в посад - с работным людом. Вот управится и придет к Вашей святости…
- И о чем они там беседуют?
Исидор, державший в своих руках до недавнего времени все монастырские богатства, а теперь прогнанный со своего келарского места, был зол на Никона. Тут он понял, что может воспользоваться моментом и отомстить обидчику, поэтому стал рассказывать так:
- Не знаю, святейший, о чем владыка с новгородцами беседует. Но ведаю, что всякий раз заходит к ворожее, которая живет недалеко от пристани. И ходит к ней тайно, огородами.
У Патриарха от удивления глаза выпучились и рот открылся, отчего остренькая бороденка уперлась в грудь. А Исидор, не дав опомниться, продолжал вкрадчивым голосом:
- Недавно гадалка в монастырь приходила. Днем, никого не стесняясь, вся в черном, как ворона… И прямо в келью владыки. А он дверь запер и никого не велел пускать. Потом эта ведьма весенней бабочкой из кельи выпорхнула.
Неизвестно, что бы ещё рассказал монах, ослепленный местью, если бы в эту минуту в покои не зашел сам митрополит. Он остановился у порога, широким взмахом руки перекрестился на образа и густым басом произнес:
- Здравствуй, святейший! Прости, что долго не шел. Дела задержали.
Аффоний услужливо подвинул Никону скамью к постели Патриарха. Иосиф тяжело вздохнул и капризным голосом сказал:
- Мое дело - лежать и болеть. За овцами Всевышнего, как я слышал, другие бдительно смотрят…
Никон кинул взгляд на присмиревших монахов. Ему стало ясно, откуда дует ветер.
- Что здесь наплели эти оловянные головы? - Иосиф сопел и молчал. Никон уже помягче, обращаясь только к Патриарху, продолжил:
- Наши овцы, святейший, - люди простые, но и у них есть душа, они ходят по одной с нами земле. Солнце взойдет - лица у них светлые. Скроется за Волховом - ждут ясного нового утра. Все мы под Богом ходим…
- Ты прав, святой отец, - примирительно сказал Патриарх, - без пастуха стадо оставлять нельзя. Вот уж встану на ноги, тогда… - Он немного помедлил, будто собираясь с мыслями, и добавил: - Тут ко мне верующие заходили, на тебя жаловались, земли их будто бы забрал для монастыря. Правда это, сын мой?
Никон прекрасно знал, что к Патриарху никто не приходил, по его собственному приказу в покои никого не пускали. Значит, сплетни эти монахи принесли. Он сделал вид, что обиделся на незаслуженное обвинение и возмущенно сказал:
- Я воровством и грабежом не занимаюсь, святейший, а Богу служу! А если в том есть сомнение, то с меня надо снять ризу митрополичью. - И Никон, встав со скамьи, сделал вид, что собирается снять одежду. - Верни ее Государю своими же руками…
- Постой, сын мой! - неподдельно испугался Патриарх. - Не горячись и прости неразумного старика, что послушал глупых наветов!
Иосиф на мгновение представил, что произойдет, если он привезет в Москву митрополичье одеяние Никона. Царь не поверит ему и строго накажет за невыполнение своей воли. Все знают, как Алексей Михайлович любит Никона и благоволит ему.
Никон понял, что достиг цели, сел и, ласково глядя на трясущегося старика, сказал:
- Мне самому ничего не надо, святейший! Вот ряса да четки - все мое богатство. Остальное я добываю для Государя и Церкви. И земли эти треклятые, о коих ты говоришь, я к монастырским землям присовокупил. Их забросили бывшие хозяева: не сеяли, не пахали, осот да васильки разводили, а сами гуляли-бражничали. Зато теперь их не узнать: немало конопли, льна и жита родят, кормят, поят и одевают монастырскую братию и ещё в цареву казну копеечку несут.
Иосиф лежал и слушал с закрытыми глазами. Он смертельно устал от этого разговора и не чаял, когда митрополит покинет его покои. Никон словно прочитал его мысли, тихо встал, почтительно приложился губами к сухощавой руке Патриарха, лежащей поверх одеяла, и вышел из кельи, поманив за собой прислужников. Те, испуганно озираясь, последовали за ним.
У себя в келье Никон велел принести ужин и большую корчагу квасу. Потом сел к столу и стал писать царю письмо. Оно должно опередить и самого Иосифа, и его доклады. От Никона из первых уст Алексей Михайлович должен узнать, как живут-молятся новгородские монахи, как тяжело болен Патриарх. Но самое главное, ради чего составлялось это послание, было далеко от Новгорода. В Соловецком монастыре почивали мощи святителя Филиппа, митрополита Московского, убиенного в царствование Иоанна Грозного. Давно пора вернуть эту святыню верующим, возвеличить святителя, воздать ему почести, а заодно искупить грех Рюриковичей перед Богом и Церковью. В письме Никон осторожно, но настойчиво давал понять, что этот шаг возвеличит Алексея Михайловича, добавит ему любви народной. О том, что это укрепит авторитет митрополита Новгородского и принизит царя перед Церковью, Никон, конечно, умалчивал.
Закончив письмо, растопил сургуч на пламени свечи, аккуратно свернул белую тонкую бумагу, которую подарил ему воевода Хилков, а тому продали заморские купцы, запечатал и приложил массивный золотой перстень с указательного пальца правой руки. Сам вышел на заднее крыльцо, где его дожидались два всадника.
Потом вернулся в келью, прилег на твердую, как камень, постель. Но сон не шел. Было Никону что вспомнить и о чем пожалеть. Какие только пути-дороги не прошел он за свою жизнь, каких людей не повидал! Алексей Михайлович святым его считает, к советам его прислушивается. А какая уж тут святость… Сколько греха за свою жизнь принял! Одиночество душит: ни одного близкого человека нет рядом. Была жена любимая, сыновья… А теперь только монахи кругом. И монастырские стены давят. Да тени колоколов пугают по утрам, напоминая крадущихся воров. Однажды Никон признался в своих страхах Никодиму. Тот успокоил:
- Это от усталости, владыка! Молишься, молишься всю ночь…
Долго думал об этом Никон, тяжелыми мыслями все сердце растревожил. Наконец не выдержал, позвал Никодима и, не обращая внимания на его недовольный вид, стал расспрашивать, кто был в монастыре в его отсутствие.
Никодим, шаркая ногами и кряхтя, потушил свечу и ворчливо сказал:
- Воевода Федор Андреевич заходил. О тебе спрашивал. Я сказал, что не знаю, куда ушел.
- Балда! Как это не знаешь? Я же тебе утром сказал, что еду в Валдай отливать колокол.
- Слаб я стал памятью, владыка! - пробурчал старый монах и спросил: - Печку натопить?
- Под утро натопишь, когда у тебя ноги замерзнут. А сейчас укрой меня потеплее и проваливай!
Никон сразу согрелся под одеялом из овечьей шерсти, всё тело объяла приятная истома, незаметно подкрался сон.
* * *
Федор Андреевич Хилков вышел на крыльцо и тут же сквозь легкий кафтан почувствовал утренний холод, зябко поежился. Простуда крепко сидела в нем, не помогали ни баня, ни знахарка. "Вот дурак, - ругал себя воевода, - нашел чем хвастаться - здоровьем богатырским! Вот Бог и наказал за грех такой, чтоб впредь спьяну в прорубь не лазил".
На перилах и ступеньках крыльца сверкал новизной нетронутый иней. Он посеребрил и двор, и понурые ивы у забора, и убегающую к лесу дорогу, и монастырь, освещенный первыми лучами солнца. Золотым огнем горели маковки Софийского собора и строящегося Воздвиженского.
Федор Андреевич, полюбовавшись округой, вдруг вспомнил вчерашнюю встречу с митрополитом, и настроение его испортилось. Владыка принял его сухо, строго отчитал за стрельцов, частенько озорующих в Новгороде. Воевода и сам знал, что кто-то из них крадет мелкий скот в посадах, тащит, что попадётся, из винных лавок, пристает к молодухам и вдовам. Разве уследишь за всеми? Разве укараулишь каждого?.. Воевода чувствовал, почему так недоволен Никон его службой: видно, хочет и город с жителями к своим рукам прибрать, везде хозяином быть. Да что и говорить, если он с самим царем в дружбе, царь его ласкает, волю вон какую дал - митрополитом сделал! Из Москвы Хилкову только приказы-указы везут: то сделай, другое выполни, а главное, Юрьев монастырь надежней охраняй. "Что его охранять, от кого? - в раздражении думал Федор Андреевич. - Ему и так ничего не грозит, все в округе и монахов, и Никона боятся…".
Самых отборных и крепких стрельцов отдал Хилков для охраны монастыря, и подчиняются они только Никону. У воеводы же остались два как попало собранных полка новобранцев, необученных, плохо обутых-одетых. Не могут стрелять из пушек, того и гляди, себя взорвут. Раньше, считай, Новгородская крепость была опорой всей Руси. Во время наступления поляков новгородцы без подмоги врагов истребили.
Федор Андреевич набрал в грудь свежего воздуха, встряхнул плечами, словно сбрасывал груз сомнений и забот, и вернулся в терем. Срубленный из толстенных сосен, он был крепким и просторным. Горниц три: одна смотрит стеклянными окнами на восход солнца, две - в сторону Ильмень-озера. Самого озера не видно, до него верст восемь. А вот небо во весь горизонт синее синего, как будто отражает в себе бездонные глубины таинственных вод.
Воевода осторожно, боясь разбудить жену, приоткрыл дверь в опочивальню. Анисья не спала. Сидя в постели, простоволосая, босая, в одной рубахе, кормила грудью Андрейку. Упитанный девятимесячный бутуз, ухватившись руками за материну грудь, с причмокиванием сосал. Федор Андреевич не удержался, проворчал:
- Сколько ещё ты будешь его баловать, большой уже? Все соки из тебя высосет…
Анисья засмеялась и ещё крепче прижала сына к груди:
- Пусть сосет, пока у него одна забота…
Федор Андреевич не стал перечить: это её дело, а у него и своих хватает. Так же осторожно, на цыпочках, вышел в другую горницу, где на широкой койке спал старшенький - Мишутка. Мальчику шел седьмой год, обликом весь в отца: такой же белобрысый. Сейчас он спал, вытянувшись поперек постели, пуховое одеяло сползло на пол. "Здоровым и крепким растет, - с радостью подумал воевода. - Добрый будет воин". Поднял одеяло, укутал голые плечи мальчонка и вернулся к жене.
Анисья костяным гребнем расчесывала свои густые и длинные цвета воронова крыла волосы. Спросила, ласково глядя на мужа:
- Ты, Федя, не пойдешь со мной к заутрене? - И, приметив суровый взгляд, поспешила добавить голосом обиженного ребенка: - Даже твои стрельцы в церковь с женами ходят, не гнушаются…
Федор Андреевич присел на край постели и привлек к себе жену.
- Ой, какой холодный! Весь мороз с улицы занес… - стала шутливо сопротивляться Анисья, а сама все теснее прижималась полной мягкой грудью к мужу. - Ладно уж, одна помолюсь, а ты приляг, отдохни ещё, рано ведь.
- Вот и оно-то! Куда тебя в такую рань из дому несёт? Без благословения Никона уже и день начать не можешь? Скоро следы его целовать начнешь. - Воевода недовольно, но без злобы глянул на Анисью. - Поди принеси мне кваску похолоднее!
- С ума сошел! Или забыл, как кашлял недавно? Лучше я тебе взвару принесу.
Она ушла, а Федор Андреевич лежал и прислушивался к голосам и звукам в доме. Прислуга давно поднялась и хлопотала по хозяйству. Анисья громко и властно отдавала приказания.
На улице заржали лошади. В ближайшей церкви зазвонил колокол, да так хрипло и глухо, будто застонал перед смертью замученный человек… Воевода перекрестился и усилием воли перевел мысли на другое: подумал о предстоящих делах. Каждый день их столько, что хоть веретеном крутись - всего не успеешь. Сегодня его ждут иностранные купцы. Они в Москву с новым товаром спешат, а за проезд должны пошлину заплатить новгородскому воеводе. Только лично Хилков может принять эту плату в казну государства Российского и выдать подорожную. Воевода должен и товары посмотреть, все ли дозволенное везут. Бывает, много золота заморского попадает в карманы воеводы, чтоб был он сговорчивей и покладистей, чтоб подорожную побыстрее выписал, чтоб охрану надёжную дал.
Анисья принесла взвару, напоила мужа, шепча при этом какую-то молитву, потом легла рядом, прильнув к нему. То ли от крепкого взвара, то ли от близости жены воевода почувствовал себя могучим и счастливым. На сердце было светло и радостно, даже чёрные мысли о Никоне забылись. Что Бога гневить, всего у него в достатке: и денег, и власти, и детей. А больше всего тешит его любимая жена. Несколько лет назад подарили ему крымские купцы красивую и покорную наложницу. Давно, ещё в детстве, была она взята в плен, выросла христианкой, только имя ее, Рафиля, не устраивало Фёдора Андреевича. Он назвал девушку Аниской, потом, после венчания, Анисьей. Это имя ему напоминало детские годы, когда он, сын сотского, приезжал в село Колычево к бабушке и вместе с мальчишками из соседнего эрзянского села Вильдеманова бегал в луга собирать сочный щавель и пахучий анис, который рос вдоль речки Кутли… Красивое имя - Анисья, и сама она красивая: высокая, статная, брови словно две чёрные ласточки, глаза золотисто-карие, с теплым ласковым блеском в бездонной глубине. И сердце доброе, не может на неё долго сердиться Фёдор Андреевич. Здоровых сыновей ему родила, настоящей боярской крови.
Иногда замечал воевода, что тоскует Анисья по родным краям, печально смотрит вслед улетающим стаям птиц. И не выдержал, решил отпустить жену на родину, договорившись с боярином Глебом Ивановичем Морозовым, русским послом. Но Анисья, как только узнала о предстоящей поездке, запричитала горько:
- Чем же я разгневала тебя, Государь мой, если отсылаешь ты меня, прогоняешь вон от себя?!
Еле утешил Хилков жену, еле успокоил, что не собирается её выгонять, а хотел только порадовать свиданием с близкими.
- Да у меня, кроме тебя, на всём белом свете нет ближе человека! - плача, призналась Анисья.