Федя-ключник и старый кучер Морозовых помогали приехавшим выбраться из глубокой, как корыто, лубяной повозки. Аввакум отряхнул с черной заношенной рясы прилипшую солому и двинулся навстречу спешащей боярыне. Принял ее в объятья, облобызал, а она, опустившись на колени, целовала протопопу руку.
- Вот, матушка-боярыня, принимай гостей! Всё семейство свое привез погостить. Анастасия Марковна - жена моя и отроки Прошка да Ванятка.
- Милости прошу, гости дорогие! Уж как сердце мое порадовали, как душу успокоили! Проходите, будьте как дома.
Сбежалась любопытная дворня и глазела, с каким почетом хозяйка встречает попа, будто самого Патриарха. Да что и говорить: поп тоже поразил их воображение. Голос громовой, жесты властны и решительны, горящие глаза молнии мечут, волосы черные вперемежку с седыми ветер во все стороны треплет. На ласковое приглашение их хозяйки сесть за праздничную трапезу строго сказал:
- За стол, Федосья Прокопьевна, мы успеем. Сначала отдадим Богу - богово, отметим молитвами день Святой Троицы. Очистим наши души от грехов тяжких, а потом уж - и за яства…
Анастасия Марковна тяжко, не таясь, вздохнула и потрогала свой вздувшийся живот: она опять была на сносях и есть поэтому хотела за двоих. А уезжая из дома рано поутру, накормила свою семью только редькой с квасом. Прошка с Ваняткой дорогой хоть припрятанный ею черствый калач сжевали. Но всё равно сейчас, при отцовых словах, оба скривились недовольно, хотя и промолчали.
Все двинулись к церкви. Впереди - боярыня с Аввакумом, позади - цепочкой по притоптанной тропе - остальные домочадцы и слуги.
На паперти, одетый в ярко-зеленую фелонь с золотыми краями, с золотым крестом на груди, ждал прихожан священник Михайло-Архангельской церкви Лазарь. Повел пришедших в храм, украшенный ветками, венками из травы, цветами.
- Величаем Тя, Живодавче Христе, и чтим Святаго Духа Твоего, Его же от Отца послал еси Божественным учеником Твоим… - неслось из растворенных дверей храма, и пение сливалось с птичьим ликованием и шумом берез, окружавших холм с церковью.
Ванюше стало скучно в церкви. Что говорил распевным голосом поп Лазарь, он не понимал. Святые смотрели со стен и с потолка постными грустными лицами, все похожие друг на друга, как пуговицы на батюшкином камзоле. Прошка с Ваняткой стояли далеко, с ними даже не переглянуться, а нянька Малаша уже несколько раз дергала его за рукав, чтоб не вертелся и стоял смирно.
Чтобы хоть чем-то занять себя, Ванюша стал вспоминать рассказ дяди Артема о его путешествии в Царьград, "Этот город стоит на берегу Великого окияна, и улицы утопают в садах". Вот бы посмотреть на этот "окиян" и погулять по садам, где растут невиданные диковины - апельсины, виноград, оливки. "Надо будет спросить батюшку, когда он вернется, что это такое", - решил Ванюша и, задрав голову, стал рассматривать картинки на куполе.
Когда служба кончилась, все пошли на кладбище. Вереница людей медленно двигалась по лесной дороге. Многие несли иконы и кресты.
Лес вокруг села Приречье - бесконечная зеленая пропасть. Деревья словно спорят друг с другом, кто выше, кто пышнее, кто наряднее. С березами и дубами соседствуют ясени и рябины. В сырых низких местах хозяйничают осины и калина. На полянах нежатся под солнцем дикие яблони. Теперь вся эта зеленая лавина замерла, даже птицы примолкли. Приближался полдень, и солнце палило нещадно, спасения от него не было даже здесь, в тени деревьев.
Дорога повела их вдоль Москвы-реки. А вот и кладбище. Пора, наконец, принести молитву об усопших отцах и братьях…
- Да упокоит Господь души их в месте светле, в месте покоя вечнаго, - тянул дьякон Пафнутий, сменивший Лазаря.
Лазарь стоял возле Аввакума и Морозовой и о чем-то время от времени переговаривался с ними, поглядывая на своего помощника.
Косоглазый дьячок в прошлом году покинул Троице-Сергиевскую лавру. Долгое время был монахом. Теперь ему лет сорок: ни млад, ни стар… Голосок слабый, хрипловатый. Слушать его тяжело.
Аввакум шепнул Лазарю на ухо:
- Жидковат твой Пафнутий. Пока все не уснули, сам хочу к народу обратиться.
Лазарь и сам видел, что многие, положив дары своим предкам на могильные холмики - пироги, крашеные яйца, ломти хлеба, уходили с кладбища на берег реки, где на широкой поляне горел костер и начинались игрища и хороводы. Вокруг священников оставались в основном пожилые. Они стали внимательно слушать Аввакума, который, пропев громогласно дважды "Святый Боже, Святый Крепкий", и, перекрестившись двуперстно, неожиданно стал говорить такие слова:
- В Евангелии сказано: много врагов у человека. И они постоянно встают ему поперек дороги. Пока мы живем и дышим - должны остерегаться их. А чтобы остерегаться, надо знать этих врагов в лицо. Первый враг - это, конечно, дьявол. Он на земле самый сильный и вводит в грех детей божьих. Хоть Христос и победил его, взойдя на Голгофу, посеянное им зло продолжает жить. И нынче это зло среди нас - так называемый Патриарх Никон, а на самом-то деле - настоящий антихрист. Разоряет нашу православную церковь, заставляет молиться чужим богам, чужим святыням… Не верьте Никону, он обманывает вас…
От услышанного вокруг поднялся такой гул, что Лазарь во весь голос, громко, чтобы быть услышанным, сказал Аввакуму:
- Ты, протопоп, лишку хватил! Это уже бунтом пахнет. Хоть бы боярыню пожалел, если уж деток своих малых осиротить не боишься.
Морозова посмотрела осуждающе на Лазаря и вышла вперед, встала перед взволнованной толпой:
- Люди добрые! Идите по домам с миром и забудьте, что вы здесь слышали…
В обратный путь тронулись малой компанией. Федосью Прокопьевну и Аввакума с семейством окружали только самые близкие слуги. Все молчали. И до самого дворца их сопровождали хороводные песни, доносящиеся с берега Москвы-реки:
Пойдем, девки,
В зелену рощу,
Пойдем, девки!
Совьем, девки,
Себе по веночку,
Совьем, девки!..
За веселой песней следовала грустная. Красивый девичий голос выводил на всю округу:
Уж ты радуйся, дубник-кленник,
Не радуйся, белая береза!
Мы идем тебя развивати -
Со куличками со сдобными,
Со яиченкой со жареной…
* * *
Пока гости умывались с дороги в отведенных для них горницах, Федосья Прокопьевна быстренько переоделась, сменила тяжелое платье на легкий сарафан камчатый и белую рубаху с широкими рукавами. Голову украсил расшитый кокошник под цвет синего сарафана. В залу, где слуги накрыли обеденный стол, боярыня не вошла, а словно влетела на крыльях: рукава кофты порхали по воздуху.
- Ты, матушка-боярыня, как райская бабочка, легка и красива, - залюбовался ею Аввакум.
Федосья Прокопьевна заалела от похвалы, но тут же постаралась погасить улыбку: на нее недобро глядела протопопица. И чтобы загладить свою несуществующую вину, принялась усердно ухаживать за гостями.
Посадила за стол Прошку с Ваняткой, помогла с помощью Параши сесть в удобное кресло ослабевшей от усталости Анастасии Марковне, наперебой предлагала кушанья Аввакуму. Правда, особого приглашения никому и не требовалось. Гости сильно проголодались, а стол ломился от невиданной снеди.
Пробормотав скороговоркой хвалу Господу и благословив пищу, Аввакум принялся прямо руками есть упругий, с ядреным хреном холодец, запихивал в лохматый рот жирные куски рыбы. На усах и бороде его повисли черные и красные икринки, в рукава рясы затекала по запястьям сметана, в которую проголодавшийся протопоп макал пшенные блины.
Когда принесли душистые щи из баранины, Аввакум так набросился на миску, словно хотел ее проглотить вместе с содержимым.
Анастасия Марковна не выдержала, цыкнула на мужа:
- Ешь по-человечески, отец, ведь не дома ты за печкой сидишь, а за столом боярским.
Боярыня отвела в сторону смеющиеся веселые глаза.
Ванюша тоже сидел среди взрослых. Сначала его забавляли протопоповичи, он с интересом смотрел, как они набивали свои желудки, бросая под стол кости, пихая друг друга локтями. Затихали на время, когда встречали материн взгляд.
Потом мальчишки Ванюше надоели, и он от нечего делать стал разглядывать на столе золотые, серебряные и фарфоровые перечницы, солонки, розетки, вазочки, подсвечники. На полке у стены стоит целая коллекция кубков, чарок, рюмок и других вещей, названия которых он никак не может запомнить. Матушка очень любит всё это добро. И батюшка всегда из поездок привозит ей чего-нибудь этакое в подарок. Интересно, а что привезет на этот раз?..
Мысли Ванюши перешли на отца, по которому он очень скучал. А тем временем гости насытились. Все перебрались из-за стола на широкие мягкие скамьи. Детей отослали прочь. Завели разговоры.
Анастасия Марковна, благодаря хозяйку за вкусный обед, неосторожно упомянула Патриарха, сказав:
- Ох, как расстаралась ты для нас, голубушка Федосья Прокопьевна! Прямо-таки патриаршая трапеза получилась…
- Не к обеду будь помянут, антихрист! - взорвался Аввакум, словно его шилом в бок ткнули. - Толкнул народ в пасть дьяволу, а сам и в ус не дует! А что ему, язычнику? Господь для него, мордвина некрещеного, лишь лик на доске, а не Творец и Промыслитель мира.
- Как это, некрещеному? - испугалась боярыня. - Я слышала, он был священником в Княгининском уезде, монахом на Соловках, игуменом Кожеозерским…
- Да, это так. Только прежде - мордвин он, эрзянин. А значит, с молоком матери впитал любовь к другим богам, не христианским…
- Как же его, язычника треклятого, в Патриархи-то посадили? - искренне удивилась Анастасия Марковна.
- Царь наш батюшка тебя, курицу, не спросил! - рассердился Аввакум на жену за глупый вопрос. Сколько раз он объяснял ей положение дел, а она всё мимо ушей пропускает.
Федосья Прокопьевна слыхала от мужа, как посадили Никона на патриарший престол, каков он, "великий Государь" - хитрый, умный, решительный. Она не сомневается в этом. Только ещё больше не может простить этому человеку разрушения всего святого и дорогого ей - веры русской.
Аввакум, отвернувшись от жены, с боярыней стал говорить совсем по-иному, почтительно и ласково:
- Мы, пресветлая боярыня, ревнители честной веры, просили Государя поставить на патриарший престол Стефана Вонифатьева. Уж он бы не стал церковные традиции рушить…
- Знаю, батюшка, знаю. Только ведь упрям Алексей Михайлович, как и все Романовы: на чем стоят - не сойдут. Но Никон ещё себя покажет, наплачется Государь… Я этого антихриста насквозь вижу! - От охватившего ее волнения Федосья Прокопьевна даже чашку фарфора китайского из рук выпустила. Она разбилась вдребезги.
- Что будет - один Господь ведает. Только сегодня сила на стороне Патриарха. Он крепко держит в руках власть духовную. Да если б только духовную!.. - Аввакум посмотрел в сторону открытой двери, за которой суетились слуги, и замолчал.
Федосья Прокопьевна будто и не увидела его осторожного взгляда, стала говорить горячо и вспыльчиво:
- Пусть не думает, что всех под себя поломает! Найдутся на Руси люди крепкие, неподкупные!
- Правильные слова сказала, душа ты ангельская, - обрадовался протопоп. - Обязательно будет по-твоему.
* * *
Москва праздновала Троицу: день-деньской звонили колокола, ворота домов, наличники окон красовались ярко-зелеными венками, первыми полевыми цветами.
В патриарших хоромах, тоже украшенных зеленью, всё залито солнечным светом, слышатся громкие разговоры, смех. Пришедших поздравить Патриарха с великим днем встречал иерей Епифаний Славенецкий. Самого Никона побаивались, а с Епифанием можно побеседовать душевно и открыто - он всё поймет.
Вернувшись после литургии из Успенского собора, Святейший уединился в своих покоях, чтоб отдохнуть в тиши. Но Епифаний сообщил о прибытии из Новгорода иеромонаха Аффония.
- Приведи его ко мне сюда! - распорядился Никон. - Нам чужие уши не нужны.
Аффоний, войдя в покои, вначале совершил положенные по чину поклоны, поцеловал руку Патриарху и, получив в качестве одобрения дружескую улыбку, с восхищением сказал:
- Слава Господу, что вижу тебя, святейший! Своими глазами зрю твое величие! Земля слухами полнится, вот и хотелось мне самому восхититься делами твоими, друже!
- Господь милостив ко мне, ты прав: из сельского попа Патриарха сделал. Большая власть у меня, брат, большая, чего греха таить! Рядом с царем на троне российском сижу. - Никон встал перед монахом во весь свой богатырский рост, плечи, обтянутые шелковой черной рясой, расправил. На широкой груди его победоносно засверкал позолоченный крест, поймав пробившийся сквозь тяжелую штору солнечный лучик. Аффоний аж зажмурился.
Тут Никон словно очнулся от ощущения величия, подошел к монаху и, обняв его, троекратно облобызал. Старик прослезился, хотел опуститься на колени. Патриарх не позволил, посадил гостя на мягкую скамью и сам сел рядом.
- Скажи-ка лучше по правде, друже, зачем в Москву прибыл?
- Тебя понаведать! В ноги поклониться! Истинный крест, не вру! - горячо воскликнул Аффоний.
- И всё-таки на уме у тебя что-то есть, не хитри со мной, старче! - в голосе Никона послышались стальные нотки. Аффоний задрожал и прошептал:
- Прости, Святейший, за лукавство… не по своей воле я здесь. Меня купцы новгородские сюда спровадили. Боятся они Москвы. Боятся войны с Польшей и Ливонией. Воевода наш, Хилков Федор Андреевич, просит твоего совета: как быть?
- Спрашивает, кому служить? Так, что ли? Боится, что купеческие деньги из его рук выскользнут? Ну, что молчишь, старый ворон?! Почему сам воевода не приехал? За шкуру свою дрожит? А твою подставляет под розги!
Руки Аффония так тряслись от страху, что он не мог даже креста сотворить. Опустил голову, не в силах больше смотреть в гневные очи Патриарха.
Вошел Епифаний.
- Святейший, угощение подавать?
- Угощение? Для кого? - грозно рыкнул в сторону Аффония.
Епифаний молча вышел. А Никон властным движением руки указал гостю на порог…
Глава шестая
Коршун в небе летел не спеша, внимательно всматриваясь в окрестности. Пришла весна, а куда ни взгляни - одни деревья и густые облака…
Девственный лес гудел от непогоды. Над ним всю раннюю весну кружились и кружились дожди, с головы до ног обливая холодной водой. Сейчас вот снова зависли темные облака, сквозь них ничего не видно.
Коршун взмыл вверх и вновь полетел плавно, почти не взмахивая крыльями. Глаза острые, небесные пути ему знакомы. Сильный, звери и птицы его боятся, а сам он боится лишь голода. Второй день даже червяка в рот не брал.
Огромные капли дождя падали вниз. Лес целовал воздух взбухшими листьями, шептал грустные песни, которые коршун не понимал. Он давно живет в его глуши, много разных весен пришлось ему пережить, а вот таких сырых и холодных не видал.
Плавно разрезая воздух крыльями, коршун высматривал добычу. Тяжелая у него доля! С рассвета до заката машешь крыльями, облетая округу, чтобы добыть что-нибудь на обед, а желудок по-прежнему пуст. Хорошо, птенцов нет, всё забот меньше. Лес зайцами кишит, да разве в эту чащобу, почти до небес, пролезешь?
Конечно, многие птицы завидуют коршуну: силен он, свободен, как ветер - летает, где хочет. Это верно: не хотел бы он лишиться вот этого бездонного неба и упругого ветра, бьющего в грудь…
Коршун сделал ещё один круг и глянул вниз. Вдоль леса тяжело тянулся обоз - в телегах везли что-то укрытое рогожами. Только что?
Коршун повис над деревьями, подобрал крылья-лопасти, приготовился к броску. Последняя лошадь завязла в жидкой грязи, дергая туда-сюда телегу под ударами кнута возницы. Но колеса ещё больше утопали в жиже. Собрались мужики, под телегу набросали хвороста и давай толкать. Лошадь рванула, и телега выскочила на сухое место, но с воза что-то упало в самую грязь.
- А-а, растяпы! - истошным голосом завопил толстобрюхий мужчина, который один ехал в кибитке. Он подошел посмотреть, как мужики вытаскивали застрявшую телегу.
- Не обедняет наш барин!.. - ответил ему бородатый огромный мужик и подмигнул товарищам. Они вытерли вспотевшие лбы и, не оглядываясь, поехали дальше.
Когда обоз удалился на безопасное расстояние, коршун опустился, подцепил на лету мощными когтями грязный узелок. В ближайшем овраге разодрал холстину и… забыл о недавних огорчениях. Перед ним были куски мяса, сало и куриные яйца - настоящее лакомство.