А он вовсе не отчаянно отважный, а просто выдающийся мастер своего дела. Осмотрительный, вдумчивый, расчетливый, понимающий бой не хуже общевойскового среднего командира. Учитывал момент по ходу боя, когда следует на тягаче выскочить. Вел машину с учетом системы огня противника, особенностей местности. Обычно долго вел наблюдение за полем боя, прикидывал свою тактику. Работал на танке, у которого башню в бою тяжелым снарядом расшибло. Но мы отремонтировали и выпустили без башни, как тягач.
Однажды командующий танковым корпусом генерал Попов увидел этот безбашенный танк-тягач. Рассердился и приказал немедленно восстановить полностью боевую машину и вернуть ее в строй. Обстановка тяжелая, потери в технике большие, а тут из танка сделали тягач для эвакуации поврежденных машин.
Генерал Попов сам ходил обычно в бой на танке. Войну начал командиром взвода. Отличался храбростью и некоторой горячностью, когда дело касалось существенных нарушений.
Так вот Серегин перед этим генералом и показал свое спокойное, выдержанное бесстрашие, когда представил ему рапорт-выкладку, в которой доказывал, какие потери мы несем, когда поврежденные на поле боя танки простаивают лишнее время под расстрелом артиллерии противника, так что их потом невозможно восстановить или восстановление требует слишком много времени. И цифровой расчет Серегин произвел, сколько минус один танк приплюсовал нам возвращенных в строй танков. Изложил доказательно: какая мощность, маневренность, вездепроходимость у облегченного безбашенного танка в качестве тягача. И даже сослался на потери эвакуаторов в других частях, пользующихся тракторами-тягачами, в то время как он на своем безбашенном танке отделывался пока только незначительными ранениями, значит, и экономия в живой силе.
Генерал не был любителем бумаг, тем более когда они подаются младшим командиром, который, став по команде "Смирно", настаивает на прочтении своего рапорта.
Говорили, что Серегин, не моргая выслушав всю брань, в ответ на взбешенный вопрос генерала: "Да кто ты такой? Ты это понимаешь?!" - доложил бодро: "Так точно! Эвакуатор сержант Серегин. На личном счету шестнадцать тяжелых, двадцать восемь средних, доставленных к месту ремонта с момента выхода их из строя без дополнительных повреждений благодаря наличию мощного тягового средства".
Прочитав рапорт, генерал спрятал его в карман кителя. Спросил Серегина:
"Награды имеешь?"
"Имею", - сказал Серегин.
"Так что тебе от меня надо?"
"Разрешите оставить тягач".
"Не могу, - покачал головой генерал. - Нет у меня сейчас такой возможности. Ты прав, но и я прав…"
А спустя некоторое время пригнали к эвакуаторам на своем ходу немецкий тяжелый танк, и он был передан сержанту Серегину от имени генерала Попова, по его особому приказу, для сержанта эвакуатора Серегина. Этот танк был добыт в последнем бою, которым командовал генерал.
Закончив историю с тягачом, Буков пояснил Зуеву:
- Я это к чему? Мастерство не специальность, а особенность человека. Специальностей всяких бесчисленно. Но чем светятся? Человеком! И человеку специальность тоже светит, когда она цель жизни по призванию. - Произнес со вздохом: - Машины я обожаю. - Признался: - Тянет.
И сейчас, говоря о задании, Зуеву не хотелось излагать его Букову только тоном приказа, поэтому он позволил себе отступление, как бы только для того, чтобы еще раз подтвердить Букову, что работа в Особом подразделении для самого Зуева есть продолжение того, что стало его призванием.
IV
Особое подразделение разместили в доме рядом с районной комендатурой. Дом был покинут владельцами, бежавшими на запад, и весь он был начинен вещами, свидетельствовавшими о богатстве, избалованности его прежних обитателей.
Но ко всем этим вещам служащие подразделения относились с какой-то брезгливостью. В спальне, где стояли огромные, как платформы, кровати, наставили топчаны. Не притрагиваясь к фарфоровым сервизам, ели из армейских котелков на кухне, которая и стала главным местом сбора подразделения. И когда дневальные получили приказ от Букова прибрать помещение, они сделали то, что подсказывали им их солдатские привычки, - унесли все крупные и мелкие вещи в одну комнату, заполнив ее до потолка, словно складское помещение. И хотя после такой приборки всюду на полу объявился мусор и пыль от снятых ковров, Буков объявил удовлетворительно:
- Вот теперь нормально! - И пожаловался: - А то что получалось? Повернуться негде. Что-нибудь заденешь. Натолкали имущества. Все время на психику давило. Неловко все-таки: чужим пользоваться не приучены.
- А они?
- Чего они?
- Как они нас грабили!
- Ты что, Должиков, лепечешь, ты соображаешь?
Должиков - тощий, долговязый, испитой, со впалой грудью, в обвисшем обмундировании - стоял, прислонившись спиной к стене, и, в упор глядя на Букова, сказал:
- Они к нам в квартиру вселились. До смерти буду все помнить. До самой своей смерти.
- Ну, теперь ты в их доме…
- Вам хорошо, вы воевали и того не видели, что я видел.
- Конечно, фронт для солдата вроде курорта, все время на природе, иронически заметил Буков, - питание по норме. И физзарядка в бою, чтобы не полнеть.
- А я за фашистами ночные горшки выносил.
- Ну, это кто на что способен…
* * *
Буков почувствовал недоверие к Должикову, когда впервые увидел его. Первые слова, которые сказал ему Должиков, указывая на войлочный самодельный футляр, который он бережно положил на койку, были:
- Пожалуйста, не трогайте, здесь у меня музыкальный инструмент.
- Ну! А я подумал - слесарный. Балалайка, что ли?
- Скрипка.
- Скажи пожалуйста - скрипка. Ее, значит, на койку, как куклу, а автомат, как топор, под лавку? Хорош солдат! - Спросил примирительно: Может, сыграешь?
- Нет.
- Почему ж так?
- Сказал - нет.
- Ты что же, во всем такой принципиальный?
- Вам поговорить хочется?
- Интересуюсь, что ты за человек.
- Биографию рассказать?
- Смотри, какой ершистый!
Должиков осторожно погладил рукой скрипну в футляре, спросил:
- Вы действительно любите музыку?
- Расстраиваюсь, это верно.
- То есть как расстраиваетесь?
- Очень просто, не в себе становлюсь.
- Зачем же тогда просили, чтобы я играл?
- Да ты что меня допрашиваешь?
- Интересуюсь, что вы за человек…
"Дерзкий парень, нахальный", - решил Буков и неприязненно посоветовал:
- Ты все-таки, когда к старшему по званию обращаешься, держи себя в норме, ясно?..
И сейчас, когда Буков сказал эти обидные слова: "Кто на что способен", видя, как побледнел при этом Должиков, смутился и произнес сипло:
- Ну, погорячился, понятно? - Спросил участливо: - Так ты, выходит, на оккупированной территории жил? Натерпелся. Оттого такой весь издерганный. С какой стороны ни коснись - больно. - Засуетился, протянул пачку немецких сигарет: - Закуривай.
- Нет.
- Ты что, от меня взять не хочешь?
- Нет, просто не курю.
- Правильно, и не кури. Оберегай здоровье.
- А зачем?
- То есть как это? Чтобы жизнь себе на полную ее катушку обеспечить.
- Вы что же, и в бою такие советы давали?
- Войну мы пришибли в самом, как говорится, ее первоисточнике. Теперь одна забота - благополучие жизни своему народу вернуть. И тебе тоже.
- А почему мне?
- Я солдат, - значит, перед тобой виноват, что до твоих мест немца допустил.
- Напрасно так говорите.
- Почему же? Ты думаешь, передо мной виновный, что не воевал, а я думаю, перед тобой виноватый, что воевал плохо.
- А вы, оказывается, добрый.
- Ну, не ко всякому. Ты, Витя, вот что: если так, сыграй что-нибудь, чего пожелаешь.
- А я не умею.
- Что значит "не умею"?
- Ну просто - не умею, и все.
- Так зачем при себе такую габаритную и ломкую вещь таскаешь?
- Сказать?
- Как пожелаешь.
- Ну, понимаете, гнали людей расстреливать. А мы бежали рядом. Я и Соня отца искали. А какой-то человек мне крикнул: "Мальчик, держи!" - и бросил скрипку. Женщины детей бросали в толпу, чтобы спасли, а он скрипку. Так она у меня и осталась.
- А Соня - это кто?
- Сестра.
- Где же она теперь?
- Нигде, убили.
- За что?
- Просто так. Шла домой, а они ее убили.
- Отец где?
- Отца я нашел. Они не зарывали, пока весь ров не заполнится. А потом я в управе у них служил, сначала курьером, потом писарем.
- Зачем же вдруг такое - служить им?
- Попросили.
- Они?
- Нет, наши. Но нас один предал.
- А ты как же?
- Выжил? И очень просто - я весь свой паек маме отдавал. Питался совсем плохо, началось вроде дистрофии. Так что, когда допрашивали, били, я раньше других терял сознание, и тогда совсем не больно. А тех, кто сильнее меня, очень искалечивали, некоторые в камере умерли. А когда на расстрел повели, я идти не мог. Чтобы не задерживать колонну, мне велели в кювет вниз лицом лечь и выстрелили сюда вот, видите, где волос на затылке нет. Ну, я очнулся, уполз. Рана зажила, но вот со зрением стало плохо. Но я с этим дефектом все-таки радистом работал, и очень, знаете, удачно. А потом, когда снова стал видеть, хуже работал, внимание рассеивалось, стал ошибки делать. Но товарищ Зуев меня с этой работы не снимал. С его мнением очень считались.
- Кто считался?
- Ну кто, подпольная группа. Он для связи был заброшен. А потом меня из нее отчислили.
- Почему?
- За нарушение дисциплины.
- Что ж ты так?
- Совершил проступок. Мне было приказано передать ракетницу с патронами одному человеку на железнодорожной станции, чтобы он нашим самолетам сигналил ночью, куда бомбить. Я пошел и вдруг предателя встретил. Я в лицо его знал. Он на допросах присутствовал. И прямо ему в рожу из этой ракетницы выстрелил почти в упор.
- Правильно сделал!
- Нет, неправильно. Самолеты прилетели, а договоренных сигналов ракетами нет. На станции полно эшелонов. Только часть бомб в них попала. А те, которые мимо, - по моей вине.
- А я бы на твоем месте тоже в него шарахнул! - горячо заявил Буков.
Должиков осмотрел орденские планки на груди Букова и недоверчиво произнес:
- Неправда, вы бы так не поступили.
- Ты что, считаешь, я такой хладнокровный?
- Но ведь вы же меня здесь за отношение к немцам осадили… Ненавижу я их.
- Твое право, Витя.
- Так вы теперь согласны с тем, что я сказал?
- Нет, не согласен: когда такие ребята, как ты, есть, значит, мы самые надежные для всех людей. Человеческое война из нас не вышибла. И из тебя тоже. Ты вот взял и весь мне раскрылся, а почему…
- Ну, и как вы думаете, почему?
- За меня стыдился, что я тебя по неведению за иного парня принял.
- Какого такого иного?
- Ну, бывают всякие, - неловко пробормотал Буков. - А ты вот какой. И живо осведомился: - Не возражаешь меня к себе в напарники взять?
- Ну что вы так…
- Правильно спрашиваю. С такими, как ты, всякий захочет.
Вечером, сидя на койке, Должиков спросил Букова:
- Если хотите, я сыграю.
- Выходит, умеешь.
- Когда слепым был, меня один товарищ в отряде учил.
- А скрипку как же сохранил?
- Не я, товарищи в отряд принесли. Думали, если я ослеп, так должен обязательно стать музыкантом. - Усмехнулся: - Почти по Короленко.
- Читал, знаю… - сказал Буков. - Сильно написано.
- Сентиментальная штука, и все.
- Ну, это ты брось, за самое живое берет.
- Выдумка. Я слепым был - знаю.
- А я хоть и не был, а переживал, словно сам я настоящий слепой. Ну ладно, играй.
- Не буду.
- Почему?
- Не захотел, и все.
- Ох, и орех ты в скорлупе колючей. - Потом, помедлив, Буков сообщил: - Ты учти, я храпун. Буду беспокоить - кидай сапог.
- Я лучше посвищу.
- А я говорю - сапогом, свист на мне пробовали, не действует… Выждал, спросил: - Спишь? - Встал, бережно подоткнул одеяло вокруг Должикова. Тот вдруг всхлипнул. - Ты что, Витя?
Не дождавшись ответа, Буков снова улегся, закурил, положив руку под голову, и так долго еще лежал, сильно затягиваясь, выдыхая дым в противоположную сторону от койки, на которой спал Должиков.
V
В состав группы Букова кроме Должикова входили: минер Кондратюк, электрик Сапежников, сапер Дзюба, сержант из разведбата Лунников. Все они были, как говорил Лунников, "заслуженные фронтовики республики".
Пантелей Кондратюк - грузный, солидный, упитанный - держал себя с генеральской сановитостью из уважения к самому себе за то, что выжил. Все годы войны он извлекал и потрошил всевозможные взрывные ловушки бесчисленных конструкций и систем, снабженные самыми хитроумными комбинациями. Кондратюк мастерил подобные же "сюрпризы" для противника, вкладывая в это дело тонкое лукавство и даже остроумие, упорную жажду переиграть врага в состязании на техническую выдумку.
И когда его минные сооружения срабатывали, нанося существенные потери врагу, Кондратюк становился напыщенно высокомерным.
Заходя на батарею, снисходительно замечал:
- Тыкаетесь своими вилками, тыкаетесь. Навалили гильз целую поленницу. А я им как поддал - в будь здоров.
- Поддал! А где же ты был во время боя?
- Где? В блиндаже отдыхал, чай пил, портянки сушил. Мое дело такое без суеты. Боеприпас зря не порчу, заложил где надо, а немец сам себя на нем рвет. И дешево и сердито.
Почти то же самое повторялось у петеэровцев, где Кондратюк снисходительно объявлял:
- Ружьишки у вас громкие, а дела тихие. За моими хлопушками не слыхать.
Обычно перед вражеской атакой Кондратюк отправлялся к артиллерийским наблюдателям. Если немецкие саперы, выходя для очистки проходов, обнаруживали поставленные им мины, Кондратюк доходил до неистовства и, бывало, срывался с места и с автоматом в руках уползал в ничейную полосу, чтобы там защищать свое минное хозяйство. Эта армейская профессия наложила на Кондратюка заметный отпечаток.
Был он медлителен, вкрадчив в движениях, недоверчив.
- Это ты что мне налил - щи? Ладно, выясним. - Осторожно зачерпывал в сторону от себя ложкой, разглядывал содержимое, произносил мрачно: Допустим.
- Ты давай хлебай, не томи желудок.
- Хлебать не приучен. Прием пищи - дело существенное.
Ел он торжественно, чинно, не спеша, не склоняясь над котелком. Если кто обращался к нему, не отвечал. И даже не менял при этом сосредоточенного выражения лица.
Что бы ему ни поручили, он отдавался делу целиком, и, помимо этого дела, для него ничего не существовало.
В подразделении держался отчужденно, независимо и только к минеру Акимушкину из группы младшего лейтенанта Захаркина чувствовал душевное расположение. С ним он беседовал подолгу, красноречиво.
- Я, Прокофьич, так считаю: взрывчатка - это силища, еще окончательно недопонятая. Скажем, пресс! Сооружение дорогостоящее, шлепает - тюх-тюх. Куда лучше агрегат на взрывчатке. Как даст тысячи тонн давления, ему самый твердый холодный металл все равно как бабе тесто. Или, скажем, котлован: ковыряются, копают. А с умом на выброс заложить, и выкинет грунт куда хочешь и сколько хочешь. Можно горы своротить при желании и надобности. За войну мы чего только той взрывчаткой не наворочали, и все на хаос. Демобилизуемся - кто такие? Минеры. Нет надобности. Требуются гражданские специальности. Извиняюсь, врете.
- Я и до войны взрывником в руднике работал, - перебил Акимушкин. Кто такой, мне не скажут.
- Но квалификацию ты себе поднял.
- Правильно, на чем только не работал - и на своей взрывчатке, и на ихней!
- Вот, значит, можешь с одного прищура сосчитать, сколько, чего, для чего и как заложить. Выходит, мы с тобой люди первостепенной надобности и по гражданской линии можем не только ломать, но при сообразительности при помощи взрывсредств совсем обратный эффект иметь…
Сапежников - кроткий, голубоглазый, белобрысый с девическими губами конструкции "бантиком" - сказал смущенно:
- А мне вчера, когда я третий квартал на кабель высокого напряжения подключал, кто-то резиновые монтерские сапоги подкинул.
- Подкинул? - живо переспросил Кондратюк. - Значит, заминированные. Заключил авторитетно: - Обычная их манера взрывные ловушки в бытовые предметы маскировать.
- Сапоги обыкновенные, пустые.
- Зачем обязательно внутрь взрывчатку совать, ее рядом можно ставить с предметом, а предмет с капсюлем соединен на тонкой проволоке. Потянул вещь - ив медсанбат доставить нечего.
- Я на кабеле без защиты работал, - тихо произнес Сапежников, - под током, и вот понимающий человек сапоги монтерские мне подбросил. А сам не показался.
- Выходит, антифашист какой-нибудь.
- А что ему прятаться? Они теперь тут главные люди, местная власть.
- Ну, значит, кто-то из жильцов соображающий, - стукнуло бы тебя насмерть током, опять сколько время без света обходиться. Не сочувствие простой расчет.
- Когда свет в домах загорелся, - задумчиво произнес Сапежников, вышел я из трансформаторной будки, гляжу - что такое? Люди. Раньше прятались, а тут прямо толпа.
- Вот ты бы им на месте митинг устроил, разъяснил нашу политику по отношению к мирному населению.
- А чего объяснять, свет горит, - значит, все им теперь ясно!
- Ясно! А сапоги тайком подбросили.
- Интересно мне: кто?
- Размер мужской, - значит, не дама. Не за голубые твои глаза. Только, спрашивается, почему без снаряжения работал, собой рисковал?
- Так, быстрее хотелось.
- Кокнуло бы током. Тоже нашелся, жизнь за удовольствие фрицам отдать. Были бойцы, которые собой амбразуру затыкали. Высшая сознательность. А это у тебя от безответственности.
- Война кончилась, зачем же людей в затемнении держать, в темноте…