XVIII
Избенка у Настасьи Максимовны пьяная, на боку. А вокруг трубы черемуха обвилась, труба темная, точно большой сук.
Сидит Настасья Максимовна на краешке табуретки. Семен в переднем углу. Самовар тоже на боку, пьяный, подмигивает, косоглазит.
Пухлые руки. Голос у ней протяжный. Подумал Семен:
"Поди, в городе так баяла".
- Вы, Семен Калистратыч, скажите - детей-то он жалел?
- Которых? - досадливо спросил Семен. - У него детей много было. Законных любил. Ничего! Тебе-то куды? У вашего сословия детей, бают, не бывает.
- Отчего же? Такой же, поди, человек…
Треснул рукавом чашку, отставил и сказал нетерпеливо:
- Ты вот что, я с тобой безо всяких. Хошь в наш дом - приму, обвенчат не Сидор, так другой. Попов много. Пушшай, ради бога, он, батя-то, народ принимав Идут ведь… За эту неделю, скажи ты мне, сколько убытку потерпели?
- Я скажу, - мягко проговорила Настасья Максимовна. - Не послушат, поди. Боюсь я его… и говорить как следует не говорила. Как медведь овцу задерет. Где тут спрашивать?…
Семен кинул ногу из-за стола, пошевелил скатерть. Оглядел выбеленные стены, пол, исскоблеиный мытьем.
- У нас скатертей многа, Ишшо дед скупал, Я тебе на свадьбу-то две дам. Из посуды тоже. Не поломай только, у вас, у городских, руки-то - что вилы. С добром отучились обращаться. Ишь, и чашки-то жестяные. Из жестяных чашек кто чай пить будет?
Постучал кулаком в стены, отворил и захлопнул дверь. Потряс ногой половицы, ощупал матицу и сказал досадливо:
- Думал, под курятник избенка годна, хотел перевезти. Все равно, куды те ее, раз со стариком жить будешь…
Семен протянул согнутую, как птичий коготь, руку.
- До свидань, Настасья! Заходи в гости.
Остро взглянул на нее, вздохнул и на пороге сказал:
- Ты ему пожалобней. Пушшай не дурит, не маленький. Коли так, то начинать не к чему… Эх ты, господи, времена тоже!..
Дмитрий на крыльце, глубоко втягивая дым, курил трубку. С одной ноги он скинул сапог и, мотая ногой, раскручивал портянку. Увидав Семена, путано захохотал:
- Их, лешак дери, потеха! Чисто свиньи, хрюкают, визжат, а ничто не поймешь! Фекла-то, как плешь, голая на полу… Хо-хо-хо!.. Во-ет!.. Гриппина-то!.. - Он засморкался, выронил трубку и, мятая плечами, с трудом вроговорил: - На ней, лупит! Пьяная!.. Твоя-то. - О-ох!..
Семен прошел мимо. Дмитрий поднялся, волочь портянку, за ним" Фекла у печи вынимала хлебы. Увидав мужа, она, оставив лопату, завыла:
- Сам он, мамонька, сам!.. Сняхач треклятый! Сам, Сешошка, да-авно привязывался!..
Семен сбросил шапку на голбчик к Устинье. Дмитрий запер дверь на крючок.
Из горницы вышла Дарья. Влажные, встрепенувшиеся глаза и сухие губы. Прижав руку к сердцу, она покачала головой, вздохнула.
Фекла, закрыв руками голову, выла:
- Сенюшка!.. Солнышко… камень ты мой самоцветный!.. Ле-езет старик-то!..
Семен спокойно, как бьют лошадь, ударил Феклу в шею. Фекла качнулась. Он быстро левой рукой ударил снизу в подбородок. Изо рта у ней на выпачканную в муке кофту прыснула густая кровь.
- Д-дай ей! - высохшим голосом торопил Дмитрий.
Семен отскочил и ногой ударил Феклу в живот. Фекла тяжело оовалылась на стол, задела хлебы. С караваем упала на пол. Каравай облило кровью.
Семен схватил хлеб, кинул его на лавку. Дарья обтерла с каравая кровь. Фекла, вязхо трепыхаясь, остро визжала.
- Уби-ил, мамонька, уби-ил!..
Семей с наскоку ударил ее сапогом в глаз. Фекла схватилась за сапог, хрипела протяжно.
- Так им, сукам! - осипла сказал Дмитрий и вдруг, обернувшись к Дарье, ударил ее в скулу.
Дарья схватилась за косяк и оползла на пол…
Пахло в избе кровью, хлебами и овчинами…
И не слышно было тихого плача слепой Устиньи.
Калистрата Ефимыча в келье не было. Семен стоял, дожидая его за воротами. Дмитрий плел на руку браслет из растущей у ворот травы и отяжелело рассказывал:
- Я, парень, за солдатчину-то больше сотни баб заразил. Пушшай ходют - докторам прибыльнее. И думал-надумывал подхватить княжну и нацепить, болтайся…
- Княжня не пойдет.
Дмитрии сплюнул.
- Очень просто! У нас фильтфебель в роте полюбовницей графиню имел, а у ней, брат, шестеро ребят. Семья. Письма присылала - печать-то в ладонь, рыжая!..
Семен запахнул азям, прихрамывая, исправил соскочивший с крюка ставень. Ошаривая стену, он разозленно крикнул брату:
- Старик-то наш заместо бы Настасьи-то княжню каку подцепил. Лучша! Им вот, бают, поместья Колчак обратно отдаст?
- А ты к Настасье ходил?
- Ходил. Я ей говорю: коли што - так я те и в дом не приму.
- А она?
- Она, знамо, напугалась. Провалиться, грит, на этом месте, а будет старик народ примать…
Желтая, перевисая к избам травами, строгая, важная шла улица. На середине ее бродил, помыкивая, вислобокий теленок. В церкви благовестили.
Семен перекрестился.
- Праздник седни, Митьша?
Дмитрий, прислонившись к заплоту, сказал:
- Знал бы, бабу не лупил! Лучше б блинов спекла. Давно блинов не ел.
Подтягивая на колена голенища, мечтательно протянул:
- Хочу я, Сеныиа, френчу сшить, как в городах… А народу пошивного нету. Работаешь, работаешь, а отдыху нет!
- Заработался, прости, восподи!..
Из переулка вышел Калистрат Ефимыч. Дмитрий втянул голову в плечи и свистнул.
- Ты его бей под сердце, - здоровай, верзила-а!.. Коли сразу не собьешь…
Был Калистрат Ефимыч особенно росл и грузен. Взрыхляли ноги желтую землю. Из переулка корчевался за ним запах поднятой земли.
Семен метнулся руками, налепил на лицо злобливость, быстро шагнул к отцу.
Дмитрий подбоченился. Калистрат Ефимыч остановился. Синяя перелетала на груди борода. Лило от него землей и травами.
Вертляво отбежал Семен и вдруг полоснулся в крике:
- Да я тебе, стерва!.. Как же?…
Низко, жилисто протянул Калистрат Ефимыч:
- Ты чего хочешь?
Твердые щеки Семена побурели, и он закричал:
- Людей-то пошто не примашь? Деньгу любишь?…
Дмитрий, часто кашляя, захохотал. Семен, размахивая сжатыми кулаками, кричал:
- Желаем мы по добру с тобой!.. Раз ты так, мы что, маленькие? Мы тебе не работники!.. Ты думать, один надумал веру-то?… Кабы не я, так ты-то… мыкал. Я…
Дмитрий достал из кармана бумажку, расправив ее на колене, сказал с хохотом:
- У нас тут приходы-расходы записаны. Прямо канцелярия. Самогонки только нету. Самогонку я не лаписал - выпил.
Семен, перебивая его, кричал, что купил коров, а тут убытки - не идет народ. Денег нету, покупать сена не на что. Дмитрий сипло говорил о френче.
Проехали на тележке мужики с заимки в церковь.
- Баял я вам, - устало сказал Калистрат Ефимыч. - Ничево нету у меня… ни веры… а народу мне не надо, не приму. Пушшай куда хочет идет.
Семен, отскакивая, с визгом кричал:
- Брешешь! Я знаю, чо у те на уме? Ты думашь, меня омманешь? Однако я не пень. Ты другим пой. - Он беспокойно оглянулся, тоскливо сказал:- А на бабу плюнь… черт с ней… потаскуха - и только. Чо у те баб мало? Я прощу, только…
В церкви забили "Достойную". Семен закрестился.
- Пойдем чай пить. Аль нам на улице-то, как собакам, лаяться?
XIX
Настасья Максимовна нашла Калистрата Ефимыча в пригоне. Пахло зеленым, взрыхленным сеном, теплым дыханьем скотины. В колоде лежала темно- синяя глыба соли. Голубоглазая корова лизала глыбу мягким розовым языком.
Настасья Максимовна села подле, натягивая на плечи шаль, сказала дремотно:
- Ты все маешься? Семен-то жалится - убогих, грит, не примашь.
- Знаю.
- А ты как думать?
- Я сам убогий. У меня всю душу замуслили. Мне идти некуда.
- А я-то?…
Положил ей руку на колено. Корова зашебуршала сеном. На кран катоды сел воробей и удивленно взглянул блестящим глазком на соль, на человека.
- Ты душа другая. У те мед на сердце…
- А ты перестань!
- Надо. Сызмальства так… По баптистам ходил, всем богам молился. Кабы больной я был, может, и легче мне было бога найти, а тут нету ево. Никогда я не болел… Бают, в болестях иаходют. Поп Сидор вон лесного бога нашел.
Настасья Максимовна вздохнула.
- Лесной бог легкой. Сосной пахнет, пчелу любит.
- А я пчелу не люблю, пустая птица, хуже мужика.
- Пчела медушко дает.
- И мужик медушко дает. Я вот меду не давал. Сыны вон выдумали с меня взять. Меду всем хочется… И бог-то будто мед, а мне какого бога надо? Не знаю. Медового не надо, Я одних людей видал, они в дырку молились. Провертит в стенку дырку и шепчет туда. Доволен. А остяк вон своего бога іторет.
Настасья Максимовна придвинулась теснее, положила голову на грудь. Глаза у ней мягкие, зеленовато- желтые, дремотные.
- Коля не даст медведя- порет, а даст - по губам салом мажет!. - Отец-то у меня сердитый был, пил нещадно, а меня восемнадцати лет взял да и женил. А жизнь-то я в сорок почти разбирать стал.
Шло от Настасьи Максимовны тепло. И оседало оно в ногах, уходить ему не хотелось. Тонко пахла колода долголетними сенами. Дерево было древнее, звонкое, как молитва.
- Разбирал-разбирал, до сего дня не разобрался. Ране-то до войны этой шли селами странники. Рассказывали чудеса все… Пошел. Такая же земля, народ такой же везде злой. Прошел я пешком до Катиринбурга почти, может, три тысячи верст, плюнул и вернулся. И забыл всех… не понравилось, забыл. Будто и не был нигде… А народ все ищет, ишь как ко мне хлынули, думали - нашел. С начала-то убогие, завсегда они сначала. А потом пришли и здоровые. А у меня, милена, ничево на душе-то нету. Тундра. Ты вот, как горносгаль… Спишь, что ли?…
Сонно раскрыла глаза Настасья Максимовна, сонно проговорила:
- Я-то?… Нет… Я так…
И опять закрыла.
Подошла корова. Шумно вздохнула круглыми, как куриное яйцо, ноздрями. Сунулась холодным носом в ладонь я вдруг стала облизывать шершавым, теплым языком солоноватую его руку.
XX
Той же ночью покинул Калистрат Ефимыч Талицу. Прохлада дремала на дороге. Фыркал копь.
Плыли вдали серебристо-фиолетовые горы. Ревели в белках медведи или ревели водопады - непонятно.
Всхлипывала Настасья Максимовна. Говорила вздрагивающим прохладным голосом:
- Ничево там нету, а оставлять жалко… Охаяли, наизголялись, а слеза так и течет, так и течет, Листратушка…
Нырнула лошадь, а потом колеса под увал - повторила эти слова Настасья Максимовна. И так к каждом логу повторяла.
Устало погрохатывала телега. Молчал Калистрат Ефимыч. Фиолетовая полутемень извивалась по плечам, шипишником пахло с логов - тоскливо и неприветливо.
Подходили лога за логами. Травы в логах мягкие, как соболиный мех. Дорогу под колеса подбрасывает, как шкуры, - задремала Настасья Максимовна.
Снились ей медведи, поп Сидор и птичий гогот.
А гогот пошел на рассвете от озер. Гоготали гуси, чибисы голубоногие разрывали камыши.
Запахло от озер амином, - холодными озерным" травами…
И зеленый озерный бросился ветер - метнул к розово-фиолетовому небу лошадиную гриву, оправил шлею и синий волос Калистрата Ефимыча примял.
Тогда-то услыхали они из камышей:
- Здорово живете!..
Сидит в седле культяпый Павел - стремена подняты почти к самой луке.
Резко, как чибис, кричит:
- Откедова?… Куды?…
Не отвечает Калистрат Ефимыч. Лицо багровое от ветра, что ль. А глаз, глубоко, как сом в водах, - незаметен.
- Тпру!..
Остановились лошади. Скосились глазами и весело по-человечьему заржали.
Скатился Павел с седла в телегу, чембырь к грядке привязал - достал кисет, говорит:
- Погоняй!.. Я с тобой!
- Не по пути, Павел.
Высек Павел из кремня огонек, раздул. Выкидывал из бороды камышинки, выговорил:
- Мне со всеми по пути. Одно - надоели мне все человеки! Я, Ефимыч, по-твоему, правду искал…
- Ну?
- Плюнул! Какое мне дело, пушшай сами ищут, а я за них отдувайся…, Сёдни мужики, которы восстали, со мной в волость гумагу послали. Целу ночь камышами да болотинами пер, не поеду дале!.. Да чо я им на самом деле, малайка?…
- Надоело?
- Аж пуп травой пророс, Калистрат Ефимыч, надоело.
Затрясся у него на бороде камышиный пух. Повел щекой Павел на Настасью Максимовну, сказал:
- Спит?… Ты, паря, бабу-то добру подцепил. Однако мне так не везло!.. Кто за правдой-то идет, кляп проглотит. Оно… самогону нету у те?
- Нет… А как ты о боге?…
- Завертел тот на щеках улыбочку хитрую. Голова стала коротенькая, культяпая.
- Етова я тебе сказать не могу. За ето мне князь Таврический ноги велел отрубить.
- А говорил - видмедь отгрыз?
- Так то я охотнику баял, врал.
Он кинул шапку под голову. Лег на спину.
- Я пока - усну, а там, когда я те надоем - разбуди. Которые так храпу мово не обожают, храплю я здорово… Как князь-то отрубил ноги…
- У те семья есть?…
Потупил Павел глаза в волос:
- Кажись, есть, Ефимыч… Не знаю. Дикие они, выгнали меня… А може…
Он вдруг густо, по-лошадиному, захрапел. Лошадь обернулась, взглянула удивленно и зарысила.
Проснулась Настасья Максимовна. Поглядела мягкими, сохранившими еще ночную фиолетовость зрачками, - от толчков катавшееся по сену тело, как бревешко. Заплакала.
- Во-от маяться, владычица!..
Встретился мужик, серобородый, на вершине. Поравнялся с телегой и вытянул хворостиной Павла.
Павел раскрыл глаза и крикнул:
- Брось, не балуй! Я всю ночь не спал.
Мужик повис над телегой. Пискливо, по-ребячьи, проговорил:
- Ступай домой. В волость-то меня послали!..
Павел начал материться вслед умчавшемуся:
- А я не могу?… Не могу?… Ну, ладно, я в другу волость отвезу, волости все одинаковы.
И обиженно сказал Калистрату Ефимычу:
- Я делу ночь тресся - всю задницу отбил, а они другова… Что? Значит, не доверят?… Народ пошел…"Раньше лучше были, Ефимыч?
- Не знаю.
- Нет, и раньше так же… Вот восстанью поселили в тайгу, большаки там из Питера явились. Царь послал, чтоб народу легше было…
- Какой царь?
- Ну, наследник. Под каким мы царем находимся, я почем знаю? Мне он ноги не сделат. Лешева мне от нево?…
- В Омске-то, бают, свой царь завелся, - сказала Настасья Максимовна.
- Толчак-то?… Это Гришка Отрепьев, а не царь. В Омске-то бардака хорошева нету, не то что царя. Я там был…
Он опять лег, а затем подполз к Калистрату Ефимычу. Сказал значительно:
- Ты на заимку свою?
- Сам не знаю.
- Поезжай на заимку. В черни-то восстанье селится. Как, грит, соберем обчество, так усех богатых мужиков перережем!.. А может быть, передумают, сами в буржуи перейдут. Неизвестно.
Он сплюнул.
- А ты, Ефимыч, от греха подале - поезжай на заимку! Я те самогон хороший научу варить.
- Не хочу.
Павел лег на спину и поглядел в небо.
- Алимхана видел: силки по долине ставит. Лисица белая, грит, рассердилась - в Китай ушла… Это к побою… Воевать будем.
Желтые по дороге таволожники. Выбиваются на дорогу корни - твердые, крепкие, как рога горного козла..
Дорога в камышах, налево лиственничек пошел. За ним - бронзовый Югунтос - наваленный камень.
Хвоей запахло.
Грохочет навстречу с увала телега. Размахивает вожжами, как водорослями, лохматый, облакоподобный поп Исидор. Ревет за полверсты:
- Сторро-нись!.. Раздавлю!..
Поравнялся поп, осадил лошадь, заорал через всю степь:
- Здорово, мужики!.. У меня, паре, пчела в меду тонет - горы!.. А мед в городе - и не подступиться. Цены! Божеское дело!..
Сказал Павел протяжно:
- Довези до села, батя? Всю холку вытер, прямо как язык на сковороде.
Широко захохотал поп:
- Мм-могу, чадо!.. Садись!
Соскочил с телеги, взял на руки Павла, перенес. Потом отвязал лошадь. Павел говорил в телеге:
- Что значит священное звание: на руки посадил… У меня самово отец-то ссыльно-каторжный семинарист был.
Поп хлопнул лошадь по боку и сказал:
- Таких семинаристов нету.
- А он был. Царь велел. Самодержавец. Понял?
Телега загрохотала вниз.
Гольцы пошли в лишаях, холодные. Ветер по ним дул синий и крепкий. Лошади были в усталой розоватой пене.
Лицо Настасьи Максимовны веселилось.
- Камень, - протяжно сказала она. Зрачком затомилась, мягким и ласковым.
Густо и радостно отвечал Калистрат Ефимыч:
- Камень, Настасьюшка.
А душа цвела иная - невысказанная, необъемлемая, не каменная.
Кормили лошадь в горах. Пообедали.
Под вечер, когда белки подымались в небо, как красные зайсанские медведи, - догнали по тропе черноглазого, горбоносого.
- Садись, - сказал Калистрат Ефимыч.
Человек сел и спросил не по-русски:
- Кудда эдэшчи? Ддамой?."
- Не знаю, - ответил Калистрат Ефимыч. Улыбнулся глубоко, всем телом.
Посмотрел человек ему в лицо, положил грузную, как камень, руку на грудь.
- Пэрвый рраз встрэтил - не знаэт, кудда эхать… Да!.. Поэдом ко мнэ?…
XXI
Спит лиса лениво в лесах. Хвост у ней - китайского золота. Глаза голубоватые - белки тарбагатайские.
Зовется - Лисья заимка купцов Калмыковых. Купцов в городе расстреляли - буржуи, а на заимке восстание.
Осинник елань обегает-мохнатый, низкий, рыжий. Пахнет из осинника грибом.
А черно-лиловые пятна на пушистом желтом хвосте- амбары, избы, пригоны.
И дым от костров желтый, тягучий, как сосновая смола. В светло-золотом небе течет, плавится густое желтое пятно солнца.
Броизоволосый мужичонко затряс рукавами рваного азяма. Сорвал шапку.
- Калистрату Ефимычу нижайшее! Заворачивай к штабу, я тебя чаем угощу.
Заскочил на грядку. Бойко ухмыляясь, дернул левую вожжу:
- Сюды, Ефимыч. По торговле али так?
- Так.
- Ну, и ладно! А то тут двое каких-то из городу торговать приехали, може, шпиены? Ладно, ребята догадались-пристрелили… Сами-то ничо торгуем, а чужих нельзя. Ты как думаешь?
- Думаю - нельзя.
- Но, но!.. - согласился мужичонко.
Распахнул ворота, пригладив у лошади мокрую шерсть, стал распрягать. Рассупонивая хомут, Крикнул из-под шеи:
- А ты в горницу проходи, Калистрат Ефимыч! Я вот скотину-то обряжу, самовар доспею.
Настасья Максимовна спросила робко, протяжно:
- Черноусатый куды нас завез, Листратушка? Стра-ашна… Завез, а сам соскочил да убег. К разбойникам, что ли?
Калистрат Ефимыч, легкой походкой подымаясь на крыльцо, крикнул:
- Баба-то, Наумыч, спрашиват: к разбойникам, что ли, привезли?