* * *
С раннего утра, едва собрались рабочие на заводе Щетинина, на комендантском аэродроме, – митинг. Оратор призывал:
– Товарищи! Моё мнение такое: мы должны все как один приступить к насильственному обоюдному делу, и только таким путём мы добудем для себя насущного хлеба. Товарищи, запомните ещё: что долой правительство, долой монархию и долой войну! Вооружайтесь кто чем может, болтами, гайками, камнями, выходите из завода, крушите лавочки с руки!
И все рабочие вышли, ворвались и во двор соседнего завода Слесаренко, выгнали всех оттуда. Вожак дальше:
– А теперь, товарищи, взойдём на железную дорогу и сделаем передышку.
Взошли на полотно, остановили пассажирский поезд. Отдохнули. А потом:
– Пошли всей кучей к Государственной Думе, на транвай никто не садитесь, а вдоль транвайной линии начинайте действовать по лавочкам!
* * *
На всей Выборгской стороне завод Эриксона – самый обезпеченный и самый мятежный. Кому по хлебным лавкам, а эриксоновцам – на Невский! Бастовать – так не по домам сидеть, а пусть буржуи трясутся.
Только Сампсоньевский проспект после завода – узкий, и две с половиной тысячи эриксоновцев колонной своей – весь закупорили. А впереди, ещё много не доходя до Литейного моста, – на конях казаки, выстроенные ещё с последних фонарей, при первом брезге утра.
Жутко. С шашками кинутся если сейчас – порубят, деваться некуда, не защититься и не бежать.
Однако уже – и сошлись, спёрлись в узости.
А фланговый казак тихо: "Нажимайте посильней, мы вас пропустим".
Но офицер скомандовал казакам: ехать рассыпным строем на толпу. И первый – врезался, пробивая путь конём.
А казаки – подмигивают рабочим. И – стягиваются гуськом, в коридор за офицером. И – тихо, по одному, не давя и шашек не вытаскивая.
И рабочие, от радости невиданной:
– Ура-а-а казакам!!!
Всем заводам дорога чистая к Литейному мосту.
* * *
Донесения в градоначальство просто не успевали. На Петербургской стороне вчера первые начали бить лавки, хлебные и мелочные, – обошлось, понравилось. И сегодня именно здесь продолжали. С утра разграбили мясную лавку Уткина на Съезжинской, – хотя не о мясе шёл спор, а как-то само пошло: камнями – в стёкла, там одна баба вперёд, за ней и все, и – кур, гусей, свиные окорока, бараньи ноги, куски говядины, рыбины и масло плитами безо всяких денег захватывали и уносили. (В тот же день пошла полиция с обысками по соседним домам. У кого и нашли, а кто подальше жил – тю-тю, всех не обыщешь.)
И чайный магазин заодно разграбили: чай-то, он в руках лёгкий, а дорогой, чаю полгода не покупать – економично. (Захватили городовые двух баб и одного подростка, увели.)
А откудась-то поутру уже и толпа стянулась из малых улиц тыщи три – просто люди-жители и ученики разные, в формах своих и без форм, и студенты – вывалили с Большого проспекта на Каменноостровский, всю мостовую забили – и наддали к Троицкому мосту. Пробовали петь, но недружно получалось, не все знали, что ли.
Казачий разъезд нагнался на толпу – разбеглись.
Разбегались легко и, кажется, без обиды: вы – гонять, а мы – бежать. Привычно.
* * *
Стоят солдатики перед Литейным мостом.
Стоят не слишком бравые, иные ремнями, как кули, увязаны, еле туда в шинель упиханы, но форма единая, винтовки единые к ноге, – и оттого как бы строги. Стоят, молчат – и оттого строги.
А – что будут делать, ежели…?
Это – девкам лучше всего узнать. Мужчинам штатским к военному строю подходить не положено, неприлично: а ты, мол, почему не в нашем строю? Да и опасно: какой-нибудь там пароль пропустишь – хлоп тебя на месте!
А девкам – льготно. По две, по три под ручку собрались – и подкатили к самому строю, зирками постреливая, посмеиваясь или семячки полускивая:
– Чего эт’ вы, мужики, сюда притопали? Немец – не здесь, ошиблись.
Ежели что штрафно или смешно – так это на вас ложится, не на нас: войскам на улицах делать нечего всурьёз, а мы – бабы, у себя на Выборгской вот семячки лускаем.
Солдату из строя – не очень отозваться, дисциплина. Только улыбнётся какой украдкой. Девки-то – кому не понравятся? Ещё молоды, фабричной сидкой не замотаны, губы свежие, щёки румяные.
Да к строю самому вплоть не подойдёшь – впереди прапорщик похаживает. Хмурый очень. А сам-то молоденек, тоненек.
– Ваше благородие, что это вы больно хмурый какой? Или невеста изменила? Так другую найдём.
Засмеялся:
– А какая на замену?
– Да хоть я, – облизнула губы. Разговор совсем вблизи, девки слышат, солдаты нет, полиция нет. И ещё зырнув по сторонам: – Слушай, неужель в народ пришли стрелять, а?
Аж залился:
– Да нет конечно! Да позор такой. Ничего не бойтесь, мы не тронем!
Стоят и казаки конные поперечной цепью. Смирны, рабочие с ними заговаривают, те отвечают. Тогда из толпы стали прямо подныривать под казачьих лошадей и так пробираться дальше. Казаки не мешали, посмеивались. Тут подъехала конная полиция и пронырнувших загоняла назад.
* * *
А меж тем солнышко пробилось и заиграло не по-питерски. Морозец спал, только что не тает. С крыш капель посочилась.
Кому время пришло – это подросткам. Озорство – и дозволено, надо ж! Что к чему – это взростным знать, а нам! – с палками по Лиговке бегут и в мелочных лавках стёкла бей! бей! бей!
В шести разбили – дальше пробежали. И не поймаешь.
* * *
А собралось нас, чёрного народу, видимо-невидимо. Всю Пироговскую набережную уставили, и на Полюстровскую крыло и на Сампсоньевскую. Со всех заводов поуходила Выборгская сторона, изо всех улок выперла к набережным – тысяч сорок нас, право. А – чего дальше?
Так-то стоять час-по-часу и в хвосте можно, так там хоть с буханкой тёплой выйдешь, а тут чего? А всё ж таки: в хвосте стоять надсадно, как пригнули тебя, упинайся кому-сь в затылок. А здесь вольней, сами себе хозява, – вот, пришли и стоим!
Горит Нева, вся в солнце, в снежных искрах. И перегораживает и манит.
Мы – и не Питер вовсе, мы – так, слобода приписанная, для работы на их, на бар. Вроде и не на их – а всё на их. Вона-ка их чистый город – башни, башенки, дворцы да парки, так и отстроились особно, а наш люд – пиханули за Большую Невку. И никогда справедливости не будет: они повсегда будут чистенькие, а мы – корявые.
Не только мост перегородили, а у сходов с набережной к реке тоже стоят наряды полицейские.
И чего стоим, спроси? Ещё раз посмотреть на их город издали? Вроде город же единый, и трамваи единые ходят, и для того мостами соединено, а вот – спрашивай правду! Нету нам ходу! Вечор на этом самом мосту, на Литейном, кажный трамвай в город посерёдке моста останавливали, значит вхаживали околоточные с городовыми и шли по вагону проверяли ездоков, на глаз. Да только глаз у них мётаный, как свинчатка бьёт. По рылу, по одёжке, а то и руки покажи, документа не нужно: выходи! За что? Выходи, и всё. За что такое, в чём я повинен? Выходи проворней, меньше разговаривай. А то – и за плечики, за локотки. А остальные, свои, кто к образованным потесней, – те себе поехали дальше, зазвонил трамвай.
Заразы эти и трамваи, жисть бы их и не видать. Это ж придумали: чтоб ногами совсем не ходить, от дома до дома и то на колёсах.
И ничего там, в городе, заманного нету для нас, ржаником нашим и не торгуют, а ихними нежностями не напитаешься, все тамнии забавушки, кафетушки – ногою пни, и одёжка ихняя несуразная – дорогая, а вся в дырах, не греет. А вот – перегородили! Перегородили как не людям, и играет сердце обидою: на Невский! Айдате на Невский!
А ежели через Неву прямо? Лёд ещё крепок, не весенний. Снег небось по колено, не хожено?
Как вот на бабу, бывает, загорится, как будто ни кой другой не бывало: никни, и всё! Хотим – на Невский!
* * *
В полдень зазвонили сразу все пять телефонов в градоначальстве: прямо через Неву! по льду! гуськом! пошли вереницы людей непрерывные!.. Ниже Литейного моста!.. И выше Литейного моста! На Воскресенскую набережную, в нескольких местах!.. И к городской водокачке!
Во многих сразу местах! по глубокому снегу торят тропки! по-шли!!
А что полиции делать? Оружия, сказано, – не применять. На гранитных набережных левого берега стоят полицейские наряды у ступенек – но если безпорядки надо прекратить без толчка, без ушиба, без ссадины, – чем же они эту массу остановят?
Остаётся – пропускать?
Вот достигли левого берега, прут по ступенькам вверх. Где фараоны, в обхватку рук, силятся будто задержать, а где – как дремлют, не видят.
А что? – идут ребята, не озоруют, а не написано правила такого, что нельзя через реку пешком идти.
* * *
А на всех главных улицах центра публика – поплотнела, еле на тротуарах умещается, расширенное гулянье. Опять же и – солнечный, легкоморозный весёлый денёк. Чистую публику ещё больше тянет – что-нибудь да выкинуть, назло властям. Ждут рабочих на зачин.
* * *
По Каменноостровскому в сторону центра повалила новая семитысячная толпа – быстро они собрались, да ведь почти все не на работе, учреждения тоже закрывались. Из окон лазаретов помахивали раненые. Перед толпою кричали, плясали, забиячничали мальчишки и девчёнки.
Пристав велел прекратить шествие. Не послушали.
Тогда, отступая со своим нарядом, он приказал коннополицейской страже по соседству – выехать на проспект и рассеять толпу.
Зацокали лошади, выехали кривым крылом конные городовые. Смешанная публика – и мастеровые, и мещане, и почище, и гимназисты, и студенты – быстро очистила мостовую, пошла по панелям. Оттого сгустилась – и из этой большой густоты, уже при конце проспекта, против Малой Посадской – грохнули из револьвера в полицейский наряд! Первый выстрел этих дней!
Но – не попал, ни в полицейского, ни в кого. И – затолкался быстро в толпе, не обнаружили. Да толпа и не выдаст.
Сгущена толпа на тротуарах – как в ожиданьи высочайшего проезда. Только через дорогу вольно переходят, валом.
И теперь – по ту сторону, уже на Малой Посадской – из того же револьвера, или согласовано у них, – выстрел! Второй!
И закричала женщина, случайная. Упала. Ранена в голову. А в городового опять не попал!
Послали за каретой скорой помощи.
А голубчика – опять не поймали: густо стоит публика, и не выдаёт, не показывает.
Реалист у края панели закричал, что – вот именно этот городовой застрелил женщину.
Тут же подошёл полицмейстер, при всех проверил у городового патроны в револьвере. Ещё было время проверять правду. Все на месте. И в канале ствола нет порохового нагара.
Реалиста задержали.
Та женщина в больнице умерла.
* * *
Сколько по льду ушло охотников, а нас перед Литейным мостом – как и не убыло. И подполняются, и подполняются.
И даже оно само так получается, без умысла, задние подпирают, а мы исплотна – вперёд да вперёд, под самые головы лошадиные. Так вот, по вершку, а лезет толпа на лошадей. Лошади отфыркиваются, головами мотают, отпячиваются, – у лошадей-то сознание есть.
А конные чуть отступят – так и пешая полиция отходит, само собой.
Так по вершку, по вершку, беззаметно, из вершков – сажени, вот уже и у моста.
Полиция окрикнет – так ведь никто ж вперёд и не идёт. А напирают сзади просто. Не бранимся и мы в ответ, разве кто огрызнётся. Бабы – про хлеб добавят. Ежели на полицейских вот так бы близко часто смотреть вплоть – тоже ведь люди. Тоже подумать – и они на службе, и у них семьи и дети.
– А ваши бабы за хлебом стоят в хвостах?
– А где ж им брать?
– А что ж мы их не видим?
– А что ж им, нашу форму натягивать?
А уже мы почти и на мост ступаем. Тут поперёк ещё драгуны, кони в два ряда.
Вот теперь ежели рвануть – будут рубить? нет? Как бы с лиц драгунских вычитать? – не скажут же при полиции вслух.
Да ведь эвона сколько мы протоптались – что ж нам теперь, это всё пропятиться?
И как-то само взникает, ни вожаков же не было, ни сговора, только переглянулись чуть и заорали:
– Ура-а-а-а!
А сами ни с места. Сильней, и сзаду тоже:
– Ура-а-а-а-а!
Да вдруг – как толканули поршнем по мосту, это ж могута, толпа, с ног сбивает. И все:
– Ура-а-а-а-а-а!
Полицию ту прорвали и не заметили, а на драгун: ну-ка?..
Не бьют! не бьют! шашек не шелохнут, а кони пятятся.
– Ура-а-а-а-а! – пронесли через конницу! И – по мосту! И – по мосту бегом!
И – четь моста! И – полмоста!
А там – всего ничего, дюжина городовых – а шашки вон!
И у полковника – лицо зверячье. И у других не мягше: будут рубить! Будут рубить, сколь поспеют, а сами лечь готовы, да!
И остановилась тысяча перед дюжиной. Всё ж таки первым без головы остаться…
Но кто позадей, значит догадался, поднял и кинул – сколотого острого льда кусок – в городового! Тот схватился, кровью залитый, шибко залитый, и шашку выронил.
А как кровь пролилась – побежали через них. И кто-то по пути из снежной кучи выдернул – лопата! Она ещё страшней, если размахнуться!
Не рубят! Пробежали.
– Ура-а-а-а!
На Невский теперь! (А зачем – сами не знаем.)
А задних там оттеснили, они вопят:
– Кровопийцы, хлеба!
– Опричники!
– Фараоновы рожи!
А нам дорога пока свободная, ноги лёгкие:
– На Невский!
* * *
Не так понимать, что жизнь города прекратилась. Всё себе шло.
В редакции газеты "Речь" готовились к годовщинному банкету, будет сам Милюков и все вожди ка-дэ.
Из Луги приехал ротмистр Воронович (скоро мы о нём узнаем), сидел в Гвардейском экономическом обществе – никаких безпорядков не заметил, и никто ему не обмолвился.
Да и многие в городе ничего не заметили. Генерал Верцинский на извозчике по городу ездил, ничего не видел, только слышал с Невского шумы. Вечером поехал в театр, как многие.
Да сам премьер-министр князь Голицын испытал сюрприз, что не мог проехать обычной прямой дорогой от себя с Моховой – и в Мариинский дворец, на заседание правительства. Пришлось крюку дать.
На Совете министров в этот день были разные рутинные дела, городских волнений не обсуждали: и Протопопов на заседание не явился, а безпорядки эти сегодня от полиции переданы властям военным, с них и спрос.
11
Вероня и Фанечка на бегу.
Брякнула звонком, ворвалась Вероника с Фанечкой Шейнис:
– Ой, тётеньки, на минутку! Литературу зря брали, сейчас не до неё, положить, с ней и влипнуть можно, как Костя!
У Вероники – быстрота движений и решений, с прошлой осени, новая.
– Какой Костя?
– Мотин приятель, Левантовский, из Неврологического. Речь кричал к рабочим, полиция схватила, а в кармане сложенный лозунг на бязи: "Да здравствует социалистическая респу…"
– Ты что, тоже будешь речь к рабочим говорить? – тётя Агнесса с одобрением.
– Не знаю, как придётся! – смеялась Вероника.
И толстенькая добродушная Фанечка:
– Как придётся. А почему б и нет?
– Вероня, Фанечка, подождите, поешьте немного! – хлопотала тётя Адалия.
– Ой некогда!
– Ну вот паштета. И холодца. – Уже тарелки ставила.
Девушки присели как были, в шубёнках и в шапочках, на края стульев.
А тётя Агнесса, сильно волнуясь, третью спичку ломая перед ними, в досаде:
– Вот, задержала ты меня! Разве можно в такие часы дома сидеть! Мы всё пропустим! Что видели, девочки? Где, расскажите?
Паштет пошёл, однако. И с непробитыми ртами:
– Сперва у Сименса-Гальске, на 6-й линии. Кричали им, свистели. Сперва не шли, а потом хлынули – ну, тысяч пять…
– …Да больше! Семь тысяч! – выкатили из ворот…
– …И – к Среднему! А конные городовые – ну, куда, их мало! А тут же близко – казаков человек десять, и полиция позвала их на помощь…
– А они!! При всей толпе, ни слова не отвечая! – молча простояли! толпу пропустили! – и за толпой поехали, опять молча!!
– Сзади! За толпой! Как будто ни в чём не бывало!
Сияли девочки.
– Да скоро и в переулок свернули. Самим стыдно!
– Это поразительно! Казакам – и то стыдно!!
– А один казак пику обронил – так ему из толпы подали, по-дружески!
– Да-а-а? – дрожащую папиросу тянула, тянула тётя Агнесса и расхаживала по столовой.
А тётя Адалия на стул опустилась и сидела с зачарованной улыбкой.
– А потом толпа разделилась. Мы пошли с той, которая к Гавани. Тут стали ломать заводские ворота снаружи, чтоб и этих снять, подковный завод.
– Нет, ещё раньше вот тут, на 18-й линии, лавку громили – и на улицу хлеб выбрасывали, прямо на мостовую!
– Дожили мы, Даля, дожили! – Агнесса ходила и всеми суставами выхрустывала. Казаки переменились!! Ну, тогда им конец!
– Трамвайщики из депо с утра не хотели выезжать: обезпечьте сперва хлебом!
– Да им езда! Один вагон толпа уже стала толкать, опрокинуть. А солдаты за плечи оттаскивают, вагон спасти, потеха!
– Гимназисты – марсельезу поют, народ учат!
– Вообще – настроение у всех, тётеньки! Идите и вы скорей, ещё что-нибудь увидите! А мы – побежали. Если Мотя позвонит, скажите: не учимся! Да он и сам, конечно!.. А Саша не звонил?
– Надо вызвать стрельбу! Добиться стрельбы! – напутствовала тётя Агнесса. – А так – всё пропадёт даром, поволнуются, и кончится.
Фанечка уже утаскивала Вероню. Захлопнулась за ними дверь.
– А Сашу – не могут заставить давить? – сильно тревожилась тётя Адалия. – Учреждение не должны бы?
– Ну, Сашу ты не знаешь? Уж он никогда!
– А если заставят всех военных?
Агнесса закурила новую, но тут же стала гасить:
– Нет, пошли! А то я одна пойду. Ты подумай: может быть, именно этого дня и ждали, именно его мечтали на календаре увидеть – все, отдавшие…
Прислушались у форточки. Как будто издали – рабочая марсельеза, голосами молодыми.
– Эх, – махнула рукой Агнесса и пошла одеваться, – и марсельезу не так поют, разучились с Девятьсот Пятого.