Толстому кажется, что именно в вере крестьянский народ находит разрешение основного мучившего Толстого противоречия, противоречия конечного и бесконечного, личного и общего. Именно вера - так думал Толстой - дает народу ту силу жизни и то сознание смысла жизни, которые утрачены господствующими классами современного общества. "Понятие бесконечного бога, божественности души, связи дел людских с богом, понятия нравственного добра и зла - суть понятия, выработанные в скрывающейся от наших глаз исторической дали жизни человечества, суть те понятия, без которых не было бы жизни и меня самого…" По Толстому, религия, и только она одна, содержит в себе разрешение противоречия конечного с бесконечным. Напротив, безрелигиозное сознание образованных людей современного общества будто бы уничтожает - так думает Толстой - возможность этого разрешения: "И это единственное разрешение, которое мы находим везде, всегда и у всех народов, - разрешение, вынесенное из времени, в котором теряется для нас жизнь людей, разрешение столь трудное, что мы ничего подобного сделать не можем, - это-то разрешение мы легкомысленно разрушаем с тем, чтобы поставить опять тот вопрос, который присущ всякому и на который у нас нет ответа".
Но хотя Толстой пришел к убеждению, что смысл и сила жизни могут быть почерпнуты только в народной вере, это убеждение немедленно вступило в нем в противоречие с другим убеждением, которое запрещает считать истинным все несовместимое с началами знания и разума.
Противоречие это осложнилось еще и тем, что народная, крестьянская вера, как это знал Толстой, была не единственной формой религиозного отношения к жизни. На роль учения, разрешающего будто бы все философские противоречия и трудные вопросы, претендовала церковная богословская вера. Больше того. Церковная - богословская - форма религии рассматривала себя как учительницу, наставницу и руководительницу народа в делах веры. Поэтому Толстой признал необходимым изучить и исследовать содержание и обоснование церковного богословского вероучения.
Но по мере того как Толстой углублялся в это исследование, ему все очевиднее становилось, что догматы, к которым церковное вероучение сводило содержание христианской религии, не только не могли быть "силой жизни", выводящей личность из тупика одолевающих ее противоречий, но что поверить в эти догматы можно только ценой отказа от элементарнейших и неотменяемых условий и законов логики, знания, разума.
Вместе с тем обнаружилось, что система догматов церковного богословского вероучения не только противоречит логике, знанию, разуму. Выяснилось, что система догматического богословия вся построена на стремлении во что бы то ни стало оправдать сложившиеся в церкви за долгое время ее существования понятия о религии. Понятия же эти поддерживают существующий, основанный на насилии и угнетении, общественный порядок и прежде всего оправдывают то место и ту роль, какие в этом порядке принадлежат самой церкви.
Свои критические исследования Толстой осуществил в "Критике догматического богословия". Предшествующей "Критике" работой была "Исповедь" - философско-религиозная автобиография Толстого. К "Исповеди" и к "Критике догматического богословия" примыкают сочинения "Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий", "В чем моя вера?", "Царство божие внутри вас". В этих последних работах Толстой излагает собственные взгляды на религию, сложившиеся в нем в результате критики официального учения православной церкви. Однако и в этих трактатах, которые должны были изложить позитивные взгляды Толстого, на первое место выдвигается не положительное, но полемическое их содержание. И в религиозных сочинениях Толстой выступает прежде всего как критик, полемист и антагонист признанного богословского вероучения.
Иначе не могло и быть. Учение Толстого не могло не стать критикой догматического богословия. Ведь "религия" Толстого была прежде всего протестом (правда, противоречивым, непоследовательным) против безыдейности господствующей части капиталистического общества, против отсутствия у людей, принадлежащих к этой части общества, какого бы то ни было твердого этического мировоззрения, способного стать руководством в практической жизни. Призыв Толстого к восстановлению религиозности был прежде всего своеобразной формой протеста против этической беспринципности господствующих классов капиталистического общества, хотя к одному лишь этому протесту он, разумеется, не сводится, будучи одновременно и выражением слабости, непоследовательности толстовской мысли, архаичности ее устремлений.
В толстовской критике христианского и прежде всего православного христианского богословия все основание критики покоится не на ученом историческом исследовании, не на критическом сопоставлении православного богословия и его толкований с богословием и с толкованиями других христианских церквей. Основу толстовской критики составляет понятие о сущности религии и христианства, выработанное Толстым. Понимает же под религией и под христианством Толстой прежде всего не философское и даже не религиозное учение о мире и о боге, а нравственное (этическое) учение о том, что придает смысл человеческой жизни. Иными словами под религией Толстой понимает учение о пути жизни, о нравственных началах, которыми должен руководиться в своем отношении к жизни и к людям человек, ищущий в жизни нравственного смысла.
Поэтому толстовское понимание "откровения" не только резко отличается от церковного, но во многом ему прямо противоположно. Церковное толкование понимает под "откровением" таинственное, мистическое сообщение богом людям не постижимых для разума положений веры о природе бога, об отношении бога к миру и к человеку и т. д.
Толстой не отрицает формально мистического характера религиозной веры. Он сам называет "откровением" - "то, что открывается перед разумом, дошедшим до последних своих пределов, - созерцание божественной, т. е. выше разума стоящей, истины". Однако для Толстого в религии самое важное - не ее мистическое и сверхразумное содержание. Для Толстого в религии существенен только предлагаемый ею ответ на вопрос о нравственном смысле жизни, а также на вопрос о нравственных условиях осуществления этого смысла в человеческой жизни. Тем самым содержание религиозных учений Толстой сводит главным образом к учению практической этики. Одновременно с этим Толстой настаивает на том, что предлагаемое христианством этическое учение может привести к оправданию жизни, к утверждению ее смысла только при условии, если основы религиозного учения и содержание нравственных предписаний не будут противоречить разуму.
Таким образом метафизическое содержание религии Толстой сводит к ее этическому содержанию, а ее мистический элемент стремится подчинить элементу рационалистическому. Поэтому, сформулировав приведенное выше определение "откровения", Толстой дополняет его другим, не только отличным от первого, но, несомненно, ему противоречащим. "Откровением, - поясняет Толстой, - я называю то, что дает ответ на тот не разрешимый разумом вопрос, который привел меня к отчаянию и самоубийству, - какой смысл имеет моя жизнь? Ответ этот, - утверждает Толстой, - должен быть понятен и не противоречить законам разума, как противоречит, например, утверждение о том, что бесконечное число - чёт или нечет. Ответ… должен быть не только понятен и не произволен, а неизбежен для разума, как неизбежно признание бесконечности для того, кто умеет считать. Ответ должен отвечать на мой вопрос: какой смысл имеет моя жизнь? Если он не отвечает на этот вопрос, то он мне не нужен". Зная, что православная церковь приписывает себе обладание высшими основами, в том числе и этическими, Толстой необходимо должен был искать в догматическом богословии обоснования практической этики.
Но он не нашел там этого обоснования. Более того, он вскоре убедился, что церковное понимание христианской религии не только не обосновывает никаких этических требований и не содержит никакого протеста против безнравственного характера всего уклада жизни капиталистического общества, но что церковное вероучение все направлено на оправдание существующего - основанного на угнетении крестьян и рабочих - общественного порядка.
По мысли Толстого, христианство, как и всякое религиозное учение, заключает в себе две стороны: 1) учение о жизни людей- о том, как надо жить каждому отдельно и всем вместе - этическое и 2) объяснение, почему людям надо жить именно так, а не иначе- метафизическое учение". Человек должен жить так, а не иначе потому, что таково его назначение, или назначение человека таково, а потому человек должен жить именно та ким образом. Эти две стороны - "этическая" и, по терминологии Толстого, "метафизическая" - находятся, по Толстому, во всех религиях мира. Такова религия браминов, Конфуция, Будды, Моисея, такова же и христианская религия: "Она учит жизни, как жить, и дает объяснение, почему именно надо так жить".
По Толстому, все религии, развив двойственное - "этически- метафизическое" - содержание своих учений, подверглись со временем перерождению. По свойственной им слабости люди отступали от "этического" учения религии, и тогда из их среды являлись лица, которые брались оправдать это отступление. Лица эти разъясняли "метафизическую" сторону религиозного учения так, чтобы этические требования становились необязательными и чтобы они заменялись внешним богопочитанием - обрядами.
Это, по Толстому, общее всем религиям изменение первоначального - этического - содержания религиозного учения ни в одной из них не выразилось так резко, как в христианстве. В христианстве, как его понимает Толстой, "метафизика" и "этика", во-первых, "до такой степени неразрывно связаны и определяются одна другою, что отделить одну от другой нельзя, не лишив всё учение его смысла". Во-вторых, христианство, как его понимает Толстой, уже само по себе есть отрицание "не только обрядных постановлений иудаизма, но и всякого внешнего богопочитания".
Но именно поэтому происшедший и в христианстве и общий для христианства с другими религиями разрыв между "метафизикой" и "этикой" должен был - так полагал Толстой - "совершенно извратить учение и лишить его всякого смысла". Так оно, по Толстому, и случилось. Разрыв между "этическим" учением о жизни и "метафизическим" объяснением жизни "начался с проповеди Павла, не знавшего этического учения, выраженного в Евангелии Матфея и проповедовавшего чуждую Христу метафизическо-каббалистическую теорию". Окончательно же осуществился этот разрыв во времена императора Константина, когда начались вселенские соборы и когда центр тяжести христианства переместился "на одну метафизическую сторону".
В результате этого смещения центра тяжести христианство в большей степени, чем какая-либо другая из крупных исторических религии, утратило составляющее некогда его центральную часть этическое учение.
Толстой доказывает эту мысль, сопоставляя христианство с другими религиями. Все религии за исключением церковно- христианской, "требуют от исповедующих их, кроме обрядов, исполнения еще известных хороших поступков и воздержания от дурных". Так, иудаизм требует обрезания, соблюдения субботы, милостыни, юбилейного года и еще многого другого. Магометанство требует обрезания, ежедневной пятикратной молитвы, десятины бедным, поклонения гробу пророка и много другого. И так обстоит дело со всеми религиями. "Хороши ли, дурны ли эти требования, но это требование поступков".
Напротив, церковное христианство не предъявляет никаких этических требований. "Нет ничего, - утверждает Толстой, - что бы обязательно должен был делать христианин и от чего он должен был бы обязательно воздерживаться, если не считать постов и молитв, самою церковью признаваемых необязательными". Со времен Константина христианская церковь "не требовала никаких поступков от своих членов. Она даже не заявляла никаких требований воздержания от чего бы то ни было". Христианин, следующий церковной вере, "ничего не обязан делать и ни от чего не обязан воздерживаться для того, чтобы спастись, но над ним церковью совершается всё, что для него нужно:… его и окрестят, и помажут, и причастят, и особоруют, и исповедуют даже глухою исповедью, и помолятся за него - и он спасен".
Вместо того чтобы руководить людьми в их жизненных действиях, церковь "перетолковала метафизическое учение Христа так, что из него не вытекало никаких требований для жизни, так что оно не мешало людям жить так, как они жили". "Церковь раз уступила миру, а раз уступив миру, она пошла за ним. Мир делал всё, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет поспевать за ним в своих объяснениях смысла жизни". Мир устанавливал свою во всем противную этическому учению христианства жизнь, а церковь "придумывала иносказания, по которым бы выходило, что люди, живя противно закону Христа, живут согласно с ним".
В результате церковь признала и даже освятила все, что было в языческом мире. "Она признала и освятила и развод, и рабство, и суды, и все те власти, которые были, и войны, и казни, и требовала при крещении только словесного, и то только сначала, отречения от зла; потом при крещении младенцев перестала требовать даже и этого".
Но именно потому, что учение церкви сложилось как оправдание исторически определенного общественно-политического порядка, со временем, с изменением форм общественной жизни, церковное учение начало отставать. Придуманное для оправдания древней формы рабства, оно уже не годилось для общества, отменившего эту древнюю форму и сменившего ее на другую.
С другой стороны, несмотря на все свои старания скрыть от верующих истинное - этическое - учение Христа, вопреки запрещению переводов библии на национальные языки, пришло время, когда истинное учение Христа - через сектантов и вольнодумцев - стало проникать в народ. Так как народ не мог жить без этического учения и так как церковь извратила и даже старалась скрыть этическое учение христианства, то учение о жизни "эмансипировалось от церкви и установилось независимо от нее".
Так, "сами люди помимо церкви уничтожали рабство, оправдываемое церковью, религиозные казни, уничтожили освященную церковью власть императоров, пап и теперь начали стоящее на очереди уничтожение собственности и государства…"
В настоящее время "всё, что точно живет, а не уныло злобится, не живя, а только мешая жить другим, всё живое в нашем европейском мире отпало от церкви и всяких церквей и живет своей жизнью независимо от церкви". Так, государственная власть основывается "на предании, на науке, на народном избрании, на грубой силе, на чем хотите, но только не на церкви". Войны и отношения государств устанавливаются "на принципе народности, равновесия, на чем хотите, только не на церковных началах". Государственные учреждения открыто игнорируют церковь: "Мысль о том, чтобы церковь могла быть основой суда, собственности, в наше время только смешна". Наука не только находится в согласии с учением церкви, но "нечаянно, невольно в своем развитии всегда враждебна церкви". Даже искусство, некогда служившее церкви, "теперь всё ушло из нее".
Жизнь не только вся "эмансипировалась" от церкви. Жизнь- так утверждал Толстой - "не имеет другого отношения к церкви, кроме презрения, пока церковь не вмешивается в дела жизни, и ничего, кроме ненависти, как только церковь пытается напомнить ей свои прежние права".
Этим, однако, не ограничивается, по Толстому, извращение религии, имеющееся в церковном учении. Церковь не только извратила и забросила этическое учение христианства. Так как "этическое" учение каждой религии неразрывно связано, как думает Толстой, с учением "метафизическим", то порча первого неминуемо вызвала порчу и второго, породила в церкви стремление - превратить религию в оправдание существующего порядка и прежде всего - в оправдание существующего зла. В результате и "метафизическая" часть христианства оказалась совершенно извращенной.
Мысль эту Толстой доказывает в "Критике догматического богословия" - одном из самых страстных своих произведений. Книга эта дышит гневом, негодованием, чувством оскорбленной, обманутой и страдающей человечности. Шаг за шагом, параграф за параграфом Толстой излагает догматическое вероучение христианской церкви. Одновременно он рассказывает о своих попытках понять это вероучение, найти в нем разумный смысл и обоснование нравственного поведения. Но во множестве мест терпение иссякает, оскорбленное достоинство мыслителя и нравственного существа заставляют Толстого повысить голос, и тогда с его уст слетают исполненные страдания и ярости слова.
В догматическом богословии Толстого оскорбляет все: и содержание учения, и практическая цель, к которой все оно клонится, и приемы изложения и убеждения.
В приемах изложения Толстой всюду находит "неясность выражений, противоречия, облеченные словами, ничего не разъясняющими, понижение предмета, сведение его в самую низменную область, пренебрежение к требованиям разума и одно и то же постоянное стремление связать внешним, словесным путем самые разнообразные суждения о боге, начиная от Авраама до отцов церкви, и на этом одном предании основать все свои доказательства".
Изложение богословия Толстой находит не только не истинным по существу его содержания, но в значительной части случаев попросту лишенным всякого логического смысла. "Очевидно, - пишет Толстой, - слова уже тут совершенно оторвались от мысли, с которой были связаны, и не вызывают уже никакой мысли". Так, Толстой "долго делал страшные усилия, чтобы понять, что разумеется, например, под различными духовными естествами, под различением свойств, под умом и волей бога". И все же он не мог добиться понимания и убедился, наконец, что автору догматического богословия "нужно только связать внешним образом все тексты, а что разумной связи между его словами нет и для него самого".
Таким, лишенным всякого смысла, непонятным в своем существе представляется Толстому основной "метафизический", как его называет Толстой, догмат богословия - догмат божественного триединства.
Какое бы значение ни придавало богословие догмату божественного триединства, догмат этот, по Толстому, лишен всякого смысла: с тем, что бог - вместе один и три "никакого понятия не может быть связано". "И потому, - продолжает Толстой, - какой бы авторитет ни утверждал этого, не только все живые и мертвые патриархи Александрийские и Антиохийские, но если бы с неба неперестающий глас взывал бы ко мне: Я - один и три, я бы остался в том же положении не неверия (тут верить не во что), а недоумения, что значат эти слова и на каком языке, по каким законам могут они получить какой-нибудь смысл". "Невозможно, - восклицает Толстой, - верить тому, чтобы бог, благой отец мой (по учению церкви), зная, что спасение или погибель моя зависит от постигновения его, самое существенное познание о себе выразил бы так, что ум мой, данный им же, не может понять его выражения".