- Ленив я был вас учить, братия. От лени я коростой покрылся, и вы, видя мое к вам нерадение, тоже душой очерствели… От сего времени я вам больше не Патриарх, если же помыслю быть Патриархом, то будет мне анафема. Когда-то называли меня иконоборцем, потому что многие иконы я собирал и уничтожал. За то меня хотели убить. Но ведь я отбирал иконы латинские, писанные по немецкому образцу. Вот каким иконам следует поклоняться, - он показал на образ Спасителя на иконостасе. - А ещё меня называли еретиком за то, что я велел книги переписать, новые из Греции привез и старые приказал уничтожить. Это не грех и не ересь. Я всего лишь веру христианскую укрепить хотел. Я вам предлагал свое научение и свидетельство вселенских патриархов, но вы в очерствении сердец своих хотите меня каменьями побить. Христос один раз пытался своею кровью грехи ваши искупить. И не получилось. Грешен мир до сих пор. И мне своею кровью никого от мук адских не избавить… покуда жив, камнями не побит - лучше не буду вам предстоятелем Божиим.
Никон замолчал. Стал при всех снимать с себя стихарь и митру. Одежды упали к его ногам. Все оцепенели. Никто не смел произнести хотя бы слово. Потом послышались всхлипывания и робкие голоса:
- На кого ты нас, сирых, оставляешь?..
- Прости нас грешных!
- Смилуйся!..
- Господь вас не оставит, дети мои! Молитесь, и вам воздастся… - Никон низко поклонился народу.
Принесли простое монашеское платье. Никон хотел надеть, но ему не дали: кинулись в ноги со слезами и мольбами. Тогда он ушел в ризницу, оделся там и сел писать письмо Государю.
Оставив посох митрополита Петра в ризнице, Никон в черной монашеской рясе вновь появился в соборе, хотел выйти на улицу. Но его не выпустили.
Тогда присутствующий здесь Крутецкий митрополит Питирим упросил отпустить его в царский дворец с известием о случившемся. Его выпустили. И в сопровождении огромной толпы народа Питирим двинулся к царю.
Митрополит вошел в зал в разгар пира. Стража, наслышанная о событиях в Успенском соборе, побоялась его задержать. Царь был в смятении: как это так - оставил престол?! Такого на Руси ещё не бывало… Подозвал князя Трубецкого, умного, мудрого старика.
- Иди-ка, Алексей Никитич, узнай, что там случилось? Да успокой Патриарха.
Никон встретил Трубецкого гневными словами:
- Благословения моего просишь? Так напрасно. В Патриархи я не гожусь.
- Пустое говоришь, святейший! Не занимайся самосудом, скажи лучше правду, почему оставляешь престол?
- Не стану я тебе, князь, душу открывать. И ты сам знаешь, что дело не во мне…
- Оставайся на своем месте, святейший! Государь тебя любит.
- Хватит пустые разговоры говорить, князь! Лучше послужи мне в последний раз. Отнеси вот это письмо царю. Пусть мне келью готовит…
Трубецкой, вернувшись во дворец, слово в слово передал разговор с Никоном Алексею Михайловичу.
Царь выслушал и сказал:
- Письмо читать не стану. Патриарх раздражен и обижен. Пусть сначала успокоится. А ты пойди и скажи ему: престол никто у него не отберет.
Никон, окруженный иереями, ждал в Успенском соборе самого царя. Но явился опять Трубецкой и принес нечитанное письмо. Обида и гнев новой волной затопили его душу. Он решил, не мешкая больше, оставить Москву.
Кремль уже был окружен стрельцами во избежание беспорядков. Никон пешком отправился на Ильинку, где находилось подворье новоиерусалимского монастыря. Люди, встречавшиеся ему по пути, кланялись, целовали руки, рыдали, словно прощались навек. Да он и сам, растроганный народной любовью, плакал, не скрывая слез.
На Ильинке всё ждал вестей из Кремля. Не дождался. На третий день больного, морально уничтоженного, его посадили в удобную повозку и отвезли в Новый Иерусалим на берег Истры.
Шло лето 1657 года.
* * *
В Отходную пустынь, как в народе называли Новоиерусалимский монастырь, Никон прибыл под утро. Его встретили кожеозерские старцы, недавно перебравшиеся сюда на жительство. Заботливо взяли под руки и повели в заранее подготовленную келью.
Никон всех отослал и, оставшись один, взял с полки кувшин вина. До краев наполнил серебряный кубок, с наслаждением выпил. Тепло разлилось по телу. Ушла куда-то сосущая тоска, замолкла тревога. О том, что произошло в Москве, он больше не думал. Всё-таки его так и не покорили, не поставили на колени. Он ушел с высоко поднятой головой.
Вино словно растопило в его сердце лед, проснулись обычные человеческие желания.
- Епифаний! Я хочу есть!
Из-за двери тут же появился Славенецкий, неотступно дежуривший в эти дни около Патриарха.
- Чего изволишь, святейший?
- Принеси чего-нибудь домашнего: утицы, хлеба подового, гороху…
Епифаний поспешил исполнить приказание. Монахи радостно засуетились: все были рады, что Патриарх возвращается к жизни.
После обеда Никон прилег отдохнуть. На ум пришли раскольники. "Акул я разогнал, а маленьких рыбешек расплодится теперь ещё больше. Меня нет - некого им теперь бояться. А маленькие тоже скоро большими станут…"
* * *
Человек во все времена мечтал увидеть Бога наяву, послушать своими ушами, пощупать руками, попросить лично очистить от грехов.
Особенно русский человек жаждал припасть к ногам Всевышнего, сошедшего на землю для суда праведного. Мечтал и молился днем и ночью. И услышал Господь. Из-за густых темных туч ласковый голос его раздался:
- Чада мои! Прииду к вам, раз просите, покажусь вам в человеческом облике!
И пришел. Это был Никита Пустосвят. И сказал он людям:
- Я есмь Бог Саваоф, меня пророки послали, радеющие за вас. Помогу вам души спасти для вечной жизни. Знайте же - кроме меня Бога нет! Вскоре Саваоф-Пустосвят себе помощника нашел. Ивана Горюнова. Нарек его перед людьми Христом. В день Никита до десяти раз поднимался со своим "сыном" на небо и назад опускался. Дважды Горюнова на кресте распинали и дважды он воскресал.
Всего у "Саваофа" было пять "сыновей": Иван Горюнов, Петр Храмов, Семен Хрульков и бывший ученик Аввакума - Епифаний. Сначала о Христе-Горюнове люди мало знали. Гуляя по Москве, он мутил народ, поучая, как Никона одолеть. Взяли его, привели к царю. "Про тебя, Ванька, толкуют, что обещаешь всем райскую жизнь. Так это?" - спросил его Алексей Михайлович.
"Я не Ванька, я - Иоанн, сын божий. Ты царь на земле, а я на небе!" Государь пристально оглядел его с головы до ног и, погрозив пальцем, отпустил. Что возьмешь с дурачка?
Второй "сын божий" - Петр Храмов - звал себя царевичем Дмитрием, пятьдесят лет скрывающимся от Бориса Годунова. Ныне снова объявился, хочет сесть на престол. Алексей Михайлович и с ним побеседовал, спросил, где он раньше был, почему в царский дворец не хаживал.
Петр присел на корточки, онучи у лаптей поправил и обиженно сказал: "Некогда мне было…".
Семена Хрулькова в царский дворец не приглашали. Зато он по всей Москве сам громко всём хвалился: "Я тот сын Божий, который на царевне Ирине Михайловне должен жениться".
Епифаний в этой компании юродивых был самым нормальным человеком. Он писал письма Аввакуму в Тобольск. Протопоп его учил, как жить, как бороться с никонианцами. Из Сыскного приказа Алексею Михайловичу принесли одно такое послание. Аввакум писал: "За богатством не гоняйся, верь только тому, кто старинными молитвами и постами душу очищает…"
Кормили Епифания друзья и сам Пустосвят. Иногда он заходил к Федосье Морозовой. Боярыня деньгами его поддерживала, одеждой снабжала. О Никите Пустосвяте в Монастырском приказе было заведено отдельное дело. В него иерей Славенецкий частенько вписывал новые страницы. И не только о Пустосвяте. Услышал однажды от одного странника рассказ, записал так:
"В Даниловском монастыре содержится монах, заточенный в подвале, в кандалах. Видя его мучения, я часто заходил к нему понаведать. А однажды привел к нему свою женку-неродиху. Он выгнал из ее пустого чрева злого духа, и через положенное время она родила мне рыжеволосого дитятю.
Монах не разговаривает ни с кем. Только молится, поднимая руки к небу. Святой человек!"
И таких рассказов немало было записано, как немало ходило-бродило по Руси странников, юродивых, святых и грешников. И каждый - со своей легендой, со своей верой. После реформ Никона ещё больше их стало, мучеников за порушенную веру… Никон понимал опасность этой темной волны, угрожавшей смыть все его преобразования. Но, став заложником собственной гордости, сам уступил ей дорогу, предательски отошел в сторону. Поэтому и мучила его совесть, спрятанная за толстыми стенами Новоиерусалимского монастыря.
* * *
Семен Лукич Сабуров могилами своих родителей клялся, что не говорил о Никоне ни одного худого слова и что собачка его креститься отродясь не умела, это, мол, злые языки придумали… Откуда же тогда слухи-то пошли, из какого источника питались? Людская молва, как пожар: вспыхнет, разгорится - не потушить, пока одни головешки не останутся. Но ведь любой пожар с одной спички начинается. Кто-то зажег ее и в этот раз. А уж дров в костер подбросить - многие ловки. Вот хоть митрополит Питирим - завистник тайный, всегда исподтишка осиное гнездо вил. Никон его когда-то из грязи вытащил, отмыл, князем церкви сделал. А он первый теперь престол из-под него выбивает, сам в Патриархи метит. Только подумал бы, на что замахивается!
"Худая молва - не гиря, на воротах не висит. Языки почешут, перестанут, - рассуждал про себя иерей Епифаний Славенецкий. - Надо пригласить Паисия Лигарида, газского митрополита. Его Арсений Грек хвалит, умен, говорит, и хитер, хоть кого на колени поставит. Приедет, собаку Питирима на цепь посадит, чтоб не выкобенивался.
Да и царь хорош! Всех слушает, своего ума, видно, нет. В бочку меда ложку дегтя бросил - весь мед испортил. На греков обиделся, жидов стал приглашать, карманы им золотом наполнил. Эх, Русь-матушка! Сколько по тебе блох ползает, всё тело искусали…"
Зашел Славенецкий на днях в Казанский собор, а там Иван Неронов перед алтарем на коленях стоит. У Бога, видимо, прощения прежних грехов вымаливает. Хотя почему прежних? Он и поныне на Никона небылицы строчит.
Постарел Неронов, бывший настоятель этого храма, словно усох весь, сгорбился. Теперь он монах Григорий. А большего и не достоин.
Епифания узнал, подошел поближе. Спросил о Никоне: где он?
- Там, куда Всевышний его отправил… Теперь он только с ним общается… - горделиво отвечал Славенецкий. И вышел, не оглядываясь, из храма. Но даже спиной чувствовал: монах смотрит ему вслед, сжав от злости губы. Снова подумал о Патриархе. Около него он боярином был. Теперь служит у митрополита Питирима.
Да, изменились времена…
* * *
О самовольном отходе Никона от патриарших дел в Москве ходили разные разговоры. Согласно одной из сплетен, Алексей Михайлович продал свою душу Аввакуму. Восстал против этого Никон, вот и прогнал его царь с престола. Издевались откровенно над Государем: вот, мол, каков оборотень! Русскую веру предал! Конечно, простым смертным до этого бы не додуматься… Слухи распускал кто-то знающий. Часто проскальзывало имя дьяка Посольского приказа Алмаза Иванова.
Тикшай Инжеватов с жадностью прислушивался к этим разговорам. Имя Никона, заплеванное, оболганное, болью отдавалось в сердце.
Как-то раз, стоя на охране Боровицких ворот, он увидел выехавшего в легком тарантасе дьяка Алмаза Иванова. Несмотря на теплую погоду, облачен в шубу. Лицо и костлявый длинный нос спрятаны в воротник. Может, от любопытных острых взглядов.
Тикшай долго глядел вслед повозке, пока она не скрылась за поворотом улицы. Еле дождался прихода смены. Поспешил к Матвею Ивановичу Стрешневу. Подойдя к дому, услышал стук молота о наковальню. Значит, хозяин в кузнице "разогревается".
И точно. Матвей Иванович был в кузнице - небольшом дощатом сарае. Там пахло каленым железом и углем, шумно вздыхали меха горна.
- А, это ты, мордвин! - обрадовался Стрешнев. - От дела лытаешь али дело пытаешь?
- Чего-чего? - удивился Тикшай.
- Спрашиваю: ужинать пойдем или все-таки дело доделаем? - и засмеялся над смутившимся парнем.
- А что куешь-то?
- Да таганок нужен побольше. Растет мое хозяйство…
Тикшай снял кафтан, поплевал на ладони и встал к наковальне.
- Бери боек, полковник! - и принялся орудовать кувалдой. Та у него в руках как гусиное перышко летала, звонко ударяя по металлу. В такт ударам Тикшай даже мордовскую присказку стал повторять:
- Весть вачкоди - кавксть арси, юты телесь - тундось сы, тундось юты - сы кизэсь, тосо нурькалгады весь…
Матвей Иванович его прибаютку не понял, но слушал с интересом незнакомые напевные слова.
Тикшай лишь один раз остановился, чтобы перевести дыхание. И тогда сквозь багровое пламя горна успел заметить, каким уставшим и постаревшим стало лицо Стрешнева. Годы наложили на него свой отпечаток. Глубокие морщины, словно зарубки на могучем стволе дерева, изрезали лоб. Как их Тикшай раньше не замечал? Сейчас поседевшие волосы Матвея Ивановича были откинуты назад и стянуты кожаным ремешком, потому лоб и оголился…
Работали долго. Рубахи промокли от пота, но зато таган вышел на славу: обод - с колесо, большой котел удержит, Четыре ноги крепки и высоки, как у доброго скакуна.
Вышли мужчины из кузницы разгоряченные не столько огнем, сколько от настоящей работы, разогревшей мышцы и освободившей душу от сомнений. Сняв пропотевшие рубахи, шумно поплескались у бочки с водой, потом присели на скамейку у крыльца, ожидая, когда хозяйка позовет к столу.
- Хорошо! - вздохнул полной грудью Матвей Иванович. - Очень хорошо!..
Тикшай понял его: первая радость для человека - труд, особенно труд во имя собственного блага.
Матвей Иванович хлопнул парня по коленке и засмеялся:
- Ладно, давай рассказывай, зачем пришел?
Тикшай поведал ему о слухах, расползающихся по Москве, об Алмазе Иванове. Стрешнев, тяжело вздохнув, обнял Тикшая за плечи.
- Не разрывай себе сердце. В жизни всегда много предательства. Плохо, конечно, что царь своих друзей предает. Это не пойдет на пользу государеву, да и его имени не прославит..
- А Никон?
- Что Никон? Слов из песни не выкинешь. То, что он сделал, уже не повернуть вспять, не забыть. Давай-ка, друг, лучше о своей жизни позаботимся. Меня вот другое беспокоит: боюсь, впереди голодный год ждет нас… Пойдем, что покажу.
Они обошли усадьбу, огород, вышли в поле, на котором высокой стеной стояла густая рожь. Стрешнев сорвал несколько колосков и растер их в ладонях. Грустно сказал:
- Колос пустой. От дождей вся сила в стебель пошла. Гонит и гонит. Вот какие вымахали!
Тикшай думал о Вильдеманове. Неужели там тоже так? И людей ждет голод?
Ночевать в слободе после ужина не остался, отправился пешком в Кремлевские казармы, где квартировал его полк. Перед уходом спросил Матвея Ивановича:
- К Патриарху не отпустишь? Очень мне хочется взглянуть на него ещё раз, может, последний?
- Хорошая мысль тебя осенила, парень! Иди. От меня поклонись. Вернешься - расскажешь, как он там… Да там и Промзу повидаешь заодно. Он у Никона в новом монастыре работает. Иконы пишет.
От такой новости Тикшай не мог опомниться. Долго ещё, шагая в казармы, удивлялся…
* * *
Матвей Кудимович Зюзин поражение Никона переживал по-своему. Он пил горькую. В груди его полыхало пламя. Оно жгло, душа стенала, сердце болело.
Слуги не знали, как угодить. Тащили на стол, что было в погребах и подвалах: мясо, рыбу всякую, птицу, грибы, пироги, яблоки… Следили, чтоб сулеи и жбаны были полны вином и бражкой. Чуть что не так, князь за кнут хватался, и тогда пощады никому не было. Ключник Яков Горбатый - хитрец и проныра - и тот, прежде чем к хозяину подойти, крестился, в испуге тряся жиденькой бороденкой.
- Господи, воля твоя, пронеси нечистую силу…
Налитые кровью глаза Зюзина скребли всех, сидящих с ним за столом. На голоса он поворачивался всем телом, как волк матерый, шею которого стянули железным обручем. Если не сидел дома, то таскался по всей Москве, не зная отдыха. Исхудал, нос его заострился, лицом почернел, а сердцем всё надеялся, что найдется управа на царя. Обязательно найдется! Царя называл презрительно: "Алешка" и при этом ржал, как жеребец. Собутыльникам своим в пьяном угаре говаривал, что "Романов ещё придет повиниться". Да и в душе верил Матвей Кудимыч, что Государь одумается, попросит прощения у "собинного" друга, а если сам постесняется, то Зюзина своим послом-просителем назначит.
Но проходили дни, недели, месяцы, а царь не собирался никому кланяться, ни перед кем оправдываться. Зато ощутил вскоре Матвей Кудимыч властную царскую руку на себе. Бояре, раньше встречавшие его ещё на крыльце своих теремов, теперь прятались за запертыми дверями. Слуги при этом врали, глядя прямо в глаза: уехал, мол, хозяин, а когда будет, не ведаем! Конечно, донесли Романову давно, как Зюзин его клянет и чего от него ждет. Особенно поговорку, которую он сочинил: "Безмозглый Алеха всё делает плохо, светлейшего Патриарха взял - и под зад!". Ну и что ж из этого? Зубами, что ли, от этого щелкать? Хотя Романовы на всё способны, им любое черное дело по плечу.
Михаил Романов в свое время сам расправился с его дедом и отцом. Одного, как бы невзначай, отравили, другого - под пули поставили. Зюзиных род стоит Романовым поперек дороги. Уступить или погибнуть? Таков выбор. Но Матвей Кудимыч не такой, чтоб уступать, и погибать ему не хочется. Он ещё поборется…
Как-то в воскресенье Зюзин на черном рысаке ворвался на Варваровский базар, заорал во всю ивановскую:
- Люди московские! Зачем и для чего вы перед Алешкой-царем на пузе ползаете? Святейшему Патриарху он в душу наплевал… Служите черту, а не царю!
Люди оцепенели от такой дерзости. Вдруг в толпе зашевелились, и вперед выбрался мужичок-с-ноготок. В залатанном зипуне, на ногах растоптанные лапти.
- Правильно говорит князь! - звонко закричал он. - Солнышко наше ясное сажей замазал. Повесить Алешку Романова! Повесить!
- Повесить! Повесить! - подхватила толпа.
Испуганный рысак поднялся на дыбы, словно на небо хотел прыгнуть. Только всадник крепко поводья держал, не вырвешься. И стальные удила больно рвали губы. Лучше уж смириться и по земле бегать.